Оскар Хавкин - Всегда вместе
— Я нездоров. Разрешите пойти к врачу.
Кухтенков пытливо взглянул юноше в глаза:
— Иди.
И предоставил слово учителю географии.
Что можно сказать в какие-нибудь десять-пятнадцать минут, когда надо сказать так много!
В таких случаях внутри у Хромова словно все напруживалось, и он чувствовал легкий озноб во всем теле. Мобилизовывались все духовные силы, вся нервная энергия.
И это ощущение, эта внутренняя нервная сосредоточенность, эта страстная убежденность всегда рождали слова — нужные и сильные, взволнованные и волнующие, слова, которые соединяли Ленинград, Балтику, Карельский перешеек с Новыми Ключами широкой дорогой общей жизни и единой цели.
— Разве ты, Кеша Евсюков, — говорил Хромов, — не делал на-днях доклада об истории русского флота? А сколько книг перечитал ты, Тиня Ойкин, чтобы рассказать на историческом кружке о битве на Чудском озере! А Зоя Вихрева разве не показывала мне тетрадь, заполненную сведениями о жизни и творчестве Ломоносова! А ты, Трофим Зубарев, не забыл свой труд, посвященный обороне Петрограда от Юденича…
Хромов поискал в шеренге Зубарева и не нашел.
Учитель говорил о Ленинграде, о победе Красной Армии, о Новых Ключах, о школе…
— Ух ты, припоздал малость!
Дед Боровиков ввалился в зал в своей шапке-ушанке, с бородой, похожей на зимний лес, — он напоминал новогоднего деда Мороза.
— Просил без меня не начинать! — укоризненно оказал дед Кухтенкову.
Тот виновато развел руками и показал на круглые в простенке часы — через пять минут начинался первый урок.
Но дед вдруг скривил лицо, славно выпил уксусу, и почесал указательным пальцем переносицу. Директор, хорошо знавший деда, понял, что тому надо посекретничать.
Он шепнул Хромову, чтобы тот заканчивал митинг, и пошел с Боровиковым в учительскую.
— Ей-богу, Платон Сергеевич, этот парень хочет с верблюжатниками уйти.
— Кто?
— Трофим… Зубарев… у которого мать в Иенде… Сам слышал, как с погонщиками договаривался.
Кухтенков в одной кепке выбежал в коридор. Одновременно прозвучал звонок. Через несколько минут директор вернулся. Он с укоризной сказал деду:
— В классе твой беглец, у Варвары Ивановны на уроке.
Дед вскипел:
— Я, Платон Сергеевич, не сорока. Двадцать лет меня знаешь. А у парня лицо смутное. Свербит у него на душе. Присмотри получше.
Дед вышел, а директор школы остановился на пороге своего кабинета и сказал вслух:
— Да, но почему он на уроке, если отпрашивался к врачу?.. Зайдите, Андрей Аркадьевич, поговорим, — обратился он к входившему в учительскую Хромову.
24. Трофим Зубарев не ходит в школу
Через несколько дней Трофим Зубарев небрежно сказал товарищам-интернатцам:
— Кухня продснабовская меня не устраивает. Перехожу на сухое питание.
И перестал ходить в столовую.
Поля Бирюлина, принимавшая к сердцу каждую мелочь, тут уж не на шутку вышла из себя:
— Ничего не могу понять! Избаловались мальчишки, и всё! Трофиму не нравятся котлеты и шницели, подавай ему поросенка и гусятину. А дружка его Антона вилами из столовой не вытащишь, после всех уходит. Ничего не пойму!
— Одно слово — граф, дворянин, — подхватывал Ваня Гладких, сияя веснушками. — В их усадьбе на Иенде свой повар был.
Но ребята великолепно знали, что мать Трофима Зубарева работала уборщицей в пендинской конторе и что единственный ее сын вырос среди будничных забот о хлебе.
На все расспросы и укоры Зубарев холодно отвечал:
— Меню не устраивает! Однообразие!
Так прошло с неделю-полторы.
Однажды Трофим Зубарев не пришел на уроки.
— Слушай, Кеша! — Зоя в перемену отвела Евсюкова в сторону. — Неладно с Трошей.
Зоя быстро перебирала короткими пальчиками косички, лицо ее раскраснелось. Она долго убеждала в чем-то Кешу, и только звонок прервал их разговор.
На другое утро Кеша пришел в интернат. Зубарев сидел на крыльце, погруженный в учебник истории.
— Ты что, Троша, нездоров?
— Видимо, так, раз вышел свежим воздухом подышать.
Кеша вгляделся в осунувшееся лицо товарища, и что-то защемило у него внутри.
— Троша, помнишь, во время похода мы часто говорили о дружбе…
— Помню, Кеша, спасибо, — ответил Зубарев. — Но ты меня перебил на самом интересном месте. Я как раз дошел до реформ Сперанского…
— А честь класса? — не отступал Кеша. — А совесть комсомольца?
Лицо Зубарева стало бледным, но он молчал, уткнув глаза в книгу.
