Владимир Беляев - Кто тебя предал?
— Архиепископ? — удивился Банелин. Голуб посмотрел на него умными, с хитринкой глазами и сказал:
— Ты, наверное, Банелин, на своем веку там, в Сибиря, еще ни одного живого архиепископа не видел. А я-то их здесь насмотрелся.— Голуб показал пальцем на потолок подземелья: — Там вместе с архиепископом Иосифом Слипым митрополиту помогают управлять попами несколько епископов: Иван Бучко, Никита Будка, Николай Чарнецкий, в Перемышле — Иосифат Коцыловский и Григорий Лакота, в Станиславе — Григорий Хомышин и Иван Лятишевский...
— Ого, сколько их! — протянул Банелин.
— Сила! Черная, страшная сила,— сказал Садаклий.— Высший начсостав, подручные митрополита. Для них убитые полицаи — большая потеря.
— Недаром наша пословица говорит: «Полицай стреляет, а бог пули носит»,— сказал Голуб.
— Как же они объясняли эту потерю? — спросил Журженко.
— Как объясняли? — сказал Садаклий.— Говорили: погибли самые лучшие, самые отважные от рук жидов и коммунистов. Так, впрочем, было написано на венке митрополита. Повсюду по городу объявления расклеены — «гончие листы»: кто укажет, где беглецы скрываются, сразу на руку получает пять литров водки, продукты разные и двадцать тысяч марок наличными...
— Дорого нас оценили! — засмеялся Банелин.
«РОТА ПРИСЯГИ»
Митрополит Шептицкий, принимавший в розовой гостиной, залитой солнечным светом, штурмбанфюрера Дитца, и не подозревал, конечно, что в это же самое время внизу его гостеприимством пользуются совсем другие люди.
Хозяин и Дитц расположились у резного столика с инкрустациями, на котором высилась оплетенная соломкой бутылка французского коньяка «мартель» и в маленьких чашечках дымился черный кофе.
— События эти меня очень огорчили, господин Дитц,— играя коньячной рюмкой, говорил Шептицкий.— Наши цели едины — вы это прекрасно знаете. Стоило ли ночным вторжением полиции в женский монастырь вызывать в народе волнение? Не проще ли было прежде всего сообщить мне об этом?
— Действия поручика Каблака не были предварительно согласованы со мной,— сухо заметил Дитц.
— Вот видите! — оживился митрополит.— А девушка испугалась и убежала. Кому охота попадать в руки полиции? Я убежден, что она ни в чем не виновата. Она моя крестница...
— Мне горько разочаровывать вашу эксцеленцию,— учтиво сказал Дитц,— но в интересах дела я вынужден сделать это.— Он раскрыл бумажник и протянул митрополиту обручальное кольцо.— Скажите, вам оно знакомо?
Шептицкий повертел кольцо в руках, прочел знакомую у.надпись на его внутренней стороне и сказал с удивлением:
— Знакомо, знакомо. Даже очень. Но каким образом оно попало к вам?.
«Вот здесь-то и наступил самый решительный момент в моей жизни,— писал в своей тетради Ставничий.— Мне приказано было явиться в капитул немедленно. Я никак не мог связать этот вызов в консисторию с судьбой дочери. Мне даже казалось вначале, что митрополит настолько благосклонен к моей особе и несчастью, которое постигло мою церковь в первый час войны, что захотел перевести меня из Тулиголов во Львов и сделать членом капитула».
Наивный, доверчивый отец Теодозий! Мог ли он знать, что вызов его в консисторию был прямым следствием беседы Дитца с митрополитом.
Прямо с вокзала он спокойно отправился в палаты митрополита. Однако на этот раз ему пришлось долго ждать вызова. Отец Теодозий от корки до корки прочел последний номер газеты «Львівські Вісти», испещренный траурными объявлениями об убитых полицаях и сотнике Верхоле, полистал «Лембергер Цейтунг» и берлинскую «Фелькишер Беобахтер». Он потянулся было к полке, чтобы взять оттуда номер издающегося василианами в местечке Жовква журнала «Мисионар», но тут распахнулась дверь и рослый келейник Арсений сказал:
— Отец Теодозий! Председатель консистории и генеральные викарии просят вас пожаловать на заседание!
«На заседание? — с тревогой подумал Ставничий, поднимаясь и одергивая сутану.— С какой это стати на заседание?» Ему думалось, с ним побеседует митрополит или кто-нибудь из доверенных советников консистории этого штаба греко-католической церкви Западной Украины. А дело, видимо, гораздо серьезнее.
