Николай Никонов - Орнитоптера Ротшильда
— Пусть будет по-твоему. Однако, что мы еще привезем с Мадагаскара? Я бы собрал там, во-первых, коллекцию хамелеонов. Мадагаскар — их царство. Затем, как я знаю, на Мадагаскаре растет порядочно замечательных крупных орхидей. И это уже по твоей части, Альфред.
— Конечно. Еще Чарльз предсказал, что коли на Мадагаскаре есть одна орхидея со столь глубоким венчиком цветка, то ее способен опылять какой-то бражник или другая бабочка с невероятно длинным хоботком. Не менее 12-ти дюймов (30 см)! Орхидеи на Мадагаскаре огромные. Кроме того, там есть светящиеся мхи! И есть с десяток эндемичных видов парусников! Словом, едем на Мадагаскар.
— Хорошо, а дальше? Куда мы двинем оттуда?
— Дальше, друг мой, отправимся в Индию, а оттуда на твой «Малайский архипелаг в царство орангутана и райской птицы». Согласен?
Рассел вздохнул.
— Я так долго там был, Генри, что мне уже будет тяжело возвращаться туда. Я сделал бы это лишь для тебя, чтоб быть твоим проводником. Острова Зунда, конечно, райские острова. Но вряд ли уже хватит сил у нас обоих забираться в такие дебри. Суматра… Борнео… Целебес… Новая Гвинея… В общем, друг мой, выздоравливай поскорей. Корабль мы успеем снарядить. А пока выздоравливай, чтоб мы опять отправились с тобой в какое-нибудь странствие. Ну, хоть ко мне, хоть в Девоншир, и опять пойдем искать окаменелости и ловить желтушек и крапивниц. Ах ты, мечтатель!
ВОСПОМИНАНИЕ ШЕСТОЕ:
Аполлоны. Ленточники. Переливницы
Зимними вечерами (фу, какой штамп, но если так было на самом деле?!) я рассматривал довольно часто свою первую научно, по Плавильщикову, собранную коллекцию булавоусых чешуекрылых. Все бабочки размещались в энтомологических коробках, строгими рядами, на энтомологических булавках, под каждой идеально расправленной белянкой или нимфалидой, сатиром или голубянкой — четкая стандартная, опять же по Плавильщикову, этикетка. Ну, скажем так: «Желтушка шафрановая (Colias croccus Fur.) ♂ (обозначение самца). Окрестности г. Каменск-Уральский. VII. Лесостепь». И все это, понимаете, четким мелким почерком. Почерк же у меня ужасный, пришлось отрабатывать, Тушью. На ватмане. Красота. Любовался коллекцией как произведением искусства. В моей голове теперь была четкая схема систематики дневных бабочек. И вот они, пусть не редкости, пускай не уникумы, на чей-то равнодушный взгляд и вовсе ерунда, детская забава, но для меня они были составной частью моего точного познания мира, его прекрасными эстетическими формами. И я уже любовался этими Ванессами Уртикае, Ванессами Л-альбум, Ванессами Полихло-рас (крапивницами обыкновенной, А-альбум и многоцветницей). Под стеклом и в строгом порядке они были, пожалуй, красивее, чем в природе. «Ну, подумаешь, разница, в каких-то два-три пятнышка! Эка невидаль!» — воскликнет некто. Говорите такое кому хотите, только не коллекционеру. Коллекционер есть человек увлеченный, а значит, преданный своему делу (хобби?!) всецело и для того, чтобы создать полную коллекцию (чего) кого бы то ни было, добыть все виды-разновидности, установить их с точностью, не щадит ни времени, ни сил. Именно такая страсть к полноте собрания, точности, подлинности, отменному качеству отличает «чудака»-коллекционера от простых смертных. И я становился как будто таким коллекционером. Я вдруг почувствовал словно бы самый вкус собирательства и его, в то же самое время, затягивающую гарпагонскую трясину. На занудных лекциях по методике преподавания, по школьной гигиене (был и такой предмет, а читал его вычищенный до стерильности, с безукоризненной фарфоровой челюстью старик-доцент Серебро!) я погружался в том профессора Плавильщикова, чтобы, возможно, в сотый раз и как можно точнее, запомнить, чем рыжая шашечница авриния отличается от сходно окрашенной шашечницы матурны, а перламутровка еуфросина (Ефросинья, если по-нашему-то!) от перламутровок ниобеи. Вместо познания грандиозности гениального учения педагога Песталоцци (да на черта он мне сдался!) я теперь грезил добычей редких бабочек, именно редких, с которыми мне так не повезло в первое и второе собирательское лето. Сидя на лекциях, я уже прикидывал, где буду искать махаонов и аполлонов, вспоминал свои излюбленные охотничьи места, лесные дороги, тропинки, речки, поляны, широкие приозерные луговины и поймы — редких бабочек можно было встретить там. Надо было только искать. Махаона я рассчитывал раздобыть скорее прочих. А вот подалирий? Или аполлон? Или аполлон мнемозина? Такого я что-то не замечал никогда, как не встречался и с тополевым ленточником или ивовой переливницей. Уж таких-то красавиц бабочек я бы непременно заметил, не будучи тогда еще и завзятым энтомологом.
