Сусанна Георгиевская - Серебряное слово ; Тарасик
Но Тарасику вовсе не хочется за уголок.
— Пустите, дядя! — орет он сердито. — Зачем вы меня уносите?
Звонкий воздух подхватывает его голос и относит его далеко вперед.
— Пустите, пустите, дядя!.. И чудо! Когда Тарасик был здесь совсем один и скучал, никто небось не отозвался ему.
А тут на его вопли сбегается чуть что не вся улица. Вот они, даже дворники тут. Прибежали и принесли с собою лопаты.
— Чего случилось? — спрашивают женщины с лопатами.
— Заблудился, видать, — объясняет им какая-то старушка.
— Прэлэстный ребенок!.. Мурилье! — обзывает Тарасика дядя в зеленой шляпе, какие носят только тетеньки, а не дяденьки.
— Позвольте, граждане, — отвечает на все это милиционер. — Пропустите! Не будем создавать паники.
— А пусть он меня не уносит! — кричит Тарасик и старается вырваться из его рук.
— Ребенок не хочет с вами идти, — сейчас же заступается толпа за Тарасика. — Зачем вы его уносите?
— А что ж мне, кинуть его одного посредине улицы? Так по-вашему? — удивляется милиционер. — Чтобы он под трамвай попал?
— Эй, земляк, — говорит милиционеру женщина-дворник. — Я ж его видала, отца-то. А гляжу — пришел спозаранку, мальчонку оставил в садике, а сам наутек. И чуть меня с ног не сшиб. Так бежал, так бежал… Подкинул ребенка! Да если б я догадалась, да я б его, ирода, на месте огрела лопатой.
— Не может этого быть! — отвечает милиционер.
— Как так не может, когда я его видала? Бежал — не оглядывался!
— Ну и ну! — удивляется милиционер.
И вдруг глаза его, озябшие на морозе, из синих становятся голубыми.
— Ну и дела! Дела!.. — говорит он, печально махнув рукой на озябшую землю и глядя куда-то поверх головы Тарасика. — А ведь такой мировой пацан! Эх, люди-люди!.. А в каком направлении убежал гражданин? — опомнившись, спрашивает он у женщины-дворника.
— Куда надо, туда и удрал, милок. Так он тебя на месте и дожидался. Чисто сработано. Утек — и делу конец. Не припухай в другой раз на посту, земляк.
— Ну и папаша, ну и молодец! — смеется от злости какой-то старичок, забрызганный известкой. — Ничего не скажешь, культурная пошла нынче молодежь.
— Подкинули? — спрашивает дядя в зеленой шляпе, тот самый, который обозвал «мурильей» Тарасика. — Подкинули? — и он поднимает высоко рыжие брови. — Нэдопустимо! Судить на мэсте общественным судом!
— Гражданин, — убеждает дядю в зеленой шляпе милиционер, — я бы все же вас попросил хоть немного поаккуратней… Некрасиво при малом ребенке такими словами…
— Я к папе, к папе хочу! — кричит Тарасик и лягает милиционера ногой в валенке.
Кольцо вокруг Тарасика и милиционера растет. К толпе подходят все новые люди.
— Что случилось?
Им отвечают разными голосами:
— Да вот ребенка отец подкинул.
Толпа гудит. Она все больше, все шире.
Даже папа и тот никак не может прорваться через толпу.
Первым его замечает Тарасик (ведь он выше всех — он сидит на руках у милиционера).
— Что с ребенком? — не своим голосом спрашивает у людей папа. — Пропустите! Пропустите меня, пожалуйста.
— Папа, я тут! — отчаянно кричит Тарасик и машет папе руками в варежках.
Услышав этот истошный вопль, папа ввинчивается в толпу. Он ввинчивается в толпу штопором. От воротника его голубой куртки отлетают пуговицы. Папа плывет вперед кролем, проскальзывает меж чужих голов, плеч, спин… Он рассекает толпу, как речку.
— Жми давай! — подбадривает его Тарасик и рвется у милиционера из рук.
И вот папа рядом с милиционером. Подходит к нему и быстро-быстро ощупывает Тарасика. Потом он вытирает со лба пот. Потом принимается отбирать у милиционера Тарасика.
Как бы не так!
— А по какому такому праву вы самовольничаете, гражданин? — спрашивает милиционер папу.
— А по такому обыкновенному праву, — говорит папа, — что я его отец.
— Предъявите-ка документы, будьте любезны, — говорит милиционер папе.
— Проспись, друг! — отвечает папа. — Вот он — мой документ. У тебя на руках сидит. Какого тебе еще рожна! Документы!.. Скажите пожалуйста! Сейчас же отдай ребенка. Я на работу опаздываю.
— Папа, а ты его вдарь! — советует Тарасик. И снова легонько лягает милиционера.
— Где мать ребенка? — не унимается милиционер.
— В командировке. На Дальнем Востоке, — опешивши, говорит папа.
