Янис Яунсудрабинь - Белая книга
Но пению нашему пришел конец из-за весьма прискорбного случая. К песеннику подобралась Буренка и его съела. Да, да! А заметили мы Буренкино лиходейство слишком поздно. Ох, как Лиза рассвирепела! Воздев руку, она дала клятву никогда больше Буренку не любить и не холить. Тьфу! Глаза бы не глядели на этакую паскуду!
Но сердилась Лиза недолго. Вот она уже обнимает корову за шею, гладит и приговаривает:
— Да ты ж у нас несмышленая! Святой книжки от календаря не отличишь! Тебе только бы сжевать, вот и жуешь, что ни попади.
Какое там пение без песенника. Отныне Лиза и я коротали время по-другому, мы беседовали. Лиза рассказывала мне о своем детстве. В мои годы она уже у хозяина свиней пасла. Хутор стоял под горкой, понизу тянулся большак, а на горке — паровое поле.
Вскорости после юрьева дня пасла она свиней, глянула на дорогу, видит: матушка стоит. И давай матери кричать, чтоб та на горку подымалась. А мать стоит, и ни с места. Тогда она возьми да припусти вниз со всем своим стадом. Под гору да напрямки по ржаному полю, — только-только засеяли. Добралась до большака и тут разглядела: не мать там стоит, а столбик придорожный. Она в рев. А хозяин неподалеку боронил. Завидел, как она с горушки свиней гонит, и ну кричать, а потом подошел да кнутом так отделал — струпья две недели не сходили.
— Такая у нас, у бедняцких детей, доля, — под конец заключила Лиза и вздохнула.
У нашего хозяина учился кузнечному делу рыжий парень. Звали его Мик. Лиза призналась мне, что Мик ей очень понравился, и мы о нем с ней заводили разговор. Мик спал в тележном сарае, в санях, на сеннике, и единственно благодаря Лизе у него всегда была мягкая постель.
И до того скрытно она ухитрялась это делать, что никто на хуторе — ни сам Мик, ни домашние — про это не знали. Мик парень молодой, говорила мне Лиза, стыдно ему будет, если кто заметит да обсмеет. Не раз, бывало, она устроит ему постель и под одеяло сунет цветы.
— Пускай подивится, — говорила она, — пускай смотрит на них и нюхает, они душистые…
Как-то на пастбище Лиза попросила меня сходить в кузню и спеть Мику такую песенку:
Ты глянь-ка, Мик, вон мотылек
Меж цветиков порхает,
Он соку сладкого глоток
Испить у всех желает.
Не так ли, парни молодые,
Меж девушек вы вьетесь,
Целуете, милуете,
А после посмеетесь!
Я обещался выполнить ее просьбу, однако в кузню так и не пошел. Мне, признаться, на этого Мика глядеть было тошно, но я смирял себя только потому, что Лиза его всячески расхваливала, расписывала. Лиза тоже была не из красавиц, но я любил ее, потому что она со мной разговаривала по-человечески, не то что остальные, сквозь зубы да свысока.
У моей бабушки был черный барашек, очень смирный. Мы с Лизой однажды обрядили его в ситцевую кофту, на голову повязали белый платок, и стал наш барашек эфиопской принцессой. Но вот беда! Проходил мимо учитель со своим большущим псом. Пес увидал нас да как взлает: «Гав!» Всего один раз гавкнул, но и того хватило. Барашек опрометью бросился к овцам. А те от такого страшилища врассыпную. Кружат, мечутся, а барашек за ними.
— Ох и бранить вас будут! — сказал учитель.
— За что ж бранить-то, барин? Вам самим, вижу, смешно… — отвечала Лиза. — Так-то оно так, хвалить не похвалят.
Тем временем овцы помчались домой. Лиза посылала меня за ними, но я боялся бабушки и предпочел постеречь стадо на выгоне.
Немного погодя Лиза пригнала овец обратно. Дома, к счастью, не было ни души, все работали на лугу, ей удались барашка поймать и раздеть.
— А знаешь, — после долгого молчания сказала она задумчиво, — плохо такому барину живется на свете. Даже посмеяться нельзя. А сам, вижу, от смеха давится.
В другой раз с нами приключилась беда похуже, и под конец нам было не до смеха. Я принес Лизе на выгон завтрак. Коровы уже улеглись и пережевывали жвачку. Лиза ела, не переставая рассказывать про горемычную свою жизнь, и даже плакала, а каша вываливалась у нее изо рта. Я всегда жалел того, кто плачет, но в тот раз я ее не жалел. Не глядя на Лизу, я спросил, как она думает, скоро ли можно будет тягать морковку.
Лиза мигом унялась и давай смеяться.
— Ох, и ничегошеньки ты не понимаешь, — сказала она. — А все легче на душе, когда горе выскажешь да выплачешь. Не было бы тебя, я бы коровам жалобилась.
