Константин Сергиенко - Дом на горе
Карлик-виолончелист, усевшись в кресло и вцепившись в свой внушительный инструмент, взирал на все изумленным взором. Из маленькой головы торчали прополочные волосы, тщедушную шею украшал кадык, а из-под виолончели выступали невероятных размеров парусиновые туфли.
Снова дико и оглушительно взревела блестящая груба Романа.
— Друзья, друзья! — закричал Николай Гаврилович. — Кто со мной будет тесать Купалу?
Сегодня он явился в белой, расшитой крестиком косоворотке, подпоясанной красным шнуром. На Лидии Васильевне тоже было что-то «народное», на шее ее позвякивали старинные мониста.
— Дмитрий Суханов, вы не умеете плотничать? — спросил Николай Гаврилович.
— Не очень, — ответил я.
Вызвался помогать один из киношников. Притащи ли сосновый чурбак и принялись его обрабатывать.
— Купалу называют также Костромой, а в Полесье Марой, — повествовал Николай Гаврилович. — Отсюда позднее Марья. Лида, ты знаешь другие адекваты?
— Купала от слов «купать», «кипеть», — ответила Лидия Васильевна, покуривая сигарету, — родственна латинскому «купидо», что значит «стремление». Соединив, можем получить смысл — кипеть, страстно желать. Тут соотнесение воды и огня. А еще глубже, борьба стихий в любовном, что ли, смысле.
— О как это тонко! — воскликнул Николай Гаврилович, смеясь. — Но там что-то про сестру и брата?
— Это не для молодых ушей, — сказала Лидия Васильевна. — Язычество. Важно только набрать цветков иван-да-марьи. В эту ночь они обладают целебной; силой.
От чурбака отскакивали, завиваясь, желтые пластины. Мало-помалу обозначался грубоватый идол с головой, вжатой в плечи.
— А что с ним делать? — спросил я.
— Топить! — сказал Николай Гаврилович. — Вернее, купать. А потом будем жечь костры. Желающие могут и прыгнуть. Небось никогда не прыгал через костер?
— Нет, — ответил я.
— А мы в детстве в деревне играли. Называется «гори-гори ясно». Сейчас ни во что уже не играют. В лапту, например. Мы-то играли.
Лидия Васильевна рассмеялась сухим кашляющим смехом.
— Смейся, Лидочка, смейся. А кто бы без меня вырубил Купалу?
Роман взревел на трубе. Николай Гаврилович бросил топор.
— Да что же это такое? Перестанешь ты осквернять звуки природы?
Роман чинно удалился в сторону. Я подошел к нему.
— Зачем топят Купалу?
— А черт его знает. Просто красиво. Ты их не слушай. Они ничего не петрят. Просто папаша пару лет назад ездил в Полесье. Привез оттуда диковинку. И ни в какую лапту в детстве он не играл. И через костры не прыгал. И трудного военного детства у него не были. А все, что мать сказала, я в словаре ей прочитал. Учти, мон шер, они от нас давно поотстали. Только рисуются, делают вид.
— Ты строг, — сказал я.
— Но справедлив.
Где Маша? Я старался не терять ее из виду. Конечно, этот крутится около нее. Хотя надо отдать должное, слово «крутится» к нему не подходит. Умеет держаться с достоинством. Я подслушал их разговор. Маша с Юлей возятся по хозяйству, а он вещает хорошо поставленным голосом:
— По сути дела, у Моцарта был только один искренний друг и поклонник, Иосиф Гайдн. По крайней мере, эти люди могли разговаривать между собой как равные, без тени зависти друг к другу. Ведь даже очень близкий к Моцарту человек барон ван Свитен обиделся на него за прямое высказывание о сочинениях барона. Хотя отдадим ему должное, ван Свитен оплатил похороны Моцарта.
— А Бетховен? — спросила Юля.
— Что Бетховен? Бетховен тогда был слишком юн. Он обожал Моцарта, но писал уже совсем другую музыку. Кстати, Моцарту довелось слушать игру молодого Бетховена. Боюсь, она не слишком пришлась ему по душе. Бетховен, по тогдашним понятиям, играл грубовато. Хотя импровизации Бетховена Моцарту понравились.
— Кто такой барон ван Свитен? — спросила Юля. Она явно старалась выглядеть вдумчивой собеседницей.
— Венский аристократ. Опекал Моцарта. Сам пописывал музыку.
Опять барон, подумал я. Все вы бароны. Хорошо хоть Маша молчит. Меня терзали муки ревности. Самые настоящие. Никогда не думал, что это так противно. Прав, прав Ларошфуко. И никто за это не пожалеет.
Но ревновал не только один я. Маялся и доцент Паша. Он боялся, что обожаемый всеми преподаватель очарует мимоходом и Юлю. Паша решил ввязаться в разговор. Вмешательство его выглядело довольно жалким.
— Меня персонально пригласили на симпозиум в Москву, — заявил он.
— Какой симпозиум? — полюбопытствовал Атаров.
— По проблемам современной лазерной техники.
— О, это очень интересно! — вежливо сказал Атаров.
— Персонально? — насмешливо спросила Юля.
Доцент смешался.
— Можно, э-э… я помогу?
— Мы уже кончаем, — сказала Юля.
— М-да… — крякнул Паша.
— Митя! — вдруг крикнула Юля. — Где Митя?
