Владимир Беляев - Кто тебя предал?
Прерывая взволнованную речь Журженко, обращенную к замолкшей грустной Иванне, в подземелье вбежала заплаканная Юлька Цимбалистая.
— Боже, боже, что там творится? — взволнованно воскликнула она.— В городе — акция. В центре все улицы перекрыты. У кого аусвайс не в порядке, тех сразу грузят на трамвайные платформы и за Лычаков, в песчаные овраги, на смерть. А потом сжигают... У вас под землей света куда больше, чем наверху.
— Успокойся, Юля,— сказал, подходя к Цимбалистой, Зубарь.— Отольются волку овечьи слезы. Все припомним, решительно все! Верхола нашел свою могилу, найдут собачью смерть и другие гитлеровцы!
Юлька разглядела Эмиля Леже и, приходя в себя, сказала:
— Едва добралась к вам, на улицу Калечу, Эмиль. Держите письмо от жены! — Она порылась в корзинке и, доставая оттуда письмо и небольшой пакет, сказала: — Там чистое белье. Ваша жена сперва разрыдалась, а потом выпытывать стала: «Где мой Эмиль? Где?» — «В лесу, говорю, скрывается».— «Я поеду к нему туда!» — «Нельзя, говорю, то далеко, к тому же у вас ребенок. На кого вы его оставите?» Едва уговорила ее не делать глупостей и отпустить меня одну, чтобы «хвост» не потянуть за собой.
— Мерси, мадемуазель Жюли. Гран мерси,— сказал Леже и, принимая пакет с письмом, поцеловал руку Цимбалистой, вызвав неудовольствие Зубаря.
— И для тебя письмо есть,— кивая в сторону Иванны, сообщила Юля.
— От кого?
— Татусь твой был у меня. Все допытывался, где ты. А я ему: «Знать ничего не знаю! Решительно ничего не знаю! Как заточили вы ее в тот монастырь, больше, говорю, Иванну не видела». Тогда отец Теодозий написал тебе письмо. «Пусть,— сказал он,— лежит, на тот случай, если Иванна объявится и зайдет».— «Пусть лежит»,— согласилась я.
— Татусь сейчас в городе? — спросила Иванна.
— И долго еще будет в городе. Он приехал лечить глаза, поселился у монахов Студитов в Кривчицах,— сказала Юля.— Митрополит денег ему дал на лечение... Держи письмо.
Порывистыми движениями Ставничая разорвала конверт и поднесла листочек к свету карбидной лампы.
Окончив чтение, Иванна растерянно оглянулась. Жур-женко встретился с ней взглядом.
— Что-нибудь неприятное? — спросил он.
— Бедный татусь! — сказала Иванна и заплакала.
— Ему что-нибудь угрожает? — еще настойчивее спросил Журженко.
— Да вот, послушайте,— сказала Иванна, утирая слезы,— вот что он пишет:
«Письмо твое получил. Но где ты, Я не знаю, ума не приложу, что думать. Очень тоскую по тебе и хочу действительно верить, что ты у хороших людей. Возможно, через несколько дней я лягу на операцию. Будут снимать катаракту с левого глаза... Как бы мне хотелось перед этим повидать тебя, прижать к сердцу твою родную головку. Ты ведь одна-единственная осталась теперь в моей жизни в это тревожное время. Я живу в пятой келье монастыря Студитов в Кривчицах. Там совершенно безопасно, если ты захочешь увидеть меня без посторонних глаз. Быть может, «хорошие люди» поймут, что значит отцовское чувство, и не помешают тебе увидеть меня перед операцией. Приходи, моя донечка. Жду, Твой татусь»...
Письмо было подсказано отцу Теодозию Шептицким. Ни о какой операции, конечно, и речи быть не могло. Старое бельмо на левом глазу ничего общего с катарактой не имело. Вот к какой дьявольской провокации с «божьей» помощью прибег «крестный» отец Иванны!
При общем молчании обитателей подземелья Иванна сложила письмо и вопросительно посмотрела на капитана.
— Трудное дело! — сказал, качая головой, Зубарь.— Очень трудное! А что, если это полицейская ловушка?
— Полицейская? — воскликнула Иванна, вспыхивая.— Вы не знаете моего отца. Он никогда бы не пошел на такую подлость! Никогда!
— Жаль, нет Садаклия,— сказал Зубаръ.— Он бы разобрался.
— Отец Теодозий очень плохо выглядит,— тихо сказала Юля.— Он плакал...
— Я пойду к нему! — решила Иванна.
— Погодите, Иванна, вернется из Ровно Садаклий, то посоветуемся,— сказал Журженко.
