Екатерина Польгуева - За секунду до взрыва
Мальчик был русским. И наверное, большинство ребят из этой очереди на российской границе, мечтающих уехать от войны в Россию, тоже были русские. А Марта не мечтала. Просто так все сложилось. Сказать бы этому мелкому, что она тоже из Города, но разве она фашистка? Нет, не надо. Это генерал Третьяков считает, что она всегда найдет нужные слова. А где их сейчас взять, нужные?
Марту в Россию выпустили. С десяток волонтеров в одинаковых форменных рубашках с эмблемой благотворительного центра, с одинаковыми пластиковыми улыбками на молодых лицах и столь же одинаковым иностранным акцентом задавали ей вопросы, изучали документы, куда-то звонили, проверяли данные по компьютеру. И больше были похожи на роботов или автоматы, чем на людей. Живой показалась только одна русская тетка, которая поставила ее на однодневное довольствие в местном интернате. Она-то, в отличие от безупречных даже внешне волонтеров, была немолода, толстовата, в латаном, когда-то белом, а теперь посеревшем халате. И не сыпала вежливыми и ободряющими словами.
– Куда ты бумаги-то свои суешь? Подожди, видишь, я занята покуда. Так, значит – до завтрашнего утра. А потом в Москву. Что ж, повезло тебе, Марта Даба, – Марте показалось, что тетка сейчас спросит об отце, такой у нее был взгляд, – и сразу же напряглась. Но та не спросила. – Некоторые неделями здесь кантуются, даже русские. Хотя русские – не русские, какая разница, жить-то всем хочется. Вон, понавешали на вас бирок-то, будто в концлагере каком. Но ты не трогай ее, не дай бог потеряешь или хотя бы повредишь сургучную печать, пока до места не доберешься. Это сейчас главный твой документ, без него через границу не пустят.
Марта знала это. После того как проверки и сверки закончились, ей с теми же улыбками и бодрыми словами закрепили на руке пластиковую карточку – с фотографией, именем и фамилией и личным шестизначным номером. Когда широкий браслет намертво обхватил запястье, Марта почувствовала унижение и постаралась спрятать бирку в рукаве свитера. От слов этой тетки унижение вернулось. И вдруг тетка улыбнулась, но не так, как роботы, – по-человечески:
– Давай я тебе компота налью вишневого, тем летом еще наварила и в банки закатала. Ты такого никогда в жизни и не пробовала. А я беру сюда – зачем мне теперь одной столько. Иногда кого из ваших кормлю и пою, кто понравился.
– А я, значит, понравилась? – Марте наконец надоело молчать.
– И ты понравилась, и отец твой – правильный был мужик, настоящий. Да догадалась я, догадалась, кто ты есть. Я по книжкам не очень, а Борька мой, сын, – все до единой прочитал. Говорил – любимый писатель. Две даже с собой на фронт взял. Понесла его, дуралея, нелегкая.
Тетка умолкла, а Марта не решилась спросить, что сталось с дуралеем Борькой. Компот и правда был обалденный.
– Ну ничего, пусть хоть кому-то повезет в проклятой этой Москве.
А потом Марта разговаривала с мамой по телефону, – отсюда было уже можно. И связь не подвела. Завтра Марта уезжает в Москву. Завтра в Город возвращается Александр.
Вихрь сбил ее с ног. Закрутил, потащил за собой в сугроб, корявая кора тополя поцарапала щеку. Когда Марта продрала глаза, оттерла их от залепившего снега, опомнилась от боли, она поняла, что нет никакого вихря. Есть такой же, как она, перепачканный снегом пацаненок. Только совсем еще маленький, лет восьми. Шапка съехала на лицо (как когда-то маленькому Вовчику из Заозерья), он, наконец, разобрался с ней, стащив с кудлатых светлых волос. Поозирался, поглядел на нее спокойными прищуренными глазами, сказал смущенно:
– С горки ехал. А снег и темно. Не заметил тебя – вот и авария. И доска катательная куда-то отскочила.
– Дерева тоже не заметил?
– Дерева тоже… Ух, как тебе руку расцарапало!
Оказывается, чертовая бирка острыми ламинированными углами и впрямь подрала кожу на руке. Ладно, главное, что сама бирка и печать на ней целые.
– Больно? – теперь в голосе малыша звучало не смущение, а сочувствие.
– Да ну, ерунда какая!
Мальчик снял разбухшую мокрую варежку и осторожно дотронулся да Мартиного запястья горячими пальцами:
– Ты беженка, да?
– Нет, я Марта.
– Понятно, – согласно кивнул малыш. – А я Антошка. Так меня все друзья называют. И ты можешь.
– Хорошо. Но только мы, наверное, не подружимся.
– Почему? Думаешь, я слишком маленький для тебя?
– Что ты. Просто не успеем подружиться. Я завтра утром уезжаю. А сейчас уже совсем вечер.
– Вечер? Но не ночь же! На санках покататься точно успеем. Только сперва их надо найти.
Марте не хотелось в казенную интернатскую комнату, а потому она с радостью согласилась искать санки и часа два каталась с малышней с горки, а потом разводила их всех по домам, хотя совершенно не знала Мшанска – и если бы не ее новый друг Антошка, то заблудилась бы окончательно. Последним она проводила самого Антошку – после того, как он подробно объяснил, как дойти от его дома до интерната. Ничего сложного: сначала прямо до церкви, потом направо. Они минутку постояли в пахнувшем мокрой известкой и талым снегом подъезде.
