Оскар Хавкин - Всегда вместе
И, словно думая вслух, он начал говорить:
— Отец мой, Троша, был, как и мой дед, простым сапожником. От профессии, наверно, и пошла наша фамилия. Отец говорил, что и его самого мяли и дубили, как кожу… Но он был из особенного материала: чем больше мяли, тем он крепче становился… Я никогда не забуду отцовских рук — рук мастерового… Ладонь широкая, шероховатая, с желтизной, и какие-то очень живые и ладные пальцы. Когда он брал ими кусок кожи и прощупывал ее, казалось — сами пальцы говорят: «хром», «шевро», «замша». Эти пальцы умели сжиматься в кулак. Нас с братом часто забавляла игра: пробовали разжать отцовские пальцы. В царской армии солдат Аркадий Хромов стал большевиком. Он поднял свой полк на восстание в крепости Свеаборг. Его приговорили к смертной казни. Он бежал через Финляндию в Швецию, испытал горести и унижения бесприютной жизни на чужой земле. — Хромов говорил, вспоминая скупые рассказы родителей. — Матери было двенадцать лет, когда нужда заставила ее уйти из дому на заработки. Два года шила она солдатское белье в сырой каменной коробке — белье для армии, погибавшей в Маньчжурии… Когда ей было пятнадцать лет, она вышла со своими подругами на взбунтовавшиеся улицы. Не рубанул нагаечной свинчаткой конный казак. Мать, спасаясь от преследований, добралась до Риги, села на пароход и уехала в Стокгольм… Там, в эмиграции, встретили и полюбили друг друга два революционера, два большевика. Они терпели нужду в Копенгагене, голодали в Париже, мерзли в Гамбурге…
И вдруг — февраль 1917 года, революция. Эта весть застала их в Стокгольме. Одним из самых счастливых дней был тот апрельский день, когда в Стокгольм всего на несколько часов приехал Ленин! Великого вождя революции ждали рабочие Питера, матросы Кронштадта, восставшие солдаты, народ…
Вскоре мои родители уехали в Россию. Большевики-ленинцы, они приняли горячее участие в строительстве новой жизни.
Начались дороги гражданской войны, по которым родители таскали меня и брата. В Киеве петлюровская банда вывела на расстрел «семью большевика» — мать, брата и меня. И вдруг нас выхватывают буквально из-под пуль питерские металлисты в потертых пахучих кожанках…
Мать привела их в наш полуподвал. Они посмотрели на штукатурку, сбитую залетными пулями, на наши опухшие пальцы и разделили с нами, наверное, последний каравай ржаного хлеба. А мать отдала им бомбы, которые хранились в пуховой перине и прошли все обыски.
В Одессе отца оставили при деникинцах в подполье. Его выдали. Я был болен дизентерией, когда пришли арестовать отца. Меня сбросили с кровати на пол, чтобы вспороть матрац. «Мадам, будьте спокойны, все будет по закону», сказал лощеный офицер. Рукоятью нагана он выбил все зубы отцу, едва вывели его на улицу.
А потом отец и мать затерялись на фронтах гражданской войны, и для нас с братом наступил трудный год — год голодной, на одном тухлом селедочном форшмаке, жизни в детдоме двадцатого года…
Хромов впервые с такой обнаженностью прикоснулся к дорогому для него прошлому; для него самого в этих воспоминаниях открывался новый, ранее невиданный им смысл. Он увидел не личную биографию, не личные судьбы, а биографию и судьбы двух поколений. И ему страстно хотелось, чтобы минувшее открыло его ученику глаза на день, в котором живет он, представитель нового, третьего поколения революции.
— Во имя чего это выстрадано, Троша, это и многое другое?.. В этой борьбе, в этих испытаниях родилось наше могущество, наше невиданное в истории человечества единство. И уж совсем не для того это все делалось, — усмехнулся учитель, — чтобы Трофим Зубарев не посещал занятий.
Юноша сидел, расправив плечи, положив руки на ребром поставленную книгу, смотря прямо в лицо учителю.
— Очень трудно, Андрей Аркадьевич. Вы знаете, как мне трудно учиться!
— Знаю, — ответил учитель.
— На той неделе я чуть не пристал к верблюжьему обозу… Солгал директору, что заболел… И вдруг вспомнил, как все беспокоились, когда Зоя ушла, подумал, что и меня искать будут… Стыдно стало… Решил, что это малодушие…
— И это знаю. А трудно тебе потому, что ты хочешь в одиночку все пережить. А нас советская власть приучила помогать друг другу. Ты знаешь, Зубарев, в чем сила советских людей?
Бесстрастное лицо юноши нисколько не обманывало учителя. Троша не пропускал ни одного слова.
— В том, что мы, люди разных поколений, разных профессий, из различных уголков страны, всегда вместе. И в малом и в большом. Этому научила нас партия.
