Дойвбер Левин - Улица Сапожников
Ирмэ встал, оделся, вышел на крыльцо. По ту сторону реки в белом с колоннами доме горели огни, отражаясь в черной воде. Там тоже не спали — там стоял штаб. Плескалась о берег вода. В деревне лаяли собаки. И все же, несмотря на лай, ночь была очень тихая, не-мая какая-то.
По двору ходил Аким, таскал скоту корм на ночь. Ирмэ слышал, как он вразумительно и важно разговаривал с кобылой.
— Надоела ты мне, — говорил он. — Ну тебя. Возьму и продам. Думаешь, вру? Продам — и край. — Кобыла громко и тяжело вздохнула. — Ну, ну, ничего. — Он хлопнул ее по спине и пошел в дом.
— Тихо, дед, — сказал Ирмэ. Он сидел на нижней ступеньке крыльца — Аким чуть не наступил на него сапогом. — Тихо — задавишь.
— Не спится, парень? — оказал Аким.
— Да, — сказал Ирмэ. — Не уснуть.
— Думаешь все?
— Нет. Так, Клопы заели.
— Кожа чешется с дороги, — строго сказал Аким. — В баньку надо. Попариться. А клопов у меня нету. И не было.
— И в баньку сходим. И попаримся, — сказал Ирмэ — Только погоди. Дай сроку.
Аким присел.
— Ты мне вот что скажи, товарищ, — негромко проговорил он. — Как теперь на Волге? Тихо?
— Не знаю, — сказал Ирмэ. — Ты у командира у нашего спроси. А что?
— Сын у меня там, на Волге, — сказал старик. — Давно от него писем не было. Как бы не убили.
— Зачем убили? Подожди — напишет. Может, некогда ему. Почем знать?
— Не, — сказал Аким, — не то. Я сам так-то старухе пою. А только думаю я — убили его, Ваську. Кабы жив был — написал бы. Он хоть мало, да писал, а то шесть месяцев — ничего. Убили Ваську. — Аким, открыв рот, неторопливо поскреб бороду.
«Во старик! — с уважением подумал Ирмэ. — Дуб».
— Так, говоришь, тихо теперь на Волге? — сказал Аким.
— Нынче, дед, где тихо? — сказал Ирмэ. — На погосте, на могилках, и то другой раз такая идет пальба — держись!
— Да-а, — сказал Аким. — Гудит Россия. Далеко слышно. То жили, как мышь под полом, чуть-чуть ногтем скребли. А то такой содом подняли — на весь мир слышно.
— Что ж, — сказал Ирмэ. — Поскребли и будет. Не все же, как ты говоришь, под полом сидеть.
— И то, — сказал Аким. — Погано жили, по-собачьи. Мы-то, гончары, еще туда-сюда. Землю робили, гончарничали, то-се. Кормились. А мужики вокруг жили хуже скотины. В Орловичах, в деревне, знаешь, сколько у мужиков земли-то было? По три десятины на двор. А у графа Орлова имение пятнадцать тысяч десятин. У мужика в хате семь, а то и девять душ. А у графа — трое: он, жена да сынишка малый. Вот и считай.
— Что говорить, — сказал Ирмэ. — Грабили графья эти. И вот достукались.
— Так-то оно так, — сказал Аким. — А только, парень, как с Россией-то будет? — Аким помолчал. — Лежишь другой раз ночью, — заговорил он опять, — не спится, ну, и думаешь. Раньше, понимаешь, горько было, горше не надо, а хоть какой ни на есть, а порядок был. А теперь, брат, и не понять что. Режут друг друга, насильничают. Крови много, а земля пустует — сеять некому. Сила-то побита. И какая, парень, сила. Россию конем не обскакать — хоть год скачи, — и все теперь могилки да кресты. Мало-мало кого осталось.
— А кто виноват? — сказал Ирмэ.
— Знаю, — сказал Аким. — Знаю, кто виноват. Да теперь-то как же? Вот Васька мой говорит: большевики порядок сделают. Новый порядок, чтоб все по-новому. Оно бы ладно. А народ они, большевики, крепкий. Это я по Ваське вижу. Не думай, что сын. Я к нему как к чужому приглядывался. Крепкие мужики. Знают, чего им надо. Да только — из чего сделаешь-то? Нет же ничего. С кем? Молодые-то побиты, а старики за богом прячутся. Вот я и думаю: палят, режутся, а не попусту ли? Отвоюют большевики Россию, а делать-то и некому. Опустела земля.
Ирмэ вдруг услыхал шум и плеск, будто на берегу заработала мельница. Потом — долгий гудок. По реке шел пароход. И сразу, с правого, с левого берега, гаркнули часовые:
— Куда? Стой!
На палубу выскочил человек с ручным фонарем. Он что-то крикнул, что — не понять. Пароход застопорил. Тогда стало слышно: «Все наверх!»
— Стой! — кричали с берега. — Причаливай!
Даже в темноте было видно, что на палубе народу много. И народ вооруженный. Щелкали затворы винтовок. Человек с фонарем кричал: «Пулемет!»
— Это еще что? — сказал Ирмэ. — Никак белые?
