Василий Лебедев - Утро Московии
В старой стене Китай-города было немало щелей и проломов, особенно много их стало после минувшего Смутного времени, и Степан, не заходя в башенные ворота, проник в Китай-город без труда и очень быстро. Так же быстро он дошел до Воздвиженки, миновал тюрьмы и вскоре оказался у ворот соковнинского двора.
Еще издали Степан заметил воро́тника, тот провожал подводы со двора, привозившие продукты из деревень. Воротник посмотрел на Степана из-под руки, щурясь от низкого солнца, но не узнал его в литейной кожаной паре и вошел через калитку; слышно было издали, как стучал изнутри запорами.
С полчаса ходил Степан Мачехин под воротами, посматривал порой в щель, разглядывая, кто там, внутри, проходил, но Липки не видел. На дворе стояла нераспряженная колымага о шести лошадях, обтянутая голубым шелком. «Что-то раньше я не видывал такой у Соковнина…» – подумал Степан, все пристальнее вглядываясь в жизнь двора, не обращая внимания на проходивших мимо. Окоем был неважный, и он подумывал взобраться по свесившимся сукам тополя на забор и оттуда высмотреть Липку или окликнуть воротника: пусть позовет. Так бы он и сделал, но услышал голоса и приник к щели опять.
На дворе незнакомый мужик, одетый в новый синий кафтан, проверял упряжь лошадей, шаркал шапкой в колымаге. Вот показался воротник, и Степан, с утра проникшись к нему доверием, окликнул его. Тот не понял, откуда зовут, и только с третьего окрика недовольно приблизился к забору.
– Кто там?
– Это я, Степан Мачехин, Липкин брат, что днесь приходил челом бити.
– Чего надобно?
– Позови Липку.
– Неохочий я человек до хозяйского гнева, да и Липка твоя в амбаре, сухари с бабой моей толчет. А ты не зови ее: не своя тут воля, да и Прокофей Федорович спеси не потерпит.
Воротник не уходил, хотя и стоял спиной к забору, загородив весь двор.
– Чего сегодня ела дворня? – спросил Степан.
– Толокно заваривали. Хлеб был. Худо кормит. Вон у Морозовых на дворе и мясо перепадает, а что рыба – так той будто и вовсе вволю. А у нас за́все[157] впроголодь. Дворни держит больше ста душ, а как кормить – так его нет, уж лучше бы на деревни отправил, право… Эй, Прокоп! – крикнул он кучеру морозовской колымаги. – Чего ел днесь?
– А! Бог напитал – никто не видал…
– Тебе что! Ты при боярыне, а вот кабы… – Воротник оборвал свое рассуждение, метнулся было к крыльцу, но потом вернулся и прошипел в щель: – Изыди: выезжают!
По двору раздался глухой, лапотный топот, голоса. Застучали запоры ворот, заскрипели их тесовые, шитые железом створы, и вот уже показались головы первой пары лошадей. Резко запахло лошадиным потом, упряжью. Степан отошел за тополь. Стукнула калитка. Лошади остановились как раз в то время, когда сама колымага поравнялась с воротным раствором и еще не выкатилась на Воздвиженку.
– Кланяйся, матушка, всем! Кланяйся! – послышался голос Соковниной, вышедшей через калитку. Она приблизилась к колымаге, наклонилась к подруге и страстным шепотом, тяжело дыша, говорила: – Так и скажи своему: зело, мол, обычайной человек Соковнин в том деле… Коли хворь с кем попритчится – он тут как тут и что рукой снимает.
– И накрепко хворь выгоняет? – послышался голос той, что сидела в колымаге.
– Накрепко! Он мастер на снадобья. Сам их накушивает, а потом многим людям облегчение наводит. Ты скажи: Соковнин-де и без малого поживленья ради государя себя не пожалеет.
– Скажу.
Колымага тронулась.
– Стой! – воскликнула хозяйка и кинулась за подводой, оттесняя морозовскую дворню, повалившую следом за своей боярыней. – Погоди! А чего ты и каменья, и жемчуга с шапки поснимала?
– Да полно, подруженька! Разве ты не ведаешь, что ныне все дьячихи и гостиные жены тоже моду взяли, почали носить на шапках жемчуга и каменья.
– Ах, окаянные!
– Вот то-то и есть! На ногах лапти, из-под пониточного подола лохмотья опорные торчат, а на голову земскую шапку напяливают в жемчужном окладе, ровно они нам в версту[158], и стыда нет!
– Ах, страдницы! – снова возмутилась Соковнина.
– Истинно, страдницы! Взять бы всех, вытащить за волосы на Пожар – да кнутом! Чего ни надень – тут и они есть: ввечеру увидят, а наутрее и они напялят… Ну, Бог тебя храни, милая… Хорошие у тебя швеи, хоть бы продала одну, для разводу, а?