— А где, Андрей Аркадьевич, ваши родители сейчас? — быстро спросил Зубарев.
— Отец строит новый завод, а мать на партийной работе.
— А вы вот нас учите… — вырвалось у Троши.
Учитель и ученик встретились глазами. И поняли, что каждый по-своему думает об одном.
— Ты прав, Троша: от поколения к поколению мы передаем и будем передавать, как эстафету, вечно молодую силу большевизма. Наша партия — особенная партия. Ей сейчас сорок лет, будет шестьдесят, и восемьдесят, и сто… И она останется молодой. Ты вглядись в портрет Сталина. Посмотри, Троша, какие юные глаза у нашего вождя. Это юность одухотворенной идеи, вечно живой и творящей мысли, юность вдохновенной революционной страсти… Для такой молодости, покоряющей возраст, не страшны никакие испытания. А они были и будут у старшего поколения, и у моего, и у нового — у вас.
Наступила пауза.
Хромов вновь осторожно подошел к больной для Зубарева теме:
— Вот о тебе заботился, как мог, Антон, тот самый, которого ребята задразнили за обжорство. Хотела помочь Зойка, верный и честный товарищ. Не успокоился Кеша, пока не узнал, что́ с тобой приключилось. Поля Бирюлина всех комсомольцев на ноги подняла. Ребята хотят собрать деньги для тебя. Это пример бескорыстной дружбы… Подожди, не горячись… — Он уловил на лице Зубарева смущение и растерянность. — Сейчас не двадцатый год. За нашей спиной — больше двух десятилетий строительства. Мы вступаем в середину третьей пятилетки. И то, что государство поможет сейчас не только тебе, но и твоей матери, — это не благотворительность, не милостыня, это помощь народного государства, родной власти… А то, что ты горд, стоек, терпелив, — это неплохо. Пригодится в жизни.
Ни учитель, ни ученик не заметили, как вошли и Тиня Ойкин, и Толя Чернобородов, и Ваня Гладких, и Антон Трещенко. Но они уже давно слушали разговор между учителем и учеником.
— Троша, — оказал Тиня, — мы решили в мартовские каникулы всем классом уйти на Иенду. На лыжах.
— Даже дед Боровиков собирается, — оказал Ваня Гладких. — «Я — говорит, — в день семидесятилетия своего не собираюсь сторожить школу. А потом охота, — говорит, — посмотреть на Дарью Зубареву: я двадцать лет в школе водовозом работаю, детей воспитываю, а она двадцать лет в приискоме работает уборщицей, и рабочие ее очень уважают. Вроде мы как ровня».
— Двадцать лет! Неужели двадцать лет? — спросил Трофим. — А ведь наш дедушка, Андрей Аркадьевич, из старшего поколения, из тех, кто революцию делал.
— А в школе мы бы без него, наверное, пропали. Он каждого из нас и в лицо и по имени знает, — заметил Толя.
— Что ж, ребята, — улыбнулся Хромов, — давайте и вы подумайте, чем бы обрадовать старика.
…Трофим Зубарев на следующий день пришел на занятия.
25. Дед Боровиков
С некоторого времени дед Боровиков начал примечать, что к нему в дом зачастили гости, что вокруг него самого происходит некое странное движение. Старик был не из простоватых — сам любил вокруг пальца обвести.
Ложась, дед размышлял на сон грядущий, соображал, прикидывал.
— Не из-за варенья ли твоего, Марфа Ионовна? — обращался он к жене. — Голубишное твое варенье слаще вишневого. Ей-богу! Или из-за бражки — крепкая она у тебя. Лучше тебя в поселке никто не готовит.
— Выдумываешь! — сонным голосом отвечала Марфа Ионовна. — Тоже невидаль — варенье да бражка…
— А может, кто раньше нашего разведал, что мы деньги на облигации выиграли? Или под избой нашей кто клад нашел? А мы вот разлеглись и не знаем!
— Спи, косматый идол, все выдумываешь! — сердито отвечала Марфа Ионовна.
Дед замолкал, но все продолжал «выдумывать».
А на следующий день «косматый идол» вновь принимал гостей — доброхотно, любопытливо и кумекая про себя, что к чему.
Первым заявился Кеша Евсюков. Его приход не удивил старика: этот был не гостем — своим. Сбило деда с толку лишь то, что Кеша, с карандашом и бумагой в руках, дотошно допрашивал: как он, Боровиков, в былые времена «старался» по приискам, как хозяйничали встарину англичане на руднике, как дед получил четыре Георгия, как партизанил, как строились заново Новые Ключи.
— «Как, как»! — изнемог наконец дед. — Ты что, Коша, в попы готовишься — меня исповедуешь? У меня грехов нет. Чист, как святцы… Дай ему, Ионовна, варенья из новой банки, пусть помолчит.