Он окончательно убедился в этом, входя в зал консистории, заседавшей в полном сборе. Правда, на председательском месте сидел не митрополит, а замещающий его генеральный викарий, епископ Иван Бучко, румяный иерарх, с лицом, на первый взгляд не предвещающим беды.
Рядом сидели достойные старейшины: почетные клирошане, канцлер Никола Галант, апостольский протонотарий митрат Кадочный и генеральный викарий военного сектора, лысоватый доктор богословия Василий Лаба, тот, что возглавил вербовку украинской молодежи в дивизию СС «Галиция», напутствуя ее поскорее «взять безбожную Москву».
Соборных клирошан-старейшин, священников Романа Лободича, Емельяна Горчинского, Стефана Рудя, Николая Хмильовского дополняли на заседании двенадцать титулярных клирошан: канцлеры, шамбеляны[16], профессора духовной академии и протопресвитеры — лучшие из лучших иереи епархии, призванные строго, по древним традициям святой инквизиции, бороться за чистоту веры и поведения священнослужителей.
Ставничий увидел на почетном месте даже главного схоластика капитула отца Алексия Пясецкого, который некогда был домашним прелатом самого папы римского Бенедикта XV. Из-за преклонных лет своих он вызывался на заседания консистории только в самых важных, исключительных случаях. Возле него, нашептывая старцу что-то на ухо, сидел другой бывший домашний прелат его святейшества, но уже следующего папы римского, Пия XI, просинодальный судья апелляционного трибунала отец Тит Войнаровский, такой же дряхлый, родившийся еще в средине прошлого века, очень строгий иерарх.
Когда отец Теодозий остановился неподалеку от аналоя перед раскрытым Евангелием, взгляды всех сидящих сосредоточились на нем. Невысокий щупленький старичок, мнущий нервно в руках свою соломенную шляпу, был очень жалок перед лицом этой элиты священнослужителей митрополии. Отец Теодозий все еще не догадывался, для чего вызвали его.
Епископ Иван Бучко поднялся со своего места и, поправляя бриллиантовую панагию, висящую на его груди, откашлявшись, сказал:
— Отец Теодозий...
Из окна донеслись звуки маршевой гитлеровской песни.
Епископ Бучко недовольно поморщился.
— Закройте окна, Арсений,— сказал он келейнику.— И доложите его эксцеленции, что отец Теодозий Ставничий прибыл на заседание консистории.
Келейник поспешно закрыл окна и тихо удалился, легко прикрывая за собою тяжелую дубовую дверь,
— Отец Теодозий,— продолжил торжественно епископ Бучко,— перед началом судебного разбирательства извольте произнести «роту присяги»...
— Судебного? — протянул изумленный священник.
Меня собираются судить?.. За что?
— Все будет зависеть от вашей искренности, — отрезал Бучко.— Выполняйте установленный обряд!
Взглянув на каменные лица участников трибунала, отец Теодозий подошел к аналою, на котором было водружено старое Евангелие в кожаном тисненом переплете. Сотворив крестное знамение, глухим, дрожащим голосом он пробормотал:
— Я, иерей Теодозий Ставничий...
Ветер снова распахнул окно, и удаляющаяся дробь барабана опять ворвалась в зал. Николай Хмильовский хотел было броситься к окну, но епископ недовольным движением руки остановил его.
— Я, иерей Теодозий Ставничий,— продолжал после минутной заминки священник,— присягаю господу всемогущему, в троице святой единому, что в разбираемом деле буду говорить чистую правду, ничего к ней не прибавляя и ничего не отнимая. Так помоги мне, боже, и это святое Евангелие...
Под далекую военную дробь гитлеровского барабана он возложил свои морщинистые руки на переплет Евангелия и перекрестился. Никогда не думал он, что ему, как провинившемуся школьнику, придется публично произносить слова таинственного обряда, сохранившегося в католической церкви еще со времен священной инквизиции, с той самой поры, когда рубили во Львове головы еретикам первые инквизиторы. Заученные еще в семинарии слова «роты присяги» Ставничий никогда не применял по отношению к самому себе, и сейчас они прозвучали как признание в большой и неведомой ему вине.
Он наклонился, поцеловал Евангелие, и его седые волосы упали на тисненый золоченый переплет...