— Ничего мне не сделается! — успокоила его Иванна.— Я в центре показываться не буду. Доберусь туда околицами.
— Нельзя! — настаивал Журженко.
-- Почему это нельзя? Я добровольно пришла к вам, добровольно могу и выйти!
— А я не разрешаю вам! — сказал Журженко, вставая и опираясь на палку.
— Не разрешаете? — возмутилась Иванна.— Тогда... — И, схватив платочек, она бросилась к выходу иа подземного зала в туннель.
Прихрамывая побежал за ней Журженко.
— Иванна! — крикнул он.— Иванна! Бойко, не выпускай!
Крик его прокатился далеким эхом в подземелье.
— Ну, что вы хотите? — донесся из темноты голос Ставничей.
Присвечивая фонариком, Журженко подошел к Иванне. Он осветил на минуту ее решительное лицо и, взяв девушку за руку, сказал:
— Не надо! Не делайте глупостей!
— Я знаю, вы мне не доверяете. Вы боитесь, что я приведу сюда немцев.
— Любовь и недоверие не могут уживаться рядом...— криво улыбнувшись, сказал капитан.
— Любовь?.. Что вы сказали? — смутилась Иванна.
— Вы мне очень дороги!.. Не ходите... Иванна, родная,— тихо сказал Журженко.
У входа послышался шум. Постепенно увеличиваясь, в коридоре, ведущем к выходу, появился луч света от фонарика. В темном проходе показался садовник митрополита. В руках он нес девочку лет шести в мокром платье. На голове ребенка виднелись ссадины.
— Ось, маете ще одну квартирантку! — сказал Вислоухий, заходя в подземный зал и укладывая девочку на солому рядом с ранеными.
Онемев от страха, девочка щурилась от яркого света карбидной лампы, вздрагивала от шума шипящих на полу примусов.
— Откуда ребенок, дядько Петро? — спросил Вислоухого Голуб.
— Я нашел ее в болоте возле Зимней Воды. Иду рано в город, вижу — плачет кто-то на болоте. Акция была на Левандовке. Должно быть, родителей забрали, а она осталась.
— Как зовут тебя, милая? — присев на корточки, спросила Иванна.
Девочка молчала. Станничая прижала ее к своей груди, погладила по голове и снова спросила:
— Ну, так как тебя зовут, ты что, не можешь говорить? Девочка почуяла давно забытую материнскую ласку, ее глазенки зажглись, блеснули светом надежды. Звенящим голоском она ответила:
— Фаина!
— Смотри-ка, вот какое славное имя,—оживился Голуб, принимая девочку от Иванны.— Фаина — значит, Фая. А я, Фая, буду твоим крестным отцом и спою тебе. Хочешь песенку?
— Хочу! — сказала девочка, припав к Голубу.
— Знаете что,— вдруг оживился Эмиль,— пусть мадемуазель Жюли отведет Фаину к моей жене. Мой Франсуа — расти, играть вместе?
— Тут, под землей, она, конечно, долго не проживет,— сказал Голуб.— Молоко нужно, воздух. Но и у твоей жены опасно, Эмиль: она и без того под подозрением.
-—Пусть пока побудет здесь, — сказал Вислоухий,— а в субботу ко мне приедут родичи из Судовой Вишни, муку привезут. Вот я с ними ее туда обратным ходом отправлю. Там ей будет спокойно.
— Это дело, Петро,— сказал облегченно Голуб.
ТЫСЯЧА БОЧЕК ТИШИНЫ
Один из раненых, военный моряк, плененный немцами в Пинске, Ваня Покидан, попросил однажды Юлю Цимбалистую:
— Вы бы нам почитали чего-нибудь, сестрица. Книжонку какую-нибудь приключенческую. Страсть люблю приключения! А то лежать уже надоело без дела на этой соломе...
Как и многие другие галичане, все советские книги Юлька сожгла вскоре после того, как немцы заняли город. Да, впрочем, если бы и оставались у нее такие книги, то носить их при себе было опасно: даже специальный пропуск со штампом «артц», который получила Юля в числе многих других медицинских работников, дающий ей право хождения по городу и в ночное время, не спас бы ее во время очередной облавы-«лапанки». Но у нее хранился комплект польского журнала «Наоколо свята» за 1926 год. Она принесла в подземелье нодытовку журнала и, сидя' у карбидовой лампы, прочитала вслух напечатанную в журнале «Тайну тринадцатого форта», переводя с польского на русский. Юлька иг предполагала, правда, что вместо благодарности она получит изрядный нагоняй от главного опекуна всех беглецов из львовской Цитадели, скрывающихся в подземных лабиринтах под старинным храмом,— Садаклия. Да и заслуженно, прибавим от себя.