Коровы все еще мирно лежали на лугу. Лизу после еды стало клонить в сон. Она сказала, что чуток вздремнет, а я чтоб покараулил стадо. Как начнут коровы подыматься, сразу ее будить.
— Ладно, — обещал я.
В тот же миг Лиза уснула. Теперь я стал сам себе хозяин. Тут же отыскал поблизости колдобину и возле нее кочку. Славная у меня получилась коляска, барская, точь-в-точь в такой господа по большаку катаются. Уселся я в свою коляску, развалился на сиденье, еду. Солнышко пригревает ласково, разморило меня: лень думать, лень пальцем пошевелить. Очень скоро моя коляска превратилась в кровать, и я заснул не менее крепко, чем Лиза.
Сколько мы проспали — не знаю, только я открыл глаза первым. На лугу не было ни одной коровы. Лишь Лиза спала на том же месте. Рядом стоял порожний кувшин из-под каши. «Надо бы схватить кувшин, — пронеслось у меня в мозгу, — и бежать домой». Ведь это я виноват, а виноватому — самое разумное спасаться бегством. Но вот и Лиза открыла глаза. Одним рывком она вскочила на ноги и крикнула:
— Где стадо?
Высоко задирая юбки, Лиза металась по лугу и все возвращалась к тому месту, где давеча спала, — будто леший ее кружил. Лизино лицо страшно исказилось, и не понять было, плачет она или смеется.
— Чего стоишь, ирод! — гаркнула Лиза. — Коров ищи!
Я струхнул не на шутку и тоже заметался по лугу. Наконец добежал до школьного поля и спросил у пахарей, не видали ли они нашу скотину.
— Как же! С полчаса прошло, как выгнали овец с ярового, там вблизи и коровы бродили.
Значит, наше стадо подалось в Кикеры. Я стал во все горло звать Лизу и уведомлять обо всем, что узнал. Мы помчались в дальний конец выгона. Только продрались сквозь кусты, видим: навстречу нам трое человек гонят наше стадо. Один из них — сам старый Кикер. Лиза припала к его руке.
— Дяденька, миленький, — взмолилась она. — Прости, один-разъединственный разочек, никогда больше не засну.
Кто бы мог подумать! Грозный Кикер оказался вовсе не так грозен, как мы всегда считали.
— Ладно, — сказал он, — счастье ваше, что мы на поле шли да перехватили коров, покуда они в ячмень не забрели.
Пережитый испуг охладил Лизину любовь к ее подопечным, и она принялась их лупить безо всякой жалости. Я перепугался еще больше. Ну, думаю, проучит коров, примется за меня. Но вышло по-другому. Пригнав коров на место, Лиза уселась на траву, назвала меня братцем миленьким и просила-умоляла ничего дома не рассказывать: уснуть на выгоне — это ж чистый срам для взрослого пастуха. Буду держать язык за зубами — она мне свяжет красивые узорные рукавицы.
Что ж, узорные рукавицы — вещь хорошая, и я про тот случай никому словом не обмолвился, да и сейчас об этом рассказываю лишь потому, что по сей день обещанной награды не получил.
Лето было на исходе. Солнце ходило все ниже, побледнело. Часто лил дождь, налетали злые ветры. Но я и в такую осеннюю непогодь прибегал к Лизе на выгон. Мне с ней и тогда бывало приятно. Разожжем костер, напечем картошки — хорошо нам, привольно. Поля убраны, только и дела — рожь от скотины оберегать. А дождь и холод нам нипочем. У Лизы теплый платок, а мне бабушка позволяла брать мое старое полосатое одеяло. Я сидел под ним, как в избушке.
С этим-то одеялом у нас и случилась беда. Развели мы на краю поля костер, но дул ветер, и мы воткнули с подветренной стороны две длинные палки, а между ними натянули одеяло. Вот и затишок. Костер горел ровно, мы с Лизой сидели возле него, грелись. Потом Лиза пошла сгонять стадо, а я собирать хворост. Когда мы вернулись, наша постройка исчезла. Ветер швырнул мое одеяло на костер, и осталось от него четыре уголка да четыре узкие кромки. У Лизы тоже убыток: клубок шерсти слишком близко подкатился к костру и наполовину истлел.
Было ясно: порки не избежать. Но кому охота нарываться самому? И я, скатав останки моего одеяла, запрятал сверток в клети за маминым сундуком. Раз уж оно туда завалилось и долго пролежало, так почему бы крысам его не изгрызть? Пускай там и лежит, покуда кто-нибудь не найдет.
Однажды выдался промозглый холодный вечер, все говорили, что поутру быть заморозку. Мама велела мне накрыть кусты георгинов в саду моим старым одеялом. Я поканючил немножко, но пришлось пойти. Не мог я сказать, что не знаю, куда оно девалось, ведь я один им пользовался. И я старательно развесил на кустах георгинов рваные лоскутья.
Утром, едва я продрал глаза, слышу — бабушка смеется, говорит мне:
