Сусанна Георгиевская - Серебряное слово ; Тарасик
Чем дальше шагают по улице Тарасик и папа, тем белее и пухлее снег.
Но нигде нет такого снега, как в сквере, куда ходят каждое утро Тарасик и папа, до начала папиной работы.
Никто еще небось не шагал в этом садике, который почему-то называется сквером, по недавно выпавшему белому снегу. Вот разве что только папа, Тарасик и воробей.
Серенький маленький воробей слетел с трамвайных проводов и чирикнул так жалостно. Наклонил набок пегую голову и сказал зиме: «Зачем снег? Зачем холодно? Дай червяка!»
Седьмой час. Сквер пуст.
Но вот в раскрытую калитку входят две женщины в ватниках, с лопатами в руках.
Э-эх! Если б Тарасик был папой, а не Тарасиком, разве бы он заделался электротехником?! Он стал бы дворником. Дворникам хорошо! Зимой они копаются в снегу, а летом поливают улицы из шлангов.
Самые лучшие, большие метелки, шланги, лопаты — все это бывает только у дворников.
— Закрутил ты мне голову, — с досадой говорит папа. — Я забыл прихватить твой совок. Давай посиди-ка на лавочке или слепи мне снежную бабу. Ладно?
На папе лыжный костюм. Сейчас он будет бегать по кругу. Старая история! Все известно Тарасику наперед.
— Папа, я тоже хочу побегать, — тянет Тарасик.
— Хорошо, — отвечает папа. — Побегай. Не возражаю. Вокруг скамеечки.
И, повернувшись спиной к Тарасику, он удирает.
Папа бежит так шибко, что только подметки мелькают в воздухе.
Поворот — и Тарасику видно его лицо с приподнятыми бровями. Кажется, что даже папин нос вытянулся вперед.
Папина голова откинута назад, а нос глядит вперед. Только вперед.
— Давай жми! — подбадривает папу Тарасик.
И папа жмет: бежит все шибче и шибче.
Поворот — и Тарасику больше не видно его лица.
Теперь он видит только отцовские подметки.
Поворот — и видать лицо.
Поворот — и видать, как мелькают подметки.
— Раз-два! Раз-два! — подпрыгивая на месте и размахивая руками в варежках, командует Тарасик.
И папа сейчас же сворачивает в аллею — большой коридор, обсаженный с обеих сторон деревьями.
Теперь Тарасику ничего не видать — ни папиного лица, ни папиных подметок: папа убежал на другую сторону сада.
Вокруг пусто. Тихо. Бело. Тарасик вздыхает, от нечего делать садится на корточки и принимается сгребать руками снег.
…Но ведь папа не взял совка! А много ли снега нагребет человек руками?
…Нет морковки!.. Не прихватили ее с собой. А как сделаешь без морковки снежной бабе хороший нос?
…Нет поблизости кочегарки. А разве сделаешь бабе глаза из простого снега — без угольков?
Тарасик оглядывается и взбирается на скамейку. Вздрогнув, дерево сыплет снегом на его теплую шапку.
Тихо звенят трамваи. Тонким хором чирикают воробьи.
Скучно Тарасику.
И вдруг выглядывает откуда-то из-за дальних домов солнце. Не солнце, а отблеск его. Но Тарасик знает, что теплый свет всегда бежит впереди солнышка, чтобы оказать: «Сейчас оно придет».
Про это он знал всегда. Даже тогда, когда был совсем еще маленький. Даже тогда, когда не умел ходить и не понимал, что у солнца есть имя — Солнце.
И вот его лучи.
Волшебно коснулись они кустов. Волшебно коснулись они дорожек и памятника посредине сада. Памятник: голая тетка с разбитым кувшином. Но и каменной голой тетке весело от теплого солнышка. Она, видать, согрелась и даже как будто вспотела: вся блестит в его свету.
Горят огнями, елочными фонариками каждая ветка и каждый куст большого, пустого сада.
Повернутой к солнцу щеке Тарасика становится тепло. Солнце слепит его правый глаз. Глаз хочет жмуриться. Хочет спать. А за ним — второй… Оба глаза слипаются.
Красно и весело, сквозь закрытые веки, бежит навстречу Тарасику большое солнце. Солнце блещет, переливается… Солнце гудит, гудит.
Тарасик посапывает.
И вот он как будто шагает в валенках, проваливаясь в глубоком снегу, по гудящему, веселому, солнечному коридору.
Коридор весь блещет! Тихо, в последний раз цвивиркнул воробышек…
Лохмато и сладко обхватывает Тарасика сон своими большими теплыми руками. Голова в большой шапке шатается то вправо, то влево.
Тише, трамваи! Эй вы, воробьи, потише!..
Тарасик спит.
Глава четвертая
— Ты это что, малец? — говорит Тарасику толстый голос. И кто-то дотрагивается до его плеча. — Жив ли?..