– Ну, пока! – сказал Антошка, словно завтра с утра они снова встретятся. – Не уходи только сразу, я тебе из окошка помашу. Мое – на втором этаже, крайнее справа.
Совсем скоро в квадратном желтом окне со старинным переплетом появился мальчишеский силуэт. Антошка замахал обеими руками, Марта взмахнула в ответ, хотя и не знала, видит ли он ее. Потом резко развернулась и побежала.
На вокзале Марту резануло чувство абсолютного одиночества и бездомности. Это было даже хуже, чем вчера в беженском центре, когда надевали бирку. Куда она едет, зачем, почему? Зачем дяде Василию и тете Свете чужая девочка из далекого Города, пусть даже они когда-то и дружили с ее отцом. Тем более и отца-то уже нет на свете.
Эти ребята, тоже чужие и незнакомые, даже враждебные, хоть ничего плохого они друг другу и не сделали. Эти пластмассовые роботы-волонтеры, которые будут их сопровождать. Эти хмурые, но вежливые люди в форме, проверяющие карточки на детских запястьях. И рыдающие женщины, которых не пускают за белую линию, прочерченную по полу битком набитого зала ожидания. Чего они рыдают-то? Не на войну же, а с войны увозят их детей. Да еще на историческую родину – не как Марту, на чужбину.
– Марта! Марта! – закричали в толпе. Но мало ли здесь, на переполненном вокзале девочек с таким именем. Она даже не обернулась.
– Марта, да что же ты – не узнаешь? И что с того, что толкаюсь! Да ты сам толкаешься – живот подбери, толстяк! Марта, черт возьми, ты оглохла? Или я совсем забыл твой язык – не понимаешь?
Господи, это же ее потерянный одноклассник Алекс. Точнее, не Алекс – Алешка из Заречья, который с Томасом придумывал для малышей кукольные спектакли. Но когда Марта вместе с ним ходила в гимназическую литературную студию, она этого еще не знала. И она ринулась навстречу ему сквозь путаницу рук и ног, проклятья и ругань, через чей-то багаж. Им с Алешкой легче – ни сумки, ни свертка, только бирки беженцев на запястьях. И вот ладони их соединились, пальцы сжались. Только бы не растеряться снова в этой толпе, не утонуть в ней, не пропасть окончательно.
– Ты в Москву?
– Сначала – да. А потом в Омск, у меня там двоюродная тетя.
– А я в Москву. Там… папины друзья. Не знаю, зачем я им.
– Не думай пока об этом. Если правда друзья, то не бросят. А ты не знаешь, как там… – Алешка сбился, замолчал, но Марта поняла.
– Жив Томас, и с Милкой все в порядке. И спектакли мы ставили, только у тебя, наверное, лучше получалось придумывать. Дед как-то сказал, что твои спектакли чуднее, в них никогда наперед не знаешь, что дальше будет.
– Дед? У Томаса вроде не было деда.
– Ах да, ты ж ничего не знаешь. Я расскажу, только не все сразу. А ты, где был ты все это время?
– Я тоже, наверное, расскажу, если успеем.
Марта вспомнила маленького Антошку:
– Конечно, успеем.
Они так и подошли к поезду, не разнимая рук.
– Смотри, дождь какой. А вчера еще мело, – сказал один проводник их «беженского» вагона другому. – Если к вечеру подморозит, сплошной каток на улицах будет.
– Нам-то что! Мы ж уезжаем. А дождь в начале пути – добрая примета, – отозвался второй.
«Добрая! И бесконечных войн не бывает», – подумала Марта. Над вокзалом глухо хлопали на ветру тяжелые от дождевой воды флаги. Один – Второй Республики, другой – РОСТа, набухшие, темные, почти неотличимые друг от друга.
– Алешка, у тебя нет карандашика – ну или чего-нибудь, чем писать? И на чем.
– А что, стихи пришли?
– Да, наверное, получится.
– Раздобудем.
И он раздобыл. И сидя в плацкартном закутке, Марта торопливо нацарапывала на рекламном буклете пылесосов (откуда взялся?) строки:
Перед дождем были другие дожди.
В ножны дорог спрятан непройденный путь.
Дождь все идет – значит, и ты иди.
Помни приметы – из тех, что меняют суть.
Ливень смывает давешних флагов кровь
(Струи тугие светятся в темноте),
Плачет, стенает, молит: «Не прекословь!»
Не прекословь же голосу и воде.
Так ли, не так ли, – путь начался уже,
Ртутные капли с прошлого сбили спесь.
Не прекословь же ветру на вираже,
Слушай историю – ту, что сейчас и здесь.
Тенькают пули, камень крошат в песок.
Копья, мачете, пушки, – не все ль равно!
Церкви, костры, мечети… Дрожит лесок
На горизонте. А мальчик глядит в окно.
Видит дорогу – непройденную – впереди,
Тянет из ножен звонкое острие.
Перед дождем были другие дожди.
Перед войною – мир. И после нее.
На последней строчке карандаш сломался в дрогнувшей руке Марты. И все страхи вдруг снова вернулись.
