Альберт Лиханов - Мужская школа
Кимка! спросил я, едва сдерживая хохот. И что, ты серьёзно не представляешь себе высокой формы половой любви?
Ну у, — начал было он, но я не дал ему говорить. Чудак на букву «м», — сказал я и не сдержался, захохотал. Да это же любовь под куполом цирка!
Мы ржали так, будто кто-то щекотал нам пятки. — А ты!.. А ты! — еле говорил я. Просто не пережил длинной культурной истории, как в Древней Греции.
Вышла в прихожую бабушка, спросила, всё ли ладно с нами. Едва успев опустить красное стекло, Кимка ответил, что пока ещё ладно.
Но не вполне! — добавил я, и мы снова раскатились. А бабушка, заразившись, тоже засмеялась, удаляясь обратно под свой абажур.
Теперь уже читал я, вырвав книгу из Кимки-ных рук.
«Культура половой жизни есть не начало, а завершение. Отдельно воспитывая половое чувство, мы еще не воспитываем гражданина, воспитывая же гражданина, мы тем самым воспитываем и половое чувство, но уже облагороженное основным направлением нашего педагогического внимания». Уф!
Ну, каков же ты гражданин, острил в ответ Кимка, если у тебя ну совершенно не воспитано половое чувство.
А знаешь, почему? спросил я, успокаиваясь. Да потому, что оно есть завершение, а не начало.
— Ладно, кончаем, — сказал Кимка.
Что это за зануда всё написал? — спросил я. Карл Маркс, что ли? И захлопнул корочку. Боже! Там блестела золотом фамилия Макаренко. Ведь его портрет висел в нашей школе. А с Кимкой что-то произошло. В нём даже, кажется, щёлкнуло. Будто это был совершенно другой человек.
Знаешь, сказал он, неожиданно помрачнев, — я тебя очень прошу, ты в нашем доме никогда над ними не смейся.
Над кем?? просто-таки восхитился я, не понимая.
— Ну! — сказал Кимка и замолчал.
Над кем, над кем? требовал я. Ничего не понимаю!
Ну над Марксом там или Макаренко, — проговорил он. Или, не дай бог, ещё над кем, понимаешь?
Я понимал, прекрасно понимал, чего же тут не понимать? Да и разве смеялся один я, а не мы оба?
Я же ведь и не знал, кто это так пишет, но Кимка-то знал. Да и чего он испугался, чудак?
Он понял моё удивление, помялся, проговорил:
— Когда-нибудь потом скажу. Не сейчас.
Я не понял, наивняк. Пожал плечами.
Но от смешного до трагического — воробьиный шаг.
17
А дома происходило следующее. Однажды, это было уже в конце шестого, меня у школы встретила мама. Я испугался: что случилось? Никогда меня не встречала мама из школы, даже из начальной.
Нет, нет, — успокоила она меня, просто вот иду и дай-ка, думаю, подожду тебя.
Неуклюжим было такое враньё, ясное дело. Я ведь и сам не знаю, когда выйду из школы. Но я промолчал, не стал докапываться.
Нас обогнала кучка ребят, кажется, кто-то мелькнул из нашего класса, но я старательно глядел себе под ноги.
Что-то ты, сынок, изменился, мягко сказала Мама. Дома мало бываешь. Со мной говорить совсем перестал.
— А ты не изменилась? — спросил я.
Она вздохнула, ничего не ответила на мой вопрос. Наверное, полквартала мы медленно двигались, не разговаривая.
А ты не хочешь? спросила она меня неожиданно.
— Чего?
Чтобы у тебя появился брат? Или сестра?
Вот оно, значит, что! В самое яблочко! Я сделал несколько шагов молча, мучительно соображая, как вести себя дальше. Удивиться? Сказать, не понимаю, о чём речь? Предложить, чтобы мне пояснили всё с самого начала, что там такое вдруг произошло? Но, пожалуй, уже поздно я не вздёрнул голову, не оглядел маму, не произнес удивлённого восклицания. И потом, она говорила со мной, как со взрослым. Да вала понять, что оценивает мою деликатность, если я и так всё знаю.
Почему, с ржавым скрипом в голосе проговорил я, мне надо быть против? Разве это моё дело?
Вдруг мама заплакала. Вот чего уж не ожидал я, так этого. Женские слёзы последний аргумент, как с ними станешь спорить?
— Ты чего? — спросил я, меняя, конечно, свой дикий тон. Попросил: Ну, перестань!..
Я боюсь, ответила мама, у нас ведь уже была девочка, но я её не выносила, она умерла.
Это был какой-то орудийный грохот.
— Девочка? У тебя? Когда?
Ты не знал, сынок, устало сказала мама, ты ничего не знал, помнишь, я долго лежала в больнице? Не помнишь? Вот тогда.