Он сорвался с места и, как был, босой, без шапки, побежал к реке. У реки уже собралась толпа. Все настороженно смотрели на пароход. Кой-кто кинулся в хату за винтовкой.
— Причаливай! — кричали часовые. — Вам говорят!
С парохода ответил спокойный голос:
— А вы кто такие?
— Поглядишь, чорт тебя! — кричали часовые. — Причаливай!
— Вы не очень, — сказал голос. — Не из пугливых. Кто такие?
— Не разговаривать! — кричали часовые. — Причаливай, говорят тебе!
— Право, сказали бы кто. А то как дерну из пулемету — живого моста не оставлю. Ну.
— Рядские мы! — крикнул кто-то с берега. — Отряд по борьбе с бандитизмом. А вы кто?
— Тьфу ты! — А мы-то чуть было не открыли огонь. Думали — белые. Мы из Дуброва. С мануфактуры.
Пароход загудел, прополз немного и пришвартовался. Перекинули мостки, и человек восемьдесят, вооруженных винтовками и ручными гранатами, сошли на берег. Это все были рабочие Дубровской мануфактурной фабрики, ребята молодые, лет в семнадцать-восемнадцать. Командовал ими высокий чернобородый человек, похожий на цыгана.
— Где тут у вас, товарищи, штаб? — первым делом спросил он.
— Вон, в имении, — показали ему.
Но уже с того берега отчалил паром. На пароме стояли Герш, Круглов, Никита и Иоганн. Весь штаб.
— Здорово, дубровцы! — сказал Герш.
— Здорово, рядцы! — ответил чернобородый. — Валяйте к нам на посудину. Потолкуем.
Когда Ирмэ вернулся, Аким еще не лег. Он стоял на крыльце, смотрел на пароход.
— Что, дед? — весело сказал Ирмэ. — Некому, говоришь, делать-то? А эти? Видал?
Аким вдруг засмеялся.
— А чорт вас лепит, большевиков, — сказал он. — Может, и верно сделаете.
На другой день выступили рано. Еще солнце не взошло, еще ночь пряталась в ложбинах, в оврагах, за плетнями дворов, реденькая тьма еще стлалась по полям, — а отряд уже топал по дороге. Предутренний морозец сковал дорогу, и шаги печатались гулко — топ-топ! Бойцы спали на ходу. Им снились теплые хаты, овчины и тараканы. Поспать бы!
В деревнях горланили петухи.
Когда взошло и пригрело солнце, стало веселей. Затянули песню. В отряде было много старых солдат — они и песню затянули старую, солдатскую, с уханьем, с присвистом: «Калина-малина-д'калина». Так с песней пришли в Спасское, большое село по шляху.
В Спасском уже стоял какой-то отряд. У околицы, ткнувшись носом в землю, широко раскинув руки, спал человек в кожаной тужурке, в низких флотских сапогах. Рядом на траве валялась бескозырка.
Герш подошел к матросу, потрогал его за плечо.
— Э, браток, вставай.
Матрос проворчал что-то, но не проснулся.
— Вставай, вставай, — сказал Герш.
Матрос, не подымая головы, лениво буркнул:
— Катись!
— Вставай, ты! — обозлился Герш. — Покажи, где тут у вас штаб?
И матрос обозлился. Он повернул голову и посмотрел на Герша серыми сердитыми глазами.
— Ты что? — сказал он. — В морду хошь?
Ирмэ увидал матроса и ахнул:
— Неах!
Матрос посмотрел на Ирмэ, поморгал, опять посмотрел и вдруг вскочил. Вскочил, подбежал к Ирмэ и с размаху — как двинет его кулаком в живот.
— Го! — крикнул он. — Рыжий!
Глава седьмая
Вечер
Полянск лежит на холмах. Как и Ряды, Полянск делится на «верх» и на «низ». Низ — обширная долила, тесно застроенная домами. «Верх» — горы и холмы. На холмах — широкие улицы. На улицах — просторные дома. Главная улица — Благовещенская — идет вверх в гору и упирается в собор. Собор — большой, благолепный, о трех куполах — Благовещенский. Когда стоять на паперти собора, виден весь город и река, и мост на реке, и далекие поросшие лесом холмы.
Белые, захватив Полянск, поставили у собора часового. Бди! Часовой усердно мотал головой, смотрел на город, смотрел на вокзал, — вокзал был на «низу», белым не удалось его взять, железнодорожники отстояли, — смотрел на реку, на холмы по ту сторону реки и скучал. Первые три дня часовой скучал. Река. Холмы. Да что на сосны смотреть? Сосны и есть сосны. Скучно.
На четвертый день часовой, зевая, посмотрел как-то на холмы и вдруг — подавился зевком. Что? На холме под сосной появилась группа верховых, человек семь. Постояли, поговорили о чем-то, повернули коней и ускакали в лес. Часовой усмехнулся: то-то! Однако через час они вернулись. Было их уже человек двести. Они спешились, копей привязали к деревьям, а сами расположились на холме. Расположились, видимо, надолго. В это время на соседнем холме появился другой отряд — артиллеристы. Часовой видел, как они устанавливают орудия. Орудий было шесть.
