Люси Монтгомери - Аня из Шумящих Тополей
Некоторое время он говорил о Малыше, находя в этом, по-видимому, утешение и удовольствие. Его сдержанность и неприветливость исчезли, словно скинутое одеяние. Наконец Льюис достал другую, маленькую, пожелтевшую от времени фотографию и показал ему.
— Вам это кого-нибудь напоминает, мистер Армстронг? — спросила Аня.
Мужчина с недоумением вглядывался в снимок.
— Ужасно похоже на Малыша, — пробормотал он. — Кто бы это мог быть?
— Это я, — сказал Льюис, — когда мне было семь лет. Именно из-за этого моего удивительного сходства с Тедди мисс Ширли заставила меня привезти с собой и показать вам эту фотографию. Я подумал, что, возможно, я и Малыш какие-нибудь дальние родственники. Меня зовут Льюис Аллен. Я родился в Нью-Брансуике. Моего отца звали Джордж Аллен.
Джеймс Армстронг отрицательно покачал головой, а затем спросил:
— Как звали твою мать?
— Мэри Гардинер.
Несколько мгновений Джеймс Армстронг смотрел на него молча.
— Она моя единоутробная сестра, — сказал он наконец. — Я почти не знал ее — видел лишь однажды. После смерти моего отца я воспитывался в семье дяди. Мать вышла замуж второй раз и уехала. Она приезжала повидать меня и однажды привезла с собой маленькую дочку. Вскоре после этого мать умерла, и я больше никогда не видел свою сестру. А переехав на остров, я и вовсе потерял ее след. Так что ты мой племянник и двоюродный брат Малыша.
Это была поразительная новость для юноши, считавшего, что он один как перст на этом свете.
Льюис и Аня провели весь вечер у мистера Армстронга и нашли его очень начитанным и умным человеком. Оба почувствовали симпатию к нему. Оказанный им прежде нелюбезный прием был совсем забыт, и они видели подлинную ценность характера под доселе скрывавшей его непривлекательной оболочкой.
— Конечно, Малыш не мог бы так горячо любить своего отца, если бы тот не был хорошим человеком, — заметила Аня, когда на закате они с Льюисом возвращались в Шумящие Тополя.
А когда в следующую субботу Льюис зашел повидать своего дядю, тот сказал ему:
— Вот что, парень, приходи и живи у меня. Ты мой племянник, и я могу неплохо обеспечить тебя — так, как я обеспечил бы Малыша, если бы он был жив. Ты один на свете, и я тоже один. Ты мне нужен. Я опять стану черствым и желчным, если буду жить здесь в одиночестве. Я хочу, чтобы ты помог мне выполнить обещание, которое я дал Малышу. Его место свободно. Приди и займи его.
— Спасибо, дядя. Я постараюсь, — ответил Льюис, подавая ему руку.
— И привози иногда твою учительшу… Мне нравится эта девушка. Малышу она тоже нравилась. «Папа, — сказал он мне, — я не думал, что мне будет приятно, если кто-нибудь, кроме тебя вдруг меня поцелует, но мне было приятно, когда она это сделала. Было что-то особенное в ее глазах, папа».
4
— Старый термометр на крыльце показывает ноль, а новый у боковой двери плюс десять[36], — заметила Аня в один из холодных декабрьских вечеров. — Так что даже не знаю, брать с собой муфту или нет.
— Лучше верить старому термометру, — посоветовала осторожная Ребекка Дью. — Он, вероятно, привычнее к нашему климату. А куда вы идете в такой холодный вечер?
— На Темпль-стрит. Хочу предложить Кэтрин Брук провести рождественские каникулы вместе со мной в Зеленых Мезонинах.
— Испортите себе все праздники, — внушительным тоном заявила Ребекка Дью. — Она и ангелам стала бы выказывать свое презрение, эта особа… то есть в том случае, если бы соизволила почтить своим присутствием небеса. А хуже всего то, что она гордится своими дурными манерами. Считает — я уверена, — что они свидетельствуют о силе характера.
— Мой ум соглашается с каждым вашим словом, но сердце просто отказывается верить, — сказала Аня. — Несмотря на все, я чувствую, что под неприятной оболочкой скрывается всего лишь застенчивая и несчастная девушка. Здесь, в Саммерсайде, мне никогда не удастся улучшить наши отношения, но если я сумею зазвать ее в Зеленые Мезонины, мне кажется, она оттает.
— Ничего не получится. Она не поедет, — уверенно предсказала Ребекка Дью. — Скорее всего, она сочтет ваше приглашение оскорблением — подумает, что вы хотите оказать ей благодеяние. Мы приглашали ее однажды на Рождество, за год до вашего приезда, — помните, миссис Маккомбер, тот год, когда нам подарили двух индюшек и мы не знали, как их съедим? — и вот что она сказала: «Нет, спасибо. Что я ненавижу, так это слово „Рождество“».
