Илга Понорницкая - Подросток Ашим
— Папа говорил! — перебивает её Мишка. — Сколько можно: папа про то, про это говорил? Сколько можно про него вспоминать?
Мама испуганно смотрит на него. Мишка снова отмечает мельком: да, точно, точно, он выше её! Но ненамного пока, их лица почти рядом. И он говорит ей в лицо:
— Он же был… он просто позорище… И на работе ключи украл… И в ванне он меня искупал в пижаме, потому что он был злой человек и не любил нас. У других отцы так не делают. А ты всё носишься с ним: «Ах, папа, папа!» Над тобой уже всё смеются!
— Что ты говоришь? — растерянно спрашивает мама. — Смеются? Кто надо мной смеётся?
— Все, — говорит Мишка. — И Хича любимый твой. Знаешь, как он тебя передразнивает?
И Мишка сгорбился и прошёл два шага мимо неё по снегу, проблеял:
— «Ах, у меня детей много!»
До неё, кажется, всё не доходило никак, что он говорил.
— Хича тебя передразнивает! — втолковывал он ей. — И все кругом — тоже! Вот Элька Локтева…
Эта Локтева вдруг вспомнилась ему ярко-ярко, просто встала перед глазами. Заноза Элька. А за ней были ещё лица, мутные, неотличимые. И все они готовы были сморщиться в улыбке, как Хича, запищать: «Ах, детей много!»
— Меня Кирка бросила, из-за того, что нас у тебя много! И что мы бедные из-за этого, — объявил он.
И мама тогда растерянно проговорила:
— Как — много? Вас? Что, должно было кого-то не быть?
Он отступил на шаг, а она теперь, наоборот, наступала на него и спрашивала:
— Кого же? Скажи мне, кого же из вас должно было не быть?
И ему слышалось: «Уж не тебя ли? Я ведь могла бы, могла бы сделать так, чтобы кого-то из вас совсем не было…»
— Первых детей… — испуганно ответил он, — первых детей обычно рожают, а уже потом смотрят, потянут ещё или нет…
Парень, которому в этом году, осенью, будет уже пятнадцать лет, вполне может знать, что первого ребёнка надо родить на свет, вовремя он пришёлся или не вовремя, иначе потом может вообще никто не родится. Про это все слышали, и во дворе, и в лицее. Мама сама, небось, это знала ещё в школе. И было непонятно, почему она застыла сейчас. И она бы сама не смогла объяснить, почему показалось, что всё вокруг рушится, распадается на кусочки, и она сама распадается на кусочки, и ей даже не жаль было распадаться. «Всё незачем, — думала она. — Вообще всё».
Как вдруг кто-то внутри сказал ей: «Этих нормально расти! Чтобы с ними так не было». Под «этими» — она сраза поняла — имелись в виду Танька, Владька и Сашка. «А Миша уже вполне взрослый, взрослее меня. Он не пропадёт, — подумала мама. — К тому же талант у него… Выручит, если что, его талант. Этих надо растить…»
И она вдохнула воздуха и опять задышала. Бросила Мишке:
— Умный ты… Ну что, идём за картошкой? Тётя Маша там с Сашкой, наверно, уже свихнулась…
Мишка в этот день понял, как плохо бывает куда-то идти вместе с родителями. Не зря многие ребята нигде с мамами вместе бывать не любят! Он поглядывал на неё сбоку, она шла чуть впереди, согнувшись, как всегда, быстрым шагом, и было непонятно, почему он должен поспешать за ней, как на ниточке, почему должен что-то делать с ней вместе. Сколько угодно его одноклассников никогда не спускались в гаражный погреб, пока мама держит у тебя над головой лампу на тонком проводе, и ты погружаешься в испарения картофельной гнили, и с полок к тебе густо тянутся белые ростки, точно черви. Мишка потянул с полки одну сетку с картошкой — и она сразу соскользнула вниз и руку ему так дёрнуло, что он едва удержался на лестнице. И мама в этот самый момент совершенно бесполезно схватила его за воротник.
— Давай, поднимай сюда, — сказала она. Мишка скрипнул зубами. На лестнице вдвоём было не удержаться. Кое-как ему удалось поднять к люку сетку с картошкой, мама перехватила её, и, наконец, картошку высыпали на полу у заднего колеса «хонды». Здесь обламывали ростки и кидали в ведро — Мишка должен был высыпать их потом на помойную кучу, до которой надо было пройти через три проулка. И потом он должен был набить ведро снегом, и мама высыпала снег на пол и сметала его веником, повторяя:
— Надо пол чистым после себя оставить…
И с полки, где лежал молоток и гвозди в консервной банке, она тоже зачем-то смахнула пыль и сказала:
— Спасибо дяде Славе. Если бы не дядя Слава, где бы мы хранили картошку?
И Мишке слышалось: «Были же у папы друзья! Вот, видишь, о нас и теперь заботятся. Значит, не совсем он был пропащий!» Он мысленно отвечал маме: «Да это же не потому, что друзья! Это потому, что всем жалко нас! Вот нам вторые ключи и оставили!»