– Поладим и на этом, голубушка. Прощай да скажи своему, не забудь: зело-де сноровист Соковнин в том деле…
Лошади взяли с места. Мимо Степана мелькнуло набеленное лицо Морозихи, полыхнул серебряной парчой легкий летний наряд, и долго горели в глазах его длинные золотые серьги с крупными рубинами. Степан так засмотрелся на колымагу и ее хозяйку, что вышел из-за тополя.
– А ты чего тут? – строго спросила Соковнина. Она покосилась на воротника, махнула широченным рукавом – закрывай! – сделала шаг к Степану: – Ты чего тут, спрашиваю?
– Матушка, не гони… Я того дни челом тебе бил…
Соковнина в первый момент не узнала, должно быть, наканунешнего челобитчика в этой кожаной черной одежде, но, присмотревшись к лицу, поняла, что это брат Липки, и вдруг заговорщицки прошептала:
– Ступай! Бог даст, все обойдется…
Она опасливо осмотрелась, хотела добавить что-то еще, но передумала.
– Ступай! – уже совершенно отчужденно, будто сердясь за свои слова, приказала она и скрылась за калиткой.
Степан не понял, что означало сказанное ею, да он и не поверил, но доверчивый шепот Соковниной, ее неистовые, наполненные решимостью глаза выдали в ней неожиданную сообщницу, взявшую на себя непонятную, но великую заботу, в которой Степанова боль была малой частью задуманного ею.
Глава 9
Ричард Джексон не высидел на Ильинке и получаса. Разместившись на посольском дворе, он, как и следовало ожидать от серьезного путешественника, направился знакомиться с иноземной столицей, но прежде решил отыскать соотечественника, Антония Эдуардса, уже несколько лет живущего в Москве. Решение найти его укрепилось в Джексоне утром, когда он узнал, что английский посол Мерик выехал на несколько дней из Москвы на рыбную ловлю, а желание познакомиться с огромным азиатским городом, каким Джексон считал столицу Руси, было столь велико, помощь в этом нелегком деле была так необходима, что он упросил пристава отыскать ему англичанина Эдуардса как можно поспешнее. На вопрос пристава Савватея, привести того англичанина на посольский двор или нет, Ричард Джексон ответил, что он сам нанесет своему соотечественнику неожиданный и приятный визит. Достав из своих бумаг письмо родственников Эдуардса, он все в той же парадной форме, в которой был на приеме у русского царя, вышел с приставом на Ильинку.
Они понимали друг друга: Савватей навострился в разговорном английском, несколько лет подряд сопровождая иноземцев, а Ричард Джексон за несколько недель тоже немного стал понимать русскую речь. Сегодня Савватей особенно старался: он уже получил за службу две денги от англичанина и намеревался получить еще – с этой целью он не допустил к переводу приказного толмача.
Когда они вышли на Пожар, солнце уже садилось за кремлевским холмом, правее колокольни Ивана Великого. В огромных двухэтажных рядах, заново отстроенных после разорения Москвы, уже запирались лавки. Джексон был огорчен этим, ибо, если бы он посмотрел товары и узнал цены на них, имел бы огромную пищу для раздумий до следующего утра. Однако долго он не унывал: новый огромный город, столица таинственной Руси, о которой писали много противоречивого, теперь весь расстилался перед ним.
Джексон был уверен, что ему с его знанием людской психологии, его опытом в самое короткое время легко будет осмыслить не только порядки, но и внутренние пружины жизни этой страны. Путешествие из Вологды до Ярославля и от Ярославля до Москвы через четырнадцать ям раскрыло перед ним такие картины русской жизни, разъяснило для него столько таинственного, огорчило из-за столь непривычных нравов, поразило ни с чем не сравнимыми просторами земли и порадовало такими открытиями русской души, что он уже и сейчас готов был считать себя энциклопедистом-этнографом, географом, ботаником и, конечно, экономистом.
– А известно ли русскому приставу, на какой широте находится его столица? – спросил Джексон у Савватея, а сам вышагивал в своей шляпе с пером, прямой, стремительный, жадно пожирая взглядом гостиные ряды, Кремль, церкви.
– Широта едина!
– Какая? – приостановился Джексон.
– Знамо какая – руськая! – весело отвечал Савватей. Ему можно было веселиться: толмача он отогнал, денги получил и уже дважды забега́л в кабак, где смело тратил сэкономленную на ямщиках прогонную мелочь.
– Пятьдесят пять градусов десять минут – вот широта вашей столицы.
– Десять минут… Десять минут… Скоро придем, – ответил на это Савватей. – Мне ведомо, где он, Эдуарде твой, домом устроен. Летось я послан был Аптекарским приказом за ним, помню… Молва шла, что-де лекарской мудростью обихожен тот Эдуарде, потому и зван был матушку-царицу лечить. Неведомо, пустили его во палаты аль нет, а только кубок серебряный домой нес оттуда.
