Ганна Ожоговская - Чудо-юдо, Агнешка и апельсин
На последний урок в пятый пришел биолог, и всем классом отправились искать весну. Называлось это «экскурсией на природу», но только небольшая горстка наиболее прилежных сопровождала учителя. Остальные под разными предлогами разбрелись кто куда, подставляя лица и спины ласковому ветру и солнцу. Праздничные торжества стояли у порога, и не было силы, которая могла бы заставить об этом забыть.
Агнешка несла корзину, делая вид, что ей совсем не тяжело. И хочешь не хочешь, приходилось самому предлагать ей останавливаться, чтобы передохнуть.
— И куда тебе столько земли? Вот увидишь, под твоими горшками балкон обвалится, — запугивал ее Михал.
— Не обвалится. Это не вся земля мне. Одна корзина, — они несли уже вторую, — пойдет на балкон со стороны двора.
— Шафранцам? — Михал остановился как вкопанный и поставил корзину на тротуар. — Так это я, как дурак, для них землю таскаю? Агнешка, ты что, спятила?
— Как тебе не стыдно! Ты же знаешь: у старика одна радость — балкон. Надо ему помочь… Ведь…
— Какое мне дело до его радостей? — грубо оборвал ее Михал. — Мне это до лампочки! Старуха меня терпеть не может, дай ей волю, она на порог бы меня не пустила! Сколько времени вообще смотрела на меня как на пустое место! Хотя я старался до… — Он умолк на полуслове, стесняясь признаться Агнешке в пережитом унижении, — доказать ей, что она неправа. И чуть что — бежит к дяде жаловаться!..
— Не говори так, Михал! — повторила Агнешка. — Ведь ты же не такой!
— «Не такой»! — разозлился Михал. — Ну, тогда валяй сама тащи этот песок! Я перед кем попало выслуживаться не буду! — Говоря это, он отпустил ручку корзины и, оставив Агнешку на полпути, быстрыми шагами пошел вперед.
Однако раза два он все-таки оглянулся: Агнешка тащила корзину, держа ее двумя руками и прижимая к животу; через каждые несколько шагов она останавливалась, чтобы немного передохнуть. Она не окликнула его, не пыталась остановить, хотя видела, что он оглядывается. Михал резко повернул назад. Он снова ухватился за корзину, все еще продолжая сердиться:
— Чудачка! Задаром! Они же тебе не заплатят!
— Заплатят.
— Аа-а! Если заплатят, тогда другое дело! — Михал сразу остыл. — Так бы и говорила! Сколько?
— Столько, сколько ты возьмешь с меня за ту землю, которую принес, — ответила она, тяжело дыша. — Ну, сколько?
— С тебя? Такого уговора не было.
— Ну вот, и у меня с ними такого уговора не было: и нечего тебе притворяться жадиной. Я-то знаю…
— Знаешь, что глотаешь, а больше ничего, — буркнул Михал.
Почти всю дорогу он молчал и, только уже подойдя к воротам, приостановился и сказал:
— Ты сама принесла им эту землю, ясно? Так и запомни: сама! Я в этом деле не участник. От кошки рожки! Понятно?
Михал втащил корзину по лестнице наверх, поставил у дверей и еще раз повторил:
— Запомни: вякнешь хоть слово — пожалеешь! — Он показал ей кулак и побежал во двор.
Дядя должен был уезжать в путешествие сразу после обеда. В новом костюме, выбритый, с рюкзаком на плече он выглядел моложе, чем обычно. Было заметно, что он немного волнуется, но старается не показать виду. Он чинно, со всеми по очереди, попрощался.
— Счастливого пути! Счастливого пути! — напутствовала его медсестра. — Живо-быстро возвращайтесь из своих заграниц! Плохо нам тут без вас придется!
— …если раковина засорится, — с искренней непосредственностью докончил Геня.
— Будьте здоровы, будьте здоровы! Остерегайтесь хорошенько, не отравитесь там чем-нибудь! — пожимали дяде руки старики.
Витек, Михал и Агнешка проводили дядю до автобусной остановки.
— Ну, привет! Будьте здоровы! Михал, кланяйся родичам! — кричал дядя, стоя уже на подножке автобуса.
— Счастливого пути! Счастливого пути!..
Домой они возвращаются бегом. Михал стесняется спросить у Агнешки, который час, но ждать, наверно, осталось уже недолго…
В комнате он прячет в шкаф инструменты, впопыхах оставленные дядей на столе, и только собирается заглянуть к Агнешке, чтобы попросить ее присмотреть за голубями, как она сама радостно врывается в комнату.
— Михал! Мне письмо пришло от тети! А тебе посылка! Смотри, какая большая! Держи!
— Посылка? — удивляется Михал. — Мне?
Агнешка подходит к окну и нетерпеливо распечатывает конверт. Пробегает глазами письмо и отдельные места читает вслух:
— Температура у тети спала, чувствует она себя хорошо, довольна удобной палатой и все любуется горами. Несколько раз выходила даже на прогулки, а из окна виден Гевонт[1]. Гевонт!.. Михал, ты знаешь. — Она резко оборачивается, и слова замирают у нее на губах.
На краю стола лежит наполовину распечатанная посылка. Бумага, густо покрытая жирными пятнами, позволяет догадаться о ее содержимом. Рядом с посылкой — голубой, тоже в жирных пятнах конверт и листок бумаги.
