Виктор Кава - Трое и весна
Я нехотя глянул. И мои ноги сами двинулись по колким комьям пересохшей глины…
— Велосипед! — в один голос вскрикнули мы.
Не знаю, как мои, но глаза Вячика блестели не хуже зеркала на руле неизвестно как попавшего сюда велосипеда.
Новый, чистый, будто вымытый, — велосипед! С фарой, динамкой, зеркалом и ручным тормозом! Откуда?
Это было так неожиданно, непонятно, что мы наперегонки, торопливо ощупали шины, фару… Не привиделось ли?
Нет, не привиделось.
Подняв заднее колесо, мы крутили педали до тех пор, пока колесо не начинало свистеть, как реактивный самолёт, тогда включали динамку, нажимали на тормоз… Только звонка не трогали…
Так увлеклись, что не услышали шагов на лестнице. Едва успели всполошёнными воробьями метнуться от велосипеда, спрятаться за ящиком с высохшей извёсткой.
По красному лицу, а ещё больше по писклявому женскому голосу мы узнали завклубом Павла Глушаницу.
Павло тонко, но устрашающе ругался:
— Ну, я вам!.. Подождите, поймаю! Ноги повыкручиваю! На руках будете ходить!
Мы сразу сообразили, кого он собирается калечить, и от этого по нашим спинам побежали холодные мурашки. И конечно же, не подали голоса, хотя Павло, спустившись с велосипедом вниз, клацал замком…
Что мы пережили, пока отыскали окошко-отдушину!.. А вылезли наружу и пригорюнились: разве крыша — лучшее место, если с неё нельзя спуститься на землю? Хорошо, хоть дерево кто-то, когда оно ещё было саженцем, согнул, вот оно и прислонилось к стене клуба… Кое-как слезли…
Над Павлом подшутили его товарищи — об этом мы узнали на следующий день. Затащили его новый велосипед на чердак, а Павло рыскал повсюду, искал…
Я сидел и от нечего делать припоминал во всех деталях это старое и мелкое приключение, пока внутренний голос не прошептал мне: «А у твоего дядьки тоже есть чердак на хлеве…»
Мысль была примитивной, бессмысленной, но в такие критические моменты и за соломинку хватаешься.
Сначала я побежал, а потом перешёл на быстрый шаг. Ещё кто-нибудь подумает, что от девчат убегаю…
Остро резанул слух звонок. Я моментально отскочил, меня обдало ветром от быстро мчавшегося велосипеда. Когда велосипед миновал меня и притормозил на ближайшем крутом повороте, я узнал Витьку. Он нагнулся к рулю и крутил педали изо всех сил. Потому что впереди него смутно белел Галькин праздничный платок.
Но в этот раз обида лишь слегка коснулась моего сердца. Я только и подумал сочувственно: «Чтоб вот такую здоровилу катать? А если где камень на стежке попадётся? И шина треснет, и спицы повылетают…»
Дядя мой Сергей живёт на отшибе. Когда-то считалось — на хуторе. А теперь сельские хаты подошли к его подворью, и получилось, что дядька с тёткой, не двигаясь с места, словно переехали поближе к людям.
На лугу возле парка шумно. А дальше, за селом, какая-то таинственность, тревожный шорох высоких камышей… Но я не повернул в село, на более широкую и безопасную дорогу — просто не было времени прислушиваться и присматриваться к камышам.
У дяди окно светилось. Только не двухсотваттная лампа под потолком сияла, а тускло мерцала маленькая аккумуляторная на столе. Это, наверное, дядька что-то мастерил. У него, говорит он сам, иногда и среди ночи руки тянутся к железу — просто чешутся. Тётка посмеивается над ним, а частенько и выбрасывает его поделки, когда дядька поутру уйдёт на ферму. Тогда у них — ссора.
Я остановился возле куста смородины, что вырос как раз посередине между хатой и хлевом. Мои руки дёргали и мяли прохладные, жёсткие листья, никак не могли дождаться, что же решит голова.
А в голове было всякое. Зайти? Дядька сдвинет очки на лоб, удивлённо и встревоженно посмотрит на меня — не случилось ли чего, поскольку меня принесло поздней ночью. А как услышит про велосипед, будет долго и благодушно хохотать.
Мои глаза скользнули по непроницаемо-тёмному чердаку. У жёлтой стены хлева не видно приставной лестницы… А что, если по весне дядька закинул на чердак борону? Или острые обрезки жести?..
Хоть бы фонарик у меня был с собой…
Моя рука зашарила по карманам. И неожиданно — о радость! — коснулась его ребристо-металлического бока.
Смородина с облегчением расправила смятые листья, но в моей душе все равно не было покоя. Как взобраться на чердак? И действительно ли там так мирно и тихо, как кажется отсюда? Хоть дядькино подворье и слилось с селом, однако в каких-то десяти метрах отсюда оно незаметно переходит в поле. А там дальше лес, густой и тёмный. В нем волки водятся.
