Борис Минаев - Детство Лёвы
В жару у калиток по-деревенски сидели бабушки.
— Ну чего, бабка, живёшь ещё? — орал Колупаев.
— Живу, сынок! — отвечала бабка, пытаясь получше разглядеть Колупаева из-под руки.
Мы смеялись неизвестно чему. Маленькие деревянные переулки спускались круто к фабричной набережной. Там работал мой отец, и туда мне идти не хотелось — скучно, глухие корпуса, маленькие окошки.
Мы лежали на пустырях, ковырялись палочками в золе кострищ, пытаясь угадать оставленную печёную картошку, собирали железные пробки от бутылок. Это были наши монеты.
Среди деревянных домиков и пустырей стоял дом, которого мы все почему-то боялись. На его глухой огромной стене с двумя «ложными» окошками был выложен год: 1936-й.
Когда-то кирпич был жёлтым или красным, но дом давно не красили, не ремонтировали, он закоптился и стал почти чёрным, вернее, просто грязным. Поэтому и год был виден с трудом.
Его восемь высоких этажей казались гигантскими среди дореволюционных избушек и деревенских садиков.
— Слабо зайти? — вдруг сказал Колупаев.
…Огромная дверь лязгнула пружиной и мы оказались в темноте.
— Ну вот, — сказал Колупаев значительно. — А теперь я вам кое-что покажу.
Он распахнул ближнюю дверь и вдруг мы увидели то, чего я никогда не забуду. Перед нами была не лестничная клетка, не парадный подъезд и не привычный для меня заставленный барахлом предбанник с четырьмя дверями отдельных квартир.
Вдаль уходил гигантский, невероятный коридор, по бокам которого сплошняком, одна за другой, торчали двери.
— Коридорная система, Лёва! — сказал Колупаев, обращаясь именно ко мне. — Вот тебе время, Лёва! Смотри! Вот видишь, какое время?
Он толкнул меня в спину и неожиданно захлопнул за мной дверь.
Сначала я очень испугался. Потом глаза привыкли, и я разглядел этот фантастический коридор лучше. В принципе, это был ничей коридор. В конце него была, очевидно, громадная кухня. Но в то же время нельзя было назвать это место квартирой. Скорее, это была улица без названия.
По коридору ехал малец на трёхколесном велосипеде, шла женщина с мокрой головой, обмотанной полотенцем, ковыляла бабка с двумя луковицами в руках — но никто мне не удивлялся, никто не спрашивал, кто я и откуда, что, собственно, и поразило меня больше всего.
Опрометью я бросился вон.
Колупаев хохотал, сидя на подоконнике между четвёртым этажом и чердаком.
Сурен и хромой Женька смотрели из высокого окна вниз и молчали.
— Они говорят… — хохотал Колупаев. — Они говорят… ой, не могу… они говорят, что это дом для туберкулезников.
— Чего смеешься, — невозмутимо сказал Женька, по-прежнему глядя в окно. — Мне бабка говорила, есть такие дома для туберкулезников, кто в тюрьме сидел, они все такие. Вышел из тюрьмы, тебя в такой дом прописывают.
— Да я сам в таком доме жил! — обозлился Колупаев. — Нет там туберкулезников.
— Правда, что ли? — изумился Сурен.
— Эх вы, салаги, — Колупаев спрыгнул с подоконника и стал плеваться. Он плевался себе под ноги, длинно и смачно. Меня всегда от этого немного тошнило.
— Есть дома генеральские, — разумно говорил Женька, не отрывая взгляд от окна, — а есть для туберкулезников. Какая разница?
Все помолчали, не зная, что на это сказать.
— А ещё есть второе метро, — вдруг заговорил Женька немножко тише.
— Которое для Сталина вырыли? — делано-равнодушно переспросил Колупаев.
— Сам ты для Сталина. Его ещё для Ленина рыть начали, но не успели. Потом прекратили, а потом, когда война началась, вырыли, но только все думают, что его вырыли так, — Женька длинно провёл рукой вдоль окна, — а его вырыли так…
И он показал рукой у себя над головой, а потом резко опустил её вниз, к полу.
— Шахту, что ли? — изумленно спросил Колупаев.
— Ну вроде того. И на каждом этаже целый город.
— А это кто тебе говорил? — насмешливо переспросил Колупаев. — Тоже бабка?
— Нет, отец. Он там работал. Там магазины, буфеты шикарные, стадион есть. Там всё не так вообще, как здесь, — мечтательно пробубнил Женька и вновь уставился в окно.
Я думал, что Колупаев начнёт яростно спорить, но он отчего-то спорить не стал. Он задумался и вдруг таким же тихим голосом сказал:
— А говорят, от атомной бомбы не умирают. Если за стенкой спрячешься, ещё долго жить будешь. Говорят, только кожа на руках синяя становится. И пупырышки такие, типа звёздочек.