Так Кеша ничего и не добился от Зубарева. Тогда, раздосадованный, он «взял в клещи» Антона Трещенко. Тот вертел своей кислой физиономией то в одну, то в другую сторону, брюзжал, отнекивался и, наконец, поняв, что от Кешиной мертвой хватки ему не уйти, рассказал: все дело в том, что Дарья Федоровна заболела, и вот уже второй месяц, как Зубарев не получает денег из дому. Он мог бы, конечно, питаться в кредит — это разрешали интернатцам, попавшим в затруднительное положение; можно было бы заявление написать в прииском, на Иенду — помогли бы. Но самолюбие у Графа — Кеша ведь это знает, — самолюбие дьявольское. Вон он и разыграл комедию, решил перетерпеть. Никакого «сухого питания», конечно, у него нет. Парень ослабел и за мать беспокоится. Кеша отругал Антона, повертел перед его носом железным своим кулаком и пошел в школу, рассчитывая застать там Платона Сергеевича.
Он не ошибся. Директор был в учительской. Он убеждал в чем-то Хромова. Кеша услышал последние слова:
— Андрей Аркадьевич, вам не кажется, что мы успокоились? В школе вообще никогда нельзя успокаиваться. Помните наш с вами первый разговор?
— Помню, Платон Сергеевич, — отвечал Хромов. — Вот я и хотел вам сказать. Геннадий Васильевич предлагает…
Приход Кеши прервал разговор директора с учителем.
Евсюков рассказал все, что знал о Зубареве.
— А Трещенко? — вспыхнул Андрей Аркадьевич. — Что же, он принимает участие в этой постыдной игре? Товарищ голодает, а он…
— Да нет же, Андрей Аркадьевич! Антона ребята задразнили, что засиживается в столовой, все знают, что он покушать любит, а ведь он съедал только первое, а второе, как все уйдут, в бумажку завертывал для Графа, то-есть, простите, для Троши. Денег лишних у Трещенко не было, а то одолжил бы! А Зоя догадалась, Зубареву в учебник деньги положила; он вернул и отругал ее.
Кухтенков улыбнулся. Улыбнулся скупо, медлительно и Кеша.
— Вот гордецы! И Антон и Зоя — хорошие товарищи. Но надо научиться действовать коллективно, — сказал Кухтенков.
— Может, нам всем классом деньги собрать? — предложил Кеша.
Кухтенков покачал головой:
— Ты меня не понял. Это может оскорбить Трофима. А потом, Кеша, никогда не забывай, что живешь в Советской стране, стране с добрым сердцем, мудрым умом и сильными руками, стране, которой никогда не безразлична судьба ее детей.
В этот день Зубарев снова не явился в школу.
В перерыв Кухтенков вызвал к себе Варвару Ивановну и Хромова.
— Вот видите, Андрей Аркадьевич, — сказал Кухтенков, — таков уж наш учительский труд: каждый день ставит перед нами новые задачи… Кто ищет «спокойной жизни», тому в школе делать нечего! Кто ищет спокойствия, тот сделает «зевок», а в школе это не так безобидно, как в шахматах! Тут не деревянные пешки, а живые люди!
Учительница, по своему обыкновению, закурила.
— Надо внести за мальчика деньги, и все, — сказал Хромов. — Что же, школа не найдет этих ста рублей?
— Да? Вы так думаете, Андрей Аркадьевич? — жестко спросила Варвара Ивановна. — Легко же вы решаете педагогические проблемы!
Хромов покраснел.
— Дело не только в сотне рублей, — продолжала учительница. — Зубарев так же может, как и Зоя, взять да уйти на Иенду.
— Деньги найдем. Сегодня же. Но это половина дела, — сказал Кухтенков. — Надо поговорить с ним. Я поручаю это вам, Андрей Аркадьевич. Подумайте… А вы, Варвара Ивановна, напишите письма матери Зубарева и в прииском. Надо помочь Дарье Федоровне.
Утром следующего дня учитель пришел в интернат. Ребята занимались. Большой стол был завален книгами, тетрадями, линейками. Что-то сосредоточенно читал, вцепившись в рыжие свои космы, Ваня Гладких. Зажав между толстыми пальцами ручку, быстро водил по бумаге Толя Чернобородов. Выполнял какой-то сложный чертеж Тиня Ойкин. Но через минуту в комнате никого не было. Хромов остался наедине с Зубаревым. Тот сидел, как всегда, очень прямо, тщательно причесанный, в своем неизменном галстуке под стареньким, заношенным пиджаком. На похудевшем лице юноши можно было прочесть, что он приготовился к отражению любого нападения.
Внутреннее чутье подсказало Хромову, что ни одно из тех слов, какие он собирался сказать, не затронет Трошиного сердца. Отбросив эти слова, Хромов просто подумал: «В чем же разница, Трофим Зубарев, между судьбой моих родителей и твоей судьбой, между твоим детством и моим, человека старше тебя на одно поколение?»
