Николай Никонов - Орнитоптера Ротшильда
Тот июльский день с золотыми и белыми к полудню облаками я запомнил еще и потому, что меня ждала впереди прямо-таки невероятная удача. Отдохнув на опушке, весь еще в возбуждении от редкостной находки, я решил перейти близкую железнодорожную линию, чтобы на открывающейся за ней болотистой луговине, плавно клонившей к реке, половить разных луговых бабочек, желтушек, голубянок и бархатниц — ведь луг и река — это уже другой биотоп, и там встречаются другие виды бабочек, не те, что присущи лесу и его опушкам. Все это я узнал постепенно и на собственном опыте. Я пересек насыпь, перешел довольно грязную черноземную дорогу вдоль линии и пошел уже кое-где обкошенным лугом. Копны свежего зеленого сена стояли на скошенных местах. Зато когда я вошел в еще не скошенное густо цветущее и кишащее цветной жизнью разнотравье, впереди меня внезапно взлетел долгоклювый бойкий бекас и подальше неловко поднялся из травы, подлетел и упал в нее коростель. Я шел не спеша, выщупывая ногой кочки, стараясь и в сапогах не свихнуть себе лодыжки, подумывая о змеях, которых не раз видал на этой луговине. Когда идешь в густой болотной заросли, часто чудится, что под ногой у тебя вот-вот окажется серая юркая гадюка. Но страх этот чаще неоснователен. Змеи, если и есть, не ждут, когда вы на них наступите, и чем дальше идешь по болоту, скорее проходит это неприятное ощущение. Я уже приблизился к берегу реки, когда мое внимание привлек быстро двигающийся навстречу белый лоскуток, который, еще ближе, оказался бабочкой, настолько крупной, что я сразу понял — это не боярышница — самая крупная из белянок и к тому же в те годы очень распространенная. Сейчас, когда пишу эти строки, боярышница сделалась весьма редкой бабочкой, пожалуй, еще более редкой, чем настоящая капустная белянка. Большая белая была уже совсем близко. Она летела по прямой. И тут я узнал ее. ПАРНАССИУС АПОЛЛО! АПОЛЛОН! Надо ли повествовать, как кинулся я к ней с сачком наперевес и как поймал налету даже без большого труда. Бабочка, может быть, из-за своей огромной величины летала невертко и куда как уступала стремительным лесным нимфалидам, на которых натренировалась моя рука. Дрожа от азарта и удачи, развернув огромные белые со слюдяным блеском ее крылья, увидел черные и красные пятна в ободках. Убедился: аполлон! Совершенно точно. Что это был за день. День абсолютных удач? Как редко такие бывают в жизни. Или подошла именно такая ее полоса. Ведь жизнь полосата, как окраска африканской зебры. И не в этой ли ее окраске, в явлениях черного и белого, темного и светлого, вся философия природы и бытия?
Парнассиус Аполло не входил тогда в Красные книги. Самой этой книги еще не предвиделось. И в голову никому не приходило: «ба-бо-чек» надо охранять. Скажу точнее: их никто не охраняет у нас и теперь, все это в лучшем случае на бумаге, но, слава Богу, немногие и интересуются бабочками! А исчезновение их объясняется совсем просто: земля, вода, воздух грязнеют и отравляются. Пространства распахивают, леса рубят, болота осушают, насекомых травят — они «вредители». Яды же действуют одинаково и на какую-нибудь озимую совку, и на клопа-черепашку, и на самую прекрасную бабочку. К тому же она ведь и редкая! За всю свою жизнь я только трижды встретился с аполлоном. Два случая здесь описаны, а третий был лет двадцать назад. Я стоял на окраинной трамвайной остановке. Было начало августа. Уже вечерело. И мимо меня пролетел, торопясь к дальнему лесу, аполлон. Может быть, только я и знал из всей толпы, стоявшей, скопившейся на остановке, что за редкость промчалась мимо. Может быть, это и хорошо. Может быть, и совсем плохо.
В магазине наглядных пособий я купил для полноты коллекции европейских парусников и поликсену. Бабочка была невзрачненькая и отдаленно напоминала не то махаона, не то подалирия, не то желтушку из семейства белянок-пьерид. Иногда я даже думал, что это странный гибрид трех названных видов. Тройной гибрид? Почему бы и нет? Но, скорее, совсем не так: поликсена — бабочка более древняя, более примитивная и, скорее, от общих родственников с ней появились и махаон, и подалирий.