— А у Берии, когда его арестовали, целый склад золота нашли, — опять загробно-тихим голосом сказал Женька. Я вспомнил, кто в моей жизни ещё говорил таким голосом: моя бабка, когда приезжала из деревни. Она всегда рассказывала мне перед сном всякие ужасы.
Теперь была моя очередь, но я не знал, что сказать.
— Хватит, а? — жалобно попросил я. — Кому нужны эти ваши сказки?
— Какие же это сказки? — спокойно возразил Женька. — Это не сказки. Это ты нам сказки рассказываешь: про наше время, про космос, про квартиры. А мы тебе правду говорим, как оно есть. Вот почему у Берии много золота было? Потому что он нас американцам хотел продать. Он сначала сделал так, что мы бомбу украли у американцев, секрет ядерного сгорания. А потом Сталин умер, а американцы ему миллион долларов предложили. За весь Советский Союз. Он уже успел половину взять в золоте и драгоценностях. Но ему Жуков не дал этого сделать. А потом Хрущёв Жукова посадил. Под домашний арест. Его даже в туалет водили с солдатом, боялись, что убежит. И однажды Жуков говорит этому солдату: что ж ты делаешь, что ж ты мне посрать не даёшь, чудила? И солдат его пустил одного. А Жуков посидел, подумал, и не убежал. Куда ему бежать, не к американцам же?
— А ещё вот есть такой способ стать умным, — продолжал Женька. — Нужно каждый вечер молитву одну про себя читать: Господи, спаси меня и сохрани, дай мне ума и избавь меня от врага дьявольского, чтобы он меня не смутил и в землю не опустил мои мысли.
— А у нас в Ереване, — подхватил Сурен, — был такой дедушка Арам. Он говорил, что можно прожить до ста пятидесяти лет, если хочешь. Только нужно каждый день купаться и не делать злое.
— Да пошли вы, — вдруг сказал Колупаев и резко распахнул окно. Оно, как оказалось, не было закрыто на задвижку.
Нам по щекам и по глазам ударил летний ветер, закричали птицы, облака оглянулись на нас и вся наша Пресня, вся Москва открыла своё лицо.
— Вот она, столица, — сказал Колупаев, сладко вздохнув. — Сверху-то красивая. А внутри?
Угрюмый дом за нашими спинами вдруг замолчал и перестал глухо греметь кастрюлями и отдаленно переливаться женскими голосами. Было совершенно тихо.
И я всё понял про время.
КИНОТЕАТР «КРАСНАЯ ПРЕСНЯ»
Папа давал мне по воскресеньям целый рубль.
Он оставлял его на кухне, на белом столе, а я брал этот рубль и уходил на детский сеанс, когда родители ещё крепко спали.
…Билет на детский сеанс стоил десять копеек.
Оставалось ещё целых девяносто.
Это были какие-то дикие, сумасшедшие деньги. Я тут же начинал их копить.
Копил деньги я, как правило, только в уме. Я прикидывал, что если каждое воскресенье откладывать ну хотя бы по шестьдесят копеек, то уже к концу месяца накопится целая трёшница. Её слабый болотно-зелёный цвет приводил меня в такой трепет, что, воображая трёшницу, я замирал от страха.
— Слушай, — взволнованно говорил Колупаев, глядя на мой рубль, — если у тебя отец такой добрый, ты давай копи… Копи давай, а там посмотрим! Может, новый мяч купим… И вообще.
Особенно я любил, когда отец оставлял на столе железный рубль. Это была огромная тяжёлая монета, совсем не такая, как сейчас. Наверное, ему не хотелось носить в кошельке или в кармане эту тяжесть, и он с лёгким сердцем с ним расставался. Железный рубль я нагревал в кулаке до такой степени, что он становился почти живым. Профиль Ленина, крупно и размашисто выбитый на лицевой стороне монеты — тоже мне нравился.
— Ильич! — уважительно восклицал Колупаев, глядя на профиль.
Хорош был также и железный полтинник, оттягивавший карман не хуже рубля.
Что касается бумажного, красивого, как рисунки Мавриной к русским народным сказкам, с синими водяными знаками и словами «один рубль» на пятнадцати языках народов СССР — то как раз этот нормальный рубль я не любил. Он был какой-то слишком лёгкий, и я страшно боялся его потерять.
— Ну хочешь, я понесу? — благородно предлагал мне Колупаев. Я отказывался. Плотная денежная бумага от моих рук становилось липкой.
Что же касается идеи накопить приличную сумму денег — она всё время отодвигалась куда-то вдаль. В чём тут было дело — я так до сих пор толком и не пойму. Внушительные двадцатикопеечные монеты, строгие пятиалтынные — пятнадцать копеек, медная мелочь, крошечные зловредные копейки — все они как-то несуразно болтались по моим карманам, потеряв свой счёт и вес. Колупаев гораздо лучше меня помнил все наши расходы.
