Людмила Матвеева - Продлёнка
Они ни слова об этом не говорят — у настоящих парней не принято распространяться обо всём, о чём думаешь.
— Сыграть тебе?
Парень Витя берёт гармонь, растягивает мехи, кладёт на гармонь румяную щёку. «Старинные часы, свидетели и судьи!..» Витя поёт, а Денис ему подпевает. Они долго поют. А что это синее валяется на снегу? Да это же варежка. Денис подобрал её, отряхнул, положил в карман. Варежка холодная и мокрая, как лягушка, но ему она кажется тёплой, пушистой. Завтра он вернёт её Кате Звездочётовой. Он обязательно увидит её завтра, непременно утром, потому что ждать до дня слишком долго. Прямо с утра она прибежит на горку. Или на каток. Или на карусель в школьном дворе, ржавую, холодную, прекрасную карусель. Никуда она не денется, потому что каникулы. А до завтрашнего утра не так уж и долго.
Вечереет, воздух становится густым, огни на ёлке разгораются ярче. Снег больше не кружится, а идёт косо. Витя поднял воротник, и Денис тоже поднял воротник.
«Старинные часы, старинные часы», — энергично поёт парень Витя, и Денис тоже поёт. Он не знает всех слов этой песни. Но для того, чтобы петь вместе, не обязательно знать все слова.
Портрет друга
Сегодня утром папа дал Кире три рубля и сказал:
— Кирушка, купи себе новогодний подарок. От меня. Договорились?
Мама укоризненно посмотрела на папу:
— Кто же так делает подарки? Родной дочери? Единственной?
Папа только развёл руками и беспомощно поднял плечи. Это означало — а что поделаешь? Я занят, требую сочувствия и понимания.
Мама махнула рукой:
— Ты — современный мужчина. Может быть, и мне на Восьмое марта деньги выдашь? Вместо цветочков? А? Только попробуй.
— Ну что ты! Тебе — никогда!
И было видно по глазам, что собирался и маме на Восьмое марта вручить именно деньги. Именно — вместо цветов. Собирался. И сожалеет, что не удастся — план раскрыт.
— Кира не обижается, верно, Кирушка? — папа потянул её за косичку, а когда голова поднялась, заглянул в лицо. — Мы свои люди, мы обойдёмся без штучек и без всяких мелких счётов. Да?
Он говорил это дочери, но адресовал — маме. Кира это поняла.
Она не любит, когда они начинают так разговаривать — через неё. Как будто она — трансформатор и через неё пускают ток, чтобы получить нужное напряжение.
— Я сейчас пойду и куплю себе, знаю что, — Кира поспешила надеть пальто. — Сказать вам, что я куплю?
Мама поддалась не сразу. Она быстро, резко застегнула «молнию» на сапоге и, не разгибаясь, сказала:
— Нельзя считать капризами и штучками нормальные человеческие желания. Понимаешь, Кира, есть разница. Подарок — знак внимания. Нельзя делать подарок, а при этом подчёркивать, как тебе некогда. Это уже — знак невнимания. Совсем другой знак, Кирочка.
Трансформатор не волнует высокое напряжение — он не человек, он гудит себе тихонько, работает, перерабатывает высокое напряжение в низкое, а если надо — наоборот. Трансформирует, то есть изменяет. Папа рассказывал про это Кире, она не всё, правда, поняла, но папа сказал:
— Начнёшь изучать физику — разберёшься получше. А пока и так хорошо — представляешь хотя бы в общих чертах, чем твой отец там, у себя на работе, занят.
Кирин папа — инженер-электрик, специалист по высоким напряжениям. На заводе его уважают и ценят. И Кира тоже ценит папу. И уважает. И не любит, когда мама на него сердится.
— Сказать вам, что я сейчас куплю? Вот прямо сию минуту? Как только магазин книжный откроется? Сказать? — Кира старается вызвать любопытство. Ну неужели им не интересно, что купит себе их ребёнок на эти три рубля?
Мама спешит на работу, она уже взялась за ручку двери.
— Ну, что ты купишь? — спросила без всякого интереса.
— Краски. Гуашь. Вот что куплю, — без большого вдохновения ответила дочь.
Когда тебя спрашивают без интереса, то и отвечаешь без интереса…
Эти замечательные краски были в цветной коробке. Кира принесла их домой, села за стол и раскрыла коробку. Белые баночки стояли ровными рядами, всего двенадцать красок. Краски были яркие, свежие. Они вкусно пахли, и Кире захотелось немедленно рисовать.
Она раскрыла альбом, взяла кисточку. Рисуй что твоей душе угодно. А что твоей душе угодно? А всё угодно моей душе. Потому что у меня новенькие краски за три двадцать, и мне давно хотелось именно такие — яркие, таинственные, со странным названием «гуашь». А страницы альбома белые, немного шершавые. На такой странице любая краска ляжет ровно.