— Тут. — Я сунул голову в дверь.
— Митя, открой две банки горошка. Они в холодильнике. Только бери большие.
Я занялся горошком. Атаров взглянул на меня.
— А, здравствуйте, я вас узнал.
— Что? — сказал я испуганно.
Меня спас Роман. Он появился на кухне, упер трубу в бок, как горнист, и продекламировал:
Как ныне сбираются в круг вайделоты,
чтоб пудрить мозги благодарным вакханкам!
— Что это? — подозрительно спросила Юля.
— Моя новая поэма! — сказал Роман и гордо удалился.
— Мой брат оригинал, — заметила Юля.
Я поспешно открыл банки и выскользнул из кухни. Меня поджидал Роман.
— Пойдем. Не хотел тебе говорить, но я готовлю сюрприз. Ладно, тебе как другу. Главное, в клумбу не лезь.
— Не понял?
— Не лезь, говорю, в клумбу. А то начнешь рвать цветочки. Вчера ведь рвал? Я все видел!
— Люблю пионы.
— Люби на здоровье. Но сегодня забудь, а то взорвешься.
— Что ты мелешь?
Роман самодовольно усмехнулся.
— Фейерверк по системе Циглера. Все приготовил как надо. Старые рецепты надежнее современных. Сегодня вечером я дам фейерверк.
— Но при чем здесь клумба?
— Фонтан из клумбы, по Циглеру. Очень красиво. Ну-ка посмотри. Заметно?
Я обошел клумбу.
— Кажется, нет.
— В купальную ночь устраивали фейерверки. Мы возродим традицию.
— А что ты там заложил?
— Домашняя пиротехника, большой бенгальский огонь. Мы посрамим вайделотов, как янки при дворе короля Артура посрамил старого колдуна Мерлина.
Жарили на костре баранью ногу. Хозяйством заправлял Николай Гаврилович. Лидия Васильевна расхаживала со скептической улыбкой. Я заметил, что обо всем она говорит с иронией. Пробовал вступить с ней в беседу Паша.
— В этом году будет фестиваль?
— Ожидается.
— А вы поедете?
— Это уж как получится.
— Завидую я вам, свободным художникам, — Паша вздохнул.
— Свободных художников не бывает. — Лидия Васильевна беспрестанно курила. — Уж вам это пора знать, Паша.
— Ну как же… — Доцент наморщил лоб.
— Павел Петрович, помогите вынести стулья! — крикнула Юля.
Доцент поплелся в дом.
— Ну что, надоел? — спросила Юля. Лидия Васильевна пожала плечами.
— И ты, Митя, помоги.
На газоне перед клумбой расставили стулья. Нашелся один пюпитр, вместо других приладили плетеные кресла. Музыканты открыли футляры. Блеснув гибкими телами, на свет явились скрипки, виолончель и альт. Атаров обратился к крохотному виолончелисту:
— Яков Натанович, мы все поклонники вашего мастерства, давно мечтали познакомиться с вами. Если помните, мы даже приглашали выступить вас в училище, но вы не смогли приехать.
— Конкурс, — буркнул, нещадно картавя, маленький виолончелист.
— Мы знаем, что вы получили первую премию.
— Вторую, вторую, — раздраженно сказал виолончелист.
— Среди нас, разумеется, нет таких, которые могли бы подыграть вам достойно. Это Михаил Белкин, преподаватель училища. Это Маша Оленева, наша надежда. Самое слабое место я. Мы прихватили инструменты ил всякий случай, но никак не думали, что приедете вы, маэстро.
— Что сможем играть? — спросил маэстро нетерпеливо.
— Мы репетируем ре-минорный квартет Моцарта, Что касается первой и третьей части, то не рискуем, а вот andante могли бы попробовать. Как думаешь, Маша?
Смуглый румянец проступил на ее щеках.
— Я боюсь, — сказала она. — Может, лучше до-мажорный?
— Ну перестань, Маша. Мы же не на концерте. Ну ошибемся разок, другой. Не прогонит же нас маэстро?
— Ладно, ладно, — сказал виолончелист. — Давайте.
— Итак, andante? — сказал Атаров.
Раскрыли ноты. Тишину летнего вечера нарушили диссонансные звуки настраиваемых инструментов. Мы с Романом уселись на траве. Юля устроилась в кресле. Лидия Васильевна стояла, прислонившись к сосне. Николай Гаврилович, киношники и Паша расставили складные стульчики. Солнце уже касалось зубцов дальнего леса. Оно было мягким, туманно розовым. В воздухе стояло томное марево. Но вот они подняли смычки, замерли на мгновение, и музыка полилась. Она была под стать угасающему дню. Медлительно плавная и печальная. В ней тоже все угасало. Музыка расставания. Я поднял глаза в небо и увидел плавно кружащую птицу. Она словно слышала музыку, ее полет вторил движению мелодии. Расправив крылья, она то ниспадала, то поднималась вверх. Одинокая птица в светлом вечернем небе. «Мама, — прошептал я, — мама…» Музыка все изменила кругом. Каждый предмет, каждое дерево наполнились новой жизнью. Даже деревянный истукан Купала принял мечтательный вид. Но я старался смотреть в небо. И боялся, что на глазах выступят слезы. Я сжимался, делал глубокие вдохи. Борьба с собой мешала мне слушать, А птица все парила и парила. Скорбно. Одиноко.