В сотый раз читал у Плавильщикова: «П. кр. (значит, «передние крылья») с большими черными пятнами. З. кр. (значит, «задние крылья») с большими красными пятнами в черном ободке. 70–90 мм. Сосновые леса и перелески на песке (?). V–VII (значит май — июль). Аполлон».
Вот и все данные. В сосновых лесах аполлонов я никогда не видел. «Перелески на песке?» Почему «на песке»? На Урале нет никаких песков, кроме как у озер. Сосняки же, повторю, были, особенно вдоль Московского и Сибирского трактов.
Про другого аполлона — черного, или мнемозину, сведения были еще более противоречивы: «Кр. белые (почему тогда он черный?) с немногими черными и серыми пятнами, красных пятен нет. 52–60 мм. V–VI».
Вот и все. Но, несмотря на сверхкраткость описанного, я просто грезил этими бабочками. Определения знал-помнил наизусть и только ждал тепла, чтоб начать поиск. Забегая вперед, скажу, что новая весна ничем не одарила меня. Никаких редкостей, никаких аполлонов ни в мае, ни в июне не попадалось. И радовали меня только жуки (их я собирал попутно), когда, оснащенный всеми атрибутами энтомолога, я бродил в окрестностях города и в упомянутых сосняках. Никаких аполлонов. Никаких махаонов. Все попадавшееся было известно. Из белых бабочек летали только многочисленные горошковые беляночки, слабые, хлипенького вида мотыльки, да мелкие самки бабочек-аврор.
Разочаровавшись в поисках, я, однако, не прекращал брать с собой сачок и взял его даже тогда, когда по льготной студенческой путевке поехал отдыхать на турбазу — случай, вероятно, уникальный для прибывшего «туриста». На турбазе шла обычная (для нее и необычная для меня), вольная, отчасти и пьяная жизнь. Мы жили в палатках на два — четыре человека, занимались кто чем, вырвавшиеся из семейных уз крутили краткосрочную стремительную любовь, играли в волейбол, в домино, ходили в походы «с привалами». Я же, вечный отщепенец, никогда не вписывавшийся ни в какой коллектив — слово сие мне всегда противно, — все свободное от еды время (подумайте сами: завтрак, обед, полдник, ужин!) посвящал обследованию новых мест, чтобы убедиться почти с горечью: места новые, а бабочки старые, все те же, исключая разве один новый невзрачный вид рыжей шашечницы и одну мелкую бабочку — голубянку. Несмотря на название, она была ярко-светло-красной (самец) и буровато-невзрачной (самка). Я определил бабочку как червонец щавелевый. Мелких этих мотыльков в окрестностях турбазы было множество, но еще больше оказалось опасных весенних клещей (дело было в конце июня), от которых вполне возможно заразиться энцефалитом. Забота о здоровье (отнюдь не страх — его тогда по молодости ЕЩЕ не было, как теперь нет по уже противоположной причине) выгоняла меня из лесу на более безопасные от клещей луговины вдоль речек. Тут же я и загорал после осмотра брюк и рубашки и удаления клещей — они все-таки туда забирались. Вот так однажды, загорая в одиночестве на берегу и щурясь на солнечную рябь мелкой речонки, я обратил внимание на крупных белых капустниц, пролетавших вдоль речной луговины взад и вперед. «Везде эти капустницы. Сколько их много», — думал я, следя за их полетом. Полет белых бабочек несколько отличался от обычного своей как бы неуклюжестью. «А почему тут капустницы?» — последовал вопрос самому себе. Ведь белянки эти привязаны словно к огородам и полям, но отнюдь не к лугу и лесу. Заинтересованный этим, я встал, взял сачок и, не прицеливаясь даже, небрежно махнул им по ближайшей небыстро летящей бабочке. Открыл сетку. Но… Что это?! В сачке вовсе не белянка, а бабочка, даже некрупная, с черными и серыми пятнами на общем беловатом фоне. «Да это же мнемозина! Черный аполлон!» — вслух вскрикнул я. И — вот она, первая редкость, попавшая в мою коллекцию тем памятным летом. Я поймал на лугу еще несколько этих аполлонов и прекратил ловлю. Их было тут много. Больше, чем капустниц! Странно? Да, странно. С тех пор нигде и никогда я этих бабочек не встречал, а добравшись лет пять назад специально на это же место — не увидел ни одной. Черный аполлон исчез. Впоследствии я узнал, что странные и редкие эти бабочки и распространены удивительно разрозненно и редко. Как бы «пятнами», и «пятна» эти не стабильны. Их, бабочек, можно встретить в относительном изобилии на какой-нибудь горе, участке луга, берега реки. Они не удаляются дальше, чем на километр-другой и в иных местах не попадаются даже десятилетиями.