Как бы там ни было, в коллекции редкостей недоставало лишь бабочек-переливниц. По Плавильщикову, они не считались редкостью, однако, у него ведь и аполлон не был так обозначен! Переливницу ивовую — Апатура Ирис — я благополучно купил в магазине наглядных пособий. Крылья бабочки действительно обладали странным свойством: черно-коричневые, если б смотреть на них сверху, они загорались дивным голубым, электрическим пламенем, если смотреть сбоку. Светилось левое крыло, — взгляд справа и правое — взгляд слева. У меня теперь нет сомнения, что переливницы состоят, пусть в отдаленном, однако явном родстве с американскими бабочками морфо и с азиатскими орнитоптерами. Тогда я лишь угадывал такое родство и потому все лето искал бабочек на грязных лесных дорогах, где, по Плавильщикову, они были обязаны встречаться. О, грязные лесные дороги, с гниющими в них останками мостков, и хляби, с кофейной и фиолетовой жижей, среди которой подчас струится, пересекая и уходя в траву, чистая родниковая жилка! Здесь бегают прямо по воде мохнатые лесные мизгири, роятся мошки, спускаются деликатно пить, подбирая крылышки, как юбки, разнообразные бабочки и прежде всего голубянки. О, грязные лесные дороги, кто рискнул еще воспеть вас до меня! Разве что Набоков. Вот нахожу у него в «Других берегах»:
«Было одно место в лесу на одной из старых троп в Батово, и был там мосток через ручей, и было подгнившее бревно с края, и была точка на этом бревне, где пятого по старому календарю августа 1883 года вдруг села, раскрыла шелковисто-багряные с павлиньими глазками крылья и была поймана ловким немцем-гувернером этих предыдущих набоковских мальчиков исключительно редко попадавшаяся в наших краях ванесса. Отец мой как-то даже горячился, когда мы с ним задерживались на этом мостике, и он перебирал и разыгрывал всю сцену с начала, как бабочка сидела дыша, как ни он, ни братья не решались ударить рампеткой, и как в напряженной тишине немец ощупью выбирал у него из рук сачок, не сводя глаз с благородного насекомого».
Как видите, страсти-увлечения могут переходить наследственно и даже не только наследственно. Отец (здесь уже мой) не раз повествовал, как ловил ту или другую редкую бабочку, а упомянутая ванесса (павлиново перо), по Плавильщикову — Ванесса Ио, встречалась в моем детстве отнюдь не редко. Встречается эта действительно благородная Ио и теперь. Слава Богу, еще встречается.
Переливницу тополевую я все-таки добыл не на грязной лесной дороге, а просто в перелесках под городом, и это уже было через год, когда вместе с этой последней редкостью вдруг начала убывать и затихла надолго — я думал даже навсегда — моя энтомологическая страсть и жадная тяга к булавоусым чешуекрылым.
Почему? Почему я не сделался фанатиком-энтомологом? Почему не посвятил все мои досуги, часы и дни бабочкам? Почему не открыл новые виды? Ведь если стараться и посвятить этому жизнь, я уверен, новые виды открыть еще удастся. Ну, почему не изъездил хотя бы нашу огромную страну в поисках редких и редчайших бабочек? Такие любители-коллекционеры есть, и я их знаю. Почему? Почему? Почему… Одно из свойств моей натуры — не доводить никакое увлечение до мании. Тем более — мании грандиоза, в конце концов выедающей всю человеческую сущность. Я видел-знавал коллекционеров, буквально съеденных своим увлечением. Знал антикваров, заполнявших квартиры старинной мебелью, часами, бронзой, фарфором, так что негде было повернуться, и от, наверное, дыхания этим тленом уподоблявшихся своим вещам, знал аквариумистов, превращавших жилье в аквариум и становившихся как бы рыбой-телескопом, знал птичников, у кого дом напоминал вольеру, и везде пели, чирикали, щебетали, звенели дикие птицы и канарейки, знал нумизматов, отдававших последний грош за какое-нибудь «крупное серебро» или черную медь.
Все такие собиратели в конце концов превращались в то, что собирали: в книги, марки, в монеты, в ходячие музеи, и это было страшно. Я не хотел злого волшебства и потому ни одну свою страсть, в том числе энтомологию, не доводил до логического абсурда. К тому же в то лето, когда я поймал переливницу, судьба распорядилась мной отнюдь не лучшим образом, направив по окончанию института в военное училище, суровую скуку которого мне гак не хочется вспоминать. Стало не до бабочек. К тому же времени мы обзавелись детьми. Семья требовала расходов. Расходы — денег. Деньги — их трудовых поисков. Эти самые деньги и нужда довели меня как-то до того, что я всерьез решился на крайнюю меру — продать коллекцию. Научную коллекцию! Я полагал весьма наивно, что она представляла серьезную ценность. Но в пединституте, куда я ее предложил, на меня посмотрели, как на забавного чудака. Именно там, после разговора с людьми, рассматривавшими меня так, как бывалый доктор-психиатр, разговаривая при этом, заполнял карточку на привычно понятного пациента, я понял, что нашему деловому человечеству, да еще в моей «юной прекрасной стране», да еще в институте, поставлявшем (тогда!) в убогую догматическую школу таких же убогих, ничего толком не смыслящих в биологии, не знающих ничего, кроме тусклых учебников, горе-учителей, не нужны никакие коллекции, никакие чешуекрылые-жесткокрылые.