Когда они шли снова к троллейбусу, теперь уже с набитыми рюкзаками, Мишка почувствовал в кармане вибрацию — он телефон на беззвучный режим поставил. И он не стал смотреть, кто звонит. Мама чуть обогнала его, он сказал ей в спину:
— Это… Вот…
Она оглянулась. И тогда он сказал, сразу резко, чтобы она не стала его отговаривать:
— Я поеду учиться в лицей-интернат.
И она неожиданно сразу согласилась, так, что он сам удивился:
— Да, наверно, так для тебя будет лучше.
И добавила успокаивающе:
— Я смогу тебе присылать… Ты ни в чем не будешь нуждаться, у меня сейчас хорошие заказы пошли.
Он ответил:
— Я же буду на полном обеспечении.
Было странно, что мама и не думает отговаривать его. Наоборот, она радовалась:
— Там ведь никто не знает ни меня, ни папу… Всё будет зависеть от тебя, как сам себя покажешь!
И она улыбнулась ему странной улыбкой, какой он у неё не помнил:
— Ты сможешь даже не говорить, что у нас детей много, если тебе стыдно…
И получалось, что пути назад нет. На всякий случай он сообщил:
— Химичка мне сказала, что дадут характеристику, с которой только в тюрьму.
Но мама легко ответила:
— Понятно, в лицее не хотят, чтоб ты уходил. А ты посмотри список документов, который тебе прислали. Нужна там вообще характеристика?
Он не мог вспомнить, нужна или нет. Зато вдруг вспомнилось, как он, сидя на кухне за компьютером, придумал себе новое имя — Ашим. «Я точно теперь Ашим, — удивился он. — Всё у меня стало наоборот».
Когда Андрей Петрович уговаривал его поступить в лицей-интернат, он представлял, что уже взял и согласился. А мама, испуганная, уговаривает его остаться дома: «Как же ты без нас?» И он слабо доказывает ей, что уже взрослый.
А получается всё наоборот. Мама говорит:
— Тебе будет лучше без нас, если мы тебя позорим. Это счастье, что тебя зовут. Ты уже взрослый, и тебе ехать надо.
Мишка смотрел ей в лицо и не мог вспомнить, когда её такой видел. Должно быть, когда кто-нибудь в доме болел… Или когда врачи сказали, что Сашку нет смысла везти в Москву. Маме тогда нужно было делать что-нибудь, в комнате или в кухне, хоть переставлять тарелки. Или хотя бы что-то говорить. Главное — не останавливаться. И теперь она бросала и бросала ему слова, так, точно речь шла о чём-то необязательном.
— Я завтра схожу насчёт тебя в лицей. Ты же знаешь, мне настроиться надо, чтобы говорить официально… А этому… Андрею Петровичу сегодня же позвоним, предупредим, что надо тебя поставить на довольствие.
Что-то рушилось в Мишкиной жизни, примерно так, как если пинают твоё тело, и ты уже не сопротивляешься, и боли от ударов почти не чувствуешь, и думаешь с удивлением про своих обидчиков: «Что же они так?»
И сейчас он думал: «Что же она так?»
Ощущение непоправимости происходящего то накатывало, то отпускало ненадолго. Он говорил себе: «Это я, это я сделал?» Мама стремительно становилась другой. Ему казалось: она уже держится с ним, как с обувным мастером или с электриком из жилконторы: «Вы нам то-то, а мы вам тогда вот то-то, и будем друг другом довольны». По ней было видно, что она уже поняла, что надо делать.
— Я такая, как есть, — говорила она ему. — Я уже сделала для тебя всё, что могла. И отец… он больше ничего сделать не может. И ты всё правильно говоришь…
«Я, точно, теперь Ашим», — повторял про себя Мишка.
У гаражей была конечная остановка. Они опять сели на заднее сидение, тяжелые рюкзаки взгромоздили себе на колени, и мама сказала: «Пускай хоть девяносто девять старух…»
Только они втащили свою ношу в дом, как мама, не раздеваясь, убежала за Сашкой, а Мишке велела оттащить картошку в комнату, к балконным дверям — там прохладней, и велела скоро её не ждать.
— Мы прогуляемся с Сашкой, — быстро говорила она. — Погода хорошая, снежок какой… Прогуляемся и по магазинам… Ты обедай без нас. И Танька с Владькой придут — пускай нас не ждут, обедают…
Танька с Владькой пришли совсем скоро. Мишка и не ждал их в такое время. Он позабыл, что в простой школе так рано уроки кончаются, и думал, что ещё долго будет дома один. Кажется, это было в первый раз в жизни. В большой семье ему ни разу не случалось остаться одному.
И теперь он стоял посреди комнаты, озираясь, точно впервые сюда попал. Владька, наверное, будет спать на его месте, на втором этаже. Картинки свои над его подушкой наклеит. Каких-нибудь собак, или опять цветы нарисует.