И ещё было одно сомнение, в котором я и сам себе боялся признаться: а если там, на чердаке, нет ничего?..
Чтоб прогнать эту неприятную мысль, я принялся размышлять, как взобраться на чердак. Пока голова перебирала всевозможные варианты, ноги сами подпрыгнули, руки вцепились в какую-то жердь, большие пальцы ног заскользили по стене, ища углублений… И через минуту я уже стоял на краешке чердака, страшась и замирая от его темноты и неизвестности.
Но вскоре, как только загорелся фонарик, темнота исчезла. Однако ещё оставалась неизвестность да вороха перепревшей соломы, под которыми мог лежать, а мог и не лежать велосипед. Повесив фонарик на грудь, я начал лихорадочно разгребать их, тотчас позабыв обо всех страхах. Разве что временами, когда тревожно мычала корова, напуганная светом, проникающим к ней вниз, и непонятным ей шелестом, я невольно вздрагивал.
От пылищи и от прадавней волглости тяжело было дышать. Но я, пленённый одной целью, разгребал и разгребал.
Однако мысль, что в соломе могло быть всякое — ну, например, гадюка! — хотя и не сразу, но ударила в голову.
Руки все глубже зарывались в сырую прель. Ещё одно движение — и мои пальцы схватили что-то холодное, скользкое и застыли на нем… И то холодное, скользкое начало выгибаться, ползти…
Если бы я копался на чердаке от нечего делать, то тут же отскочил бы с воплем, забыв о лестнице, шлёпнулся на хорошо утоптанную дорожку, не почувствовав боли, и задал стрекача…
Но сейчас я только охнул, ахнул, попробовал выдернуть руку. А она будто онемела. Онемело и то холодное, скользкое, круглое, словно чего-то ожидало…
И тут на смену испугу, что жгучей крапивой хлестанул меня, возникла радостно-будоражащая мысль: «Неужели?..»
Рука наконец выдернулась из влажной соломы, и мне пришлось теперь палкой докапываться до таинственной находки.
Это был и вправду велосипед! Старый, заржавленный, довоенный… Но какое это имело значение?
Не обобрав с велосипеда труху, я поволок его к выходу. Сам спрыгнул с чердака, больно стукнувшись пятками о землю, даже в глазах светлые круги пошли, а его по приставной лестнице снёс, как малого ребёнка, на руках.
И скорее к дядьке. Поделиться радостью.
Забарабанил так, что дядька подпрыгнул на стульчике, уронив на пол что-то тяжёлое. Это тяжёлое громыхнуло сильнее моего стука, и из соседней комнаты выглянула разбуженная тётка.
— Что такое? — тревожно спросили оба, чуть приотворив дверь.
А я стоял и счастливо улыбался. Но в темноте сеней они не заметили моей улыбки и, увидев меня, обеспокоились ещё больше.
Уже в хате, вскинув глаза на часы, я понял, почему они так переполошились — стрелки ходиков сошлись на двенадцати…
Наспех, перескакивая с пятого на десятое, я рассказал всё. Тётка и дядька непонимающе переглянулись. Пришлось начать снова, немного спокойнее.
— А, — с облегчением вдохнул дядька. — Велосипед нашёл!
А тётка плюнула в сердцах и, бормоча что-то, пошла досматривать свои, как она говорила, вещие сны.
— Так ввести? — рванулся я к дверям.
— Зачем? — кивнул головой дядька. — Пошли во дворе посмотрим.
Вышли.
— Да-а, — поскрёб затылок дядька, увидев в лучах моего фонарика находку. — Долгонько лежал, долгонько… Это же когда я его туда забросил?.. А ну, айда в хату!
— А велосипед?
— Да кто его возьмёт, такой… — не договорил дядька.
Все же я подтащил велосипед к самому окну, чтоб через стекло видеть руль.
В хате дядька прошаркал к своему железному сундучку, стоявшему под его кроватью. Долго копался там, пока вытащил пачку старых фотографий. Принялся по одной перекладывать, рассказывая бегло, что это за фотография и кто на ней изображён.
Я нетерпеливо заёрзал: велосипед во дворе, как бы его не увёл кто из проворных ребят, а этих рассказов, я уже знал по опыту, хватит до самого утра.
— Дядьку, — несмело напомнил, — вы ищите ту… где велосипед.
— Ага, ага. — Дядькины пальцы задвигались проворнее.
Однако ещё, наверное, прошло полчаса, пока он наткнулся на нужную фотографию.
— Вот, — торжественно объявил наконец дядька.
Я взглянул. Небольшая, пожелтевшая от времени фотография. Человек десять стоят в «мёртвой позе», положив руки на рули велосипедов. Четырёх ещё кое-как видно, а другие расплылись в жёлтом тумане. Среди тех «затуманенных» я лишь по маленькому росту распознал своего дядьку.