— Но это ужасно — ненавидеть Рождество! Что-то нужно сделать! Я намерена пригласить ее в Зеленые Мезонины, и что-то говорит мне, что она поедет.
— Почему-то, когда вы говорите, что произойдет та или иная вещь, веришь, что так и будет, — неохотно призналась Ребекка Дью. — Нет ли у вас дара ясновидения? У матери капитана Маккомбера был. Меня всегда прямо в дрожь бросало.
— Не думаю, чтобы я обладала чем-то таким, от чего вас должно бросать в дрожь. Только… у меня вот уже некоторое время такое ощущение, что, несмотря на всю свою язвительность, Кэтрин Брук едва не сходит с ума от одиночества и что мое приглашение поступит в благоприятный психологический момент.
— Разумеется, я не бакалавр гуманитарных наук, — с глубочайшим смирением отвечала Ребекка Дью, — и я признаю ваше право употреблять не понятные мне слова. Не отрицаю я и того, что вы можете из людей веревки вить. Взять хотя бы то, как вы справились с Принглями. Но повторяю, жаль мне вас, если вы возьмете с собой на Рождество это сочетание айсберга с теркой для мускатных орехов.
Аня была далеко не так уверена в себе, как она пыталась это изобразить, шагая в направлении Темпль-стрит. В последнее время Кэтрин Брук была просто невыносима. Снова и снова Аня, сталкиваясь с враждебностью и пренебрежением, повторяла так же мрачно, как ворон Эдгара По: «Никогда!»[37] Не далее как вчера поведение Кэтрин на педагогическом совете было прямо-таки оскорбительным. Но в какой-то момент, неожиданно взглянув на нее, Аня увидела в глазах девушки страстное, почти неистовое выражение, словно у запертого в клетке существа, сходящего с ума от тоски. Первую половину ночи Аня не спала и все пыталась решить, приглашать Кэтрин в Зеленые Мезонины или нет. Лишь приняв окончательное решение, она уснула.
Квартирная хозяйка Кэтрин провела Аню в гостиную и пожала пухлыми плечами, когда та спросила, можно ли видеть мисс Брук.
— Я скажу ей, что вы здесь, но спустится ли она, не знаю. Злится. Я сказала ей сегодня за обедом, что миссис Ролинс говорит, что то, как она одевается, просто неприлично для учительницы саммерсайдской школы. Ну а она приняла это, как всегда, высокомерно.
— Мне кажется, вам не следовало говорить мисс Брук об этом, — с упреком взглянула на нее Аня.
— Но я подумала, что надо, чтобы она это знала, — несколько желчно возразила миссис Деннис.
— А вы не подумали, что надо, чтобы она знала и то, что инспектор назвал ее одной из лучших учительниц в приморских провинциях? — спросила Аня. — Или об этом вы не знали?
— Да, я слышала об этом. Но она и без того заносчива. Гордыня — недостаточно сильное слово, чтобы это описать… хотя чем ей гордиться, я не знаю. Конечно, она и так уже была зла на меня, так как я сказала, что не позволю ей завести пса. Сказала, что будет платить за его прокорм и следить, чтобы он не причинял беспокойства. Но что я стала бы делать с ним, пока она в школе? Я решительно воспротивилась. «Я не сдаю жилье собакам», — заявила я ей.
— Ах, миссис Деннис, позвольте ей держать пса! Он не причинял бы вам беспокойства… большого беспокойства. А пока она в школе, вы могли бы держать его в подвале. К тому же собака — такой надежный сторож по ночам. Я так хотела бы, чтобы вы согласились… пожалуйста!
В Аниных глазах всегда, когда она произносила «пожалуйста», было что-то такое, отчего людям было трудно отказать ей в ее просьбе. Миссис Деннис, несмотря на пухлые плечи и болтливый язык, вовсе не была жестокосердна. Просто Кэтрин Брук задевала ее порой за живое своей неучтивостью.
— С какой стати вам волноваться, есть у нее собака или нет? Вот уж не думала, что вы с ней в дружбе. У нее нет никаких друзей. В жизни не видела таких необщительных квартиранток.
— Я думаю, что именно потому ей и хочется завести собаку. Никто из нас, миссис Деннис, не может жить без хоть какого-нибудь рода дружеского общения.
— Ну, это первый проблеск чего-то человеческого, какой я в ней замечаю, — заявила миссис Деннис. — Пожалуй, у меня нет особых возражений против пса, но она вроде как раздражила меня этой своей язвительной манерой спрашивать. «Я полагаю, миссис Деннис, вы ответили бы отказом, если бы я спросила вас, можно ли мне держать собаку?» — говорит мне и с самым высокомерным видом. «И правильно полагаете», — говорю, так же высокомерно, как она. Я, как большинство людей, не люблю брать назад свои слова, но разрешаю вам передать ей, что она может держать пса, если ручается, что он не будет пакостить в гостиной.