— Жив, — отвечает Тарасик. — Это я нарочно зажмурился. Я придумал, что если кто ко мне подойдет, так я его лягну.
— Ну и хитер ты, брат! Видать, решил меня взять на пушку! А я вот первый тебя обдурю… Держись — забодаю! — говорит толстый голос.
И вперед протягиваются два больших коричневых от курева пальца. Они щекочут пальто Тарасика (в том месте, где у Тарасика живот).
Человек хохочет. От его дыхания валит густой белый пар. Тарасик моргает. Он удивляется: какие такие глупые люди бывают на свете, разве умный станет щекотаться через пальто?
Задравши голову, Тарасик внимательно разглядывает человека. Смотрит и видит, что рядом с ним стоит не настоящий дяденька, а дед-мороз. Брови у него утыканы колючками инея, щеки сизые, а нос красный. Только ватных усов он не успел приклеить себе под нос (а ведь каждый мальчик и каждая девочка знают, что настоящие деды-морозы обязательно приклеивают к сизым, картонным носам большие ваточные усы).
Тарасик смотрит на человека. А тот хохочет. В ярком свете сияют и блещут его большие белые зубы.
— Дяденька, это вы снегу наелись? — задумчиво спрашивает Тарасик.
— Уморил! — улыбаясь, отвечает ему Мороз и наклоняется совсем близко к лицу Тарасика.
Глаза у деда-мороза синие. Голубые глаза всегда синеют от холода: видно, зябнут. Из снежных ресниц морозно и весело глядят на Тарасика колючки озябших глаз. В глазах, как в зеркале, отражается не душа, про которую дедушка пробовал рассказывать Тарасику басни, — как будто душу можно увидеть или потрогать. Нет. В морозных глазах наклонившегося к Тарасику человека отражается сам Тарасик. Весь в большой шапке, в варежках, в пальто с пуговицами. В глазах Мороза отражается сад, кусты и скамейки, голая тетка и солнце. И все это почему-то перевернуто вверх ногами.
Белый пар застилает лицо деда-мороза и бежит вверх, как дым из трубы. Дед-мороз дышит паром.
— Давай знакомиться! — сочным голосом говорит дед-мороз Тарасику. — Ты кто такое будешь?
— А я Тарасик, — отвечает Тарасик.
— А я, — погляди, кто я?
Тарасик смотрит и видит, что дед-мороз одет в милицейскую форму. На плечах у него погоны, а на голове блестящая от инея милицейская шапка.
— Привет, приятель, — говорит Тарасику милиционер.
— Хорошо, — отвечает Тарасик.
— А чего ты здесь делаешь?.. Заблудился, что ли? — спрашивает милиционер.
— Ничего я не заблудился. Я с папой был. Только он убежал.
— Не дури, — обиженно покачивает головою милиционер. — Я с тобой по-хорошему, и ты со мной по-хорошему. Где отец?
— Да я же сказал вам, дяденька: он убежал. И не отец он вовсе, а папа. Отцы у тех мальчиков, у кого пап на фронте убили.
— Чего? — удивляется милиционер. — Нет, с тобой не соскучишься, брат. Я тебе слово, а ты мне — три. Где папа?.. Куда убежал?
— Не знаю! — отвечает Тарасик.
— А давно?
— Ой, давно! Я в снегу копался… Потом я ждал… Потом я опять покопался…
— Озяб небось? — ласково спрашивает милиционер.
— Озяб, — подумавши, говорит Тарасик.
— Подожди, малец.
Милиционер встает со скамейки и медленно обходит сад.
— Никого не видать, — говорит он Тарасику, возвращаясь. — Что ж делать-то будем, а?
— Расскажите мне что-нибудь, — предлагает Тарасик. — Вы сказки умеете?
— Есть мне время сказки тебе на посту рассказывать! — обижается милиционер. — Пойдем-ка лучше в милицию. Да ты не бойся меня, не бойся. Милиция маленьким первый друг. Милиция любит ребенка. Милиция его бережет. Там тебе и детская комната и кисель. И кубики. И всякая разность.
— Ладно. Так я к вам зайду в другой раз, — утешает милиционера Тарасик. — А теперь не пойду.
— Не пойдешь — и не надо, — ласково говорит ему милиционер. — Я тебя на руках донесу.
Он наклоняется и осторожно, будто стеклянного, берет Тарасика на руки (и даже слегка покачивает его. Видать, милиция в самом деле крепко любит Тарасика).
— Пустите, дядя! — говорит Тарасик милиционеру и отпихивается от его груди кулаками.
— Давай, пацан, поступать культурненько, — предлагает милиционер. — А милиция рядышком, за уголком.
Но Тарасику вовсе не хочется за уголок.
— Пустите, дядя! — орет он сердито. — Зачем вы меня уносите?
Звонкий воздух подхватывает его голос и относит его далеко вперед.