Как это не помню! Всё я помнил, маленький паскудный щенок, помнил, но не понимал. Я ходил к ней после школы, и мама спускалась по длинной холодной лестнице, кутаясь в казённый, не по плечу, огромный, до пят, халат. Она расспрашивала меня про дурацкие уроки, а я, идиот, всё ныл, скоро ли она вернется домой. Но ведь это и не роддом был, вот что. Так-то я бы догадался, понял. И теперь выясняется, что у меня была сестра. Но как же? Почему, не родившись, она умерла?
Господи! Да всё перевернулось во мне! Мама страдает, а я, как последний идиот, злюсь на неё. Но почему она боится? И я говорю ей об этом.
Подумай, сынок! говорит она печально. Если кто-то родится, он будет на целых тринадцать лет младше тебя! Я ведь уже не молоденькая! Говорю тебе, однажды не получилось, и вот… Ведь это больно и страшно. И женщины иногда умирают от родов.
Тогда не надо! воскликнул я. Зачем рисковать! В конце концов, проживём без него!
Вот, вот, так я и думал! Всё это они выдумали неправильно. Ну, конечно, детей не спрашивают, с ними не советуются о таких деликатных делах, а потом пожалуйста, мама собралась умирать. Во всяком случае, она говорит, что это не исключается, а она всё-таки медик, знает, о чём идёт речь.
Вот так да! Меня всего знобило: и где, интересно, взрослая логика? Что будет, если она умрёт? Как же я?
Похоже, губы у меня затряслись, и я проговорил этот позорный вопрос. Вырвался он из меня.
Мама заплакала снова, прижала мою голову к своему животу, но как-то заплакала по-другому, ей-богу, просветлённо, что ли? А может, облегчённо. Только отчего же ей стало легче?
— Ах ты, дурачок мой, приговаривала она, гладя мой затылок. — Ах ты, дурачок!
Я вырвал свою голову из её рук: при чём тут «дурачок»? Мы двинулись к дому дальше, я украдкой поглядывал на неё и единственное, о чём мечтал, чтобы она была всегда, чтобы она никогда не умирала.
Но моё дурацкое воображение, как назло, рисовало самое худшее: голубой гроб, как у Коряги, только значительно больше, а в нём о, ужас! мама в каком-то подвенечном платье, и всё это утопает в сирени.
Боже, как я проклинал себя, как крутил головой, как моргал глазами: дурак, ну ладно, приснилось бы это во сне, говорят, покойники снятся к перемене погоды, а то идёшь рядом с мамой, а представляешь её неживой.
Это уж потом я узнал, что развитое воображение всегда рисует самые плохие варианты, так что лучше всего обладать воображением неразвитым, меньше печальных представлений, но тогда я ничего такого, научно объясняющего моё состояние, не знал и готов был плакать навзрыд, не в силах избавиться от ужас ного наваждения.
«Да пусть он рождается, кто угодно, мне всё равно, сестрёнка или брат: пусть только мама! Мама будет невредимой!»
Сквозь какую-то тяжёлую пелену, уже чувствуя, что она спадает, я повернулся лицом к маме и, не стыдясь прохожих, обхватил её за шею.
«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся…» Это сказал прекрасный поэт Федор Иванович Тютчев, и в ту пору мне не были известны такие слова. Но разве в этом дело?
Не зная, где найти выход, сердце моё отозвалось тотчас, лишь только я узнал о маминых страхах. Может, она чуточку лукавила со мной? И ей хотелось заранее примирить меня с братом, который родится тринадцать лет спустя после меня? Может, он был ей уже так дорог и мил, что она охраняла его всей своей материнской сутью даже от меня? Так, наверное, и было, хотя и страх как без него? ведь нас с ним разделит целая вечность, война, которую я прожил, а он никогда не проживёт и мама прожила, ждала отца, дождалась, и они старались вернуть свою молодость, нестарые ещё в сущности, люди, однако и не такие уж молодые, чтобы всё воротить назад. Тринадцать лет между двумя детьми какая женщина не испытает такого беспокойства, страха, слёз? Да ещё если твой старший отделился вдруг, бежит из дома, ревнует?
Тяжкая пелена, протянувшаяся между мной и мамой, спала.
Гадкие мысли мои исчезли без следа, словно всё это вовсе и не ко мне являлось. Мама и отец, думал теперь я, совсем ведь нестарые, и надо, чтобы у меня родился брат, раз они так задумали. Ну, на худой конец сестра. Чем они мне помешают? Да я ведь уже вырос.
Мама мне тоже сказала эти очень взрослые слова: «Ты вырастешь, уедешь далеко от меня, а я состарюсь. С кем же я останусь?» «Я всегда буду с тобой!» — ответил я запальчиво.
А теперь думал, что я всё равно вырасту, а маме приятнее будет, если около неё окажется мой маленький брат.
Я бывал теперь дома часто. С улыбкой смотрел, как мама обшивает края распашонок, что-то там режет ножницами, смеясь, показывает мне обновку для нового человека.