— А почему ребенок не в детском саду?
И вдруг папа теряет терпение и выкрикивает тонким голосом:
— Подавай ему, видите ли, детский сад! Детский сад, а?! А где я его возьму — детский сад?! Я не хозяин над вашими садами… Мы определили его в детский сад, а когда я его повел, мне сказали, что карантин. Не хозяин я над вашими садами. Не хозяин я над вашими карантинами. И куда ж мне его девать? Отправить, что ли, к матери на Дальний Восток посылкой?!
— Чтобы это было в последний раз! — очень строго говорит милиционер папе. И вручает ему Тарасика.
Со вздохом облегчения Тарасик выскальзывает из рук милиционера, напоследок толкнув его пяткой валенка. Высоко подняв Тарасика над головой, папа проносит его через смеющуюся толпу.
Он бежит по улице и прижимает Тарасика к себе.
— А в милиции кисели дают, — косясь на взмокшего папу, задумчиво говорит Тарасик.
Папа бежит все шибче. Он не спускает Тарасика с рук. Лицо у папы отчаянное. Чем ближе он подбегает к дому, тем крепче прижимает Тарасика к себе.
Хорошо, что дом так близко от сквера, иначе папа, пожалуй бы, задушил Тарасика от страха, что у него отнимут родного сына.
И скажите, за что?.. За то, что он физкультурник и занимается каждое утро бегом — легкой атлетикой?
Эх!.. Если бы папа знал, что его чуть было не огрели за это лопатой!
Глава пятая
Папа идет на работу. Тарасику слышны папины шаги на лестнице. Сперва они громкие, потом становятся все тише, тише… Хлопает дверь парадной за папиными плечами.
Эхо на лестнице молчит. Спряталось в темный угол на самом верхнем этаже и ждет, чтобы кто-нибудь опять пришел или ушел или крикнул другому хоть словечко вдогонку. Тогда эхо выскочит снова из своего угла, и заулюлюкает, и ну перекатываться с этажа на этаж.
Тихо. Не слышно на лестнице шагов. Тарасик один… Он совсем один в новой скучной квартире с натертыми полами и занавеской на кухонном окне.
Вот была у них раньше квартира — так это да! Там можно было хлопнуть один разок мячом о чужую дверь, и тогда — ого!.. Тогда из-за двери сейчас же выскакивал какой-нибудь человек и давай кричать. Но мама не позволяла кричать на Тарасика: «Он ребенок!.. Разве он понимает? Стыдно вам. Идем, мой зайчик. Идем, моя ягодка».
Богатая была квартира. В каждой комнате пело радио — тихо и громко, на разные голоса. В коридоре висел на стенке чужой двухколесный велосипед, и можно было сколько угодно крутить ему колеса.
Коридор был весь в ящиках, сундуках, раскладушках… Богатый был коридор.
А здесь что? Ничего.
Хоть плюнь на стенку, никто ниоткуда не выскочит, не заорет и не удивится.
На столе в комнате суп-лапша для Тарасика. А рядом — ложка. Это папа ее положил. Дремлет в углу старый дедкин буфет. Буфет — ничего не скажешь — очень даже прекрасный… Папа и тот называет его «гроб с музыкой». Но сколько Тарасик ни вслушивается, буфет никогда не поет. Зато дверки у него большие, толстые. На дверках висят интересные деревянные курицы, перевернутые вверх ногами.
А в другом углу — против папиного стола — распрекрасная дедушкина качалка.
Дедка сам перевез сюда свою старую мебель, когда переезжали на новую квартиру Тарасик, папа и мама. Только качалку он почему-то понес один. Опрокинул себе на голову и пошел вверх.
От сиденья качалки, которое было плетеное, все в дырочку, и даже в одном месте совсем порвалось, на дедушкино лицо ложились веселые, светлые пятнышки. Как будто он сидел под деревом в саду.
Дед шагал и хлопал по ступенькам тяжелыми ногами. На шум его шагов пооткрывались все двери соседних квартир. Люди увидели, как идет по лестнице дедушка с качалкой на голове. Они увидели, какое у него сердитое лицо и волосатый, немножечко большой и толстый нос.
— Свекор? — тихо спросила у мамы соседка и посмотрела на дедушкин нос.
— Папаша! — ответил папа усталым голосом и махнул рукою в сторону дедушки: мол, и так все ясно, мол, и так все видят, какой у них свекровий дедушка и как это нехорошо.
А дедушка внес в дом своего сына старую качалку и снял ее, как корзину, с головы. С дедушкиного лица сразу ушли все веселые пятнышки. Он поставил качалку в угол и обтер со лба пот. Потом пошел вниз и принес откуда-то большой кирпич ржаного хлеба и соль в тряпочке.
— Хлеб-соль! — зачем-то сказал дедушка (хотя каждый и так понимал, что хлеб — это хлеб, а соль — это соль).