Кира обмакнула кисточку в жёлтую краску с непонятным названием — пигмент жёлтый. И нарисовала подсолнух. Он качался на ветерке, длинные лепестки разлетались в разные стороны, как лучи.
Потом она обмакнула кисточку в синюю краску и нарисовала синюю птицу. Голубь? Ворона? Галка? Да нет же — синяя птица, та самая, из сказки. Кира с папой смотрели в театре такой спектакль — «Синяя птица». Это был очень хороший спектакль. Правда, синюю птицу так и не показали — её всё время искали и догоняли. Это была мечта одной девочки и одного мальчика. Но Кира не любит искать и не найти. У неё есть краски, есть альбом, и вот она, синяя птица с узкими крыльями, с длинным тонким хвостом. Скорее всего — ласточка. Или стриж.
Кира видела стрижей на берегу реки Зинки, есть такая маленькая речка, приток другой речки, побольше. Прошлым летом папа купил там дом.
Кира хорошо помнит тот вечер. Папа примчался домой счастливый и закричал с порога:
— Девчонки! Я купил дом! На реке Зинке!
Мама перестала чистить ванну, откинула с лица волосы:
— Какой дом? Ты что?
— Самый настоящий! Собственный дом. Недорого! Летом будем жить в собственном доме, и пусть исчезнут из нашей жизни дачные хозяйки!
Кира хотела крикнуть «ура», потому что дачная хозяйка Надежда Федотовна крепко въелась в печёнки. Ей все казалось, что Кира рвёт её клубнику. Она говорила притворным голосом: «Скажите вашей Кире, чтобы не трогала ягоды — от незрелой клубнички живот заболит. Мне не жалко ягод, но здоровье девочки — это серьёзно». В самом деле ей было жалко ягод, это было ясно. Кира и не рвала её несчастную клубнику, один только раз попробовала. Или два.
— Какой собственный дом? — Мама не проявляла никакой радости.
Папа не поддавался, он продолжал ликовать:
— Собственный, совершенно отдельный дом! С крышей, с двумя комнатами. И даже сарай.
Когда папа ликовал, а мама была подчёркнуто спокойной, получалось, что они говорят не друг с другом, а каждый сам по себе.
— К собственному дому на реке Зинке нужна собственная машина, — вяло сказала мама.
— Доедем на автобусе, — радостно отвечал папа, как будто ничего нет приятнее.
— А сегодня ты тоже ездил на автобусе? — подчёркнуто скучно звучал мамин голос.
— Меня возил Теневой! Мы ехали прекрасно, с ветерком всего полтора часа. Или два. Роскошно!
— Ах, Теневой! Опять твой дружок. От Теневого не пришло ни одной здравой идеи. — Мама опять стала сердито драить ванну. Она макала тряпку в серый порошок и тёрла с такой силой, как будто хотела протереть ванну насквозь.
— Что плохого сделал тебе Теневой? — Всё-таки папа погас, от ликования не осталось следов.
— Мне он ничего не сделал. — Мамина голова была в ванне, голос звучал как у джинна из бутылки. Кира видела такого джинна в кукольном театре, он говорил гулко и авторитетно. — Мне — нет. Да я и не позволю. Ещё не хватало — мне. Тебе, тебе, мой милый, он вредит на каждом шагу.
— Чем это? — Папа наконец снял плащ и стал варить пельмени в кастрюле.
— Отвлекает тебя от семьи, вот чем. Мне надоел ваш первый «А» — вы взрослые мужчины, и ты, и Семён, и этот Дуб, Клён, как его. А играете в свои дурацкие игры, как мальчики. И первый этот Теневой.
Кира сунулась в ванную:
— Мама, а зато Федотовна не будет командовать. И клубнику посадим свою. И гамак привяжем куда захотим.
— Надоело. — Мама яростно мыла руки. — Понимаешь, Кира, надо смотреть на вещи реально. И жить надо на земле. Не витать. Ты понимаешь, Кира?
Папа в кухне стукнул вилкой по столу:
— Кира, ты сможешь ловить рыбу и купаться! А моего друга зовут не Дуб и не Клён. Его зовут Зуб, потому что у него фамилия Зубчиков. Кира, это школьное прозвище. И запомни, дочка: дружба зависит не от возраста. Если кому-то кажется, что взрослые мужчины должны бросить своих старых друзей… Теневой нас объединяет, мы благодарны ему, Кира.
Высокое напряжение не разрядилось и за ужином. Папа не стал есть пельмени, а только выпил чай, в два глотка — всю чашку.
— Сыт, спасибо, — сказал он и ушёл в комнату.
Чем сыт, он не объяснил.
Дом оказался прекрасным.
Он стоял на пригорке, и солнце светило на него сразу со всех сторон. Он был сложен из толстых серых брёвен. Полы из широких досок скрипели от шагов, и это было похоже на музыку. Под крышей было маленькое окошко без стёкол.