Михал стоит у шкафа, даже опирается о него спиной. Лицо у него серое, губы плотно сжаты.
— Что с тобой, Михал? — подбегает к нему Агнешка. — Тебе плохо? Ляг полежи! — Она заботливо подводит его к кровати. — Это, наверно, оттого, что ты таскал землю! Как же ты теперь поедешь один? Вдруг с тобой что-нибудь случится по дороге? Как же ты поедешь?
— Никуда я не поеду, — с трудом произносит Михал. — Не поеду…
— Да? Может быть, это и лучше. А я напишу твоей маме, чтобы она не беспокоилась.
— Не надо. Мама не хочет, чтобы я приезжал, — говорит Михал глухим, чужим голосом, но бледность начинает понемногу сходить с его лица. — Мама не…
Он не доканчивает фразы, смотрит на Агнешку, словно сейчас только ее увидел, вскакивает с кровати, бросается вправо, влево и, прежде чем Агнешка успевает ему помешать, его уже нет. Гулко хлопает входная дверь.
Еще не стих стук каблуков за стеной, как в комнату заглядывают перепуганные соседи.
— Что такое? Что это грохнуло? — спрашивает мать Витека.
— Где Михал? — допытывается Витек.
— Я думала, вот-вот потолок обрушится на голову, — охает пани Леонтина.
— Агнешка, ты была здесь? Что случилось? Рассказывай, — спокойно, но решительно требует медсестра.
— Да, я была здесь, была, — испуганно начинает рассказывать Агнешка. — Я принесла Михалу посылку, вот, — показывает она на стол, — потом стала читать письмо от тети, а Михал разрезал бечевку, а… когда я обернулась — я стояла вот здесь, у окна, — у Михала был такой вид, будто он вот-вот потеряет сознание. Но он не потерял, глаза у него все время были открыты. Я испугалась, говорю, что он не может ехать один в Лодзь… а он… как-то странно так говорит: «Мама не хочет, чтобы я ехал», и убежал…
— Вот эта посылка? — начинает разворачивать бумагу медсестра. — Да, она от матери. Поросенка, видно, к праздникам закололи. А вот письмо. Погодите, где мои очки? Надо прочитать, тогда дело будет яснее. «Дорогой сынок! — читает она вслух. — На праздники останься у дяди. Так будет лучше для нас всех. Через две недели я приеду и все тебе расскажу. Желаю вам весело провести праздники. Любящая мама». Ах, вот оно что… — Медсестра сложила листок, засунула его в конверт и тяжело вздохнула. — Чего только не бывает на этом свете!
…Агнешка ходит из угла в угол и не может найти себе места. Обернуть бумагой учебники, что ли? А может, поштопать чулки? И балкон еще не полностью приведен в порядок: железная решетка покрыта ржавчиной, рыжей, противной. Надо подумать, что с ней сделать.
Но она не думает или, во всяком случае, думает не об этом.
Агнешка стоит в открытых дверях балкона и смотрит на улицу: вдруг появится плечистая фигура Михала. Ей хочется столько ему сказать, объяснить, успокоить, но она хорошо понимает — это не так-то просто…
Куда же подевался Михал?
— Агнешка, — окликает ее из-за спины Геня, — мама велела тебе идти к нам ужинать. Ленивые вареники со сметаной. Любишь? Я во как люблю! Пойдем! Все уже на столе!
— Не вернулся? — коротко спрашивает мать Гени. — Может, он сидит в сарае во дворе?
За ужином никто больше о Михале не говорит, но чувствуется, что мысли о нем испортили радостное предпраздничное настроение.
В сарае Михала нет. Чулан под лестницей тоже пуст.
— Наверно, пошел в город, — говорит Агнешке Витек. — Не поехал же он домой, а? Наверно, просто по улицам бродит.
Не поехал: куртка висит на стуле, и сумка в комнате, и посылка. Нет, пожалуй, не поехал…
Поздно. Наверно, уже полночь. Щелкает замок, чуть скрипит осторожно прикрываемая дверь.
Агнешка просыпается и выглядывает в коридор. Не видно света в щели между дверью и полом, не просвечивает и замочная скважина. И только когда раздается скрип железной кровати, она убеждается, что Михал вернулся на ночь домой.
— …Нет, моя дорогая, нет! К нему нельзя хорошо относиться, и тут уж, пожалуй, ничего не поделаешь, — говорит медсестра Агнешке. — Сегодня утром, часов, наверно, в шесть, я собиралась на дежурство в больницу. Смотрю в окно — Михал крутится возле сарая. Ну, думаю, опять отправится куда-нибудь на целый день, как вчера. Жалко мне его стало: ведь ребенок же еще совсем, хоть и такой большой. Вот я живо-быстро спускаюсь вниз и говорю ему по-человечески, чтобы он не переживал так уж сильно, — наверно, мол, у матери есть какие-то причины. Она приедет и все расскажет. А он глянул на меня волчонком, лицо у него вытянулось, будто он сразу похудел, и говорит: «А вы откуда знаете?» — «Из письма, что на столе лежало», — отвечаю, тут же нет секрета. А он как дернется да как закричит! Даже пан Шафранец на балкон выскочил посмотреть, кто там так шумит. Я уж и пожалела, что вообще с ним стала разговаривать. А я хотела его кофе угостить… Нехороший он парень, нет, нехороший…
