Петер Гестел - Зима, когда я вырос
— С этой улицы забрали много семей, — сказала Бет.
— Грязная ты вонючка, — сказал я.
Бет и Зван посмотрели на меня своими черными глазами. О господи, подумал я, я с вами вместе, я больше ничего не скажу, честное слово.
— А ну повтори! — завопил мужчина.
Я хотел сказать, что ничего больше не скажу, но в этот момент Бет заткнула мне рот шерстяной рукавичкой.
На улицу вышла женщина с огромным пальто, размером с одеяло.
— Виллем, — сказала она, — у тебя же слабые легкие, ты опять заболеешь на целый год.
— Черт подери! — бушевал мужчина, тыча пальцем в Звана. — Хочешь, чтобы тебя выпороли, да, соскучился по порке?
С огромной неохотой он надел пальто, принесенное женщиной.
Бет постучала пальцем по лбу. Глупо, подумал я, мужчину это явно не успокоит.
Зван рванул прочь, я за ним, а вслед за нами и Бет.
— Трусы! — кричала она. — Он нам ничего сделает!
Я обернулся и увидел, что мужчина с кем-то разговаривает; его собеседник высунул голову в окно, на голове у него была шляпа.
Бет бежала теперь — вот здорово! — рядом со мной.
— Нечего им здесь делать! — доносился громкий голос мужчины.
Мы догнали Звана только на Ветерингсханс. А потом мы его быстро обогнали, и Звану пришлось мчаться со всех ног, чтобы не отстать от нас; мне было ужасно смешно, что Бет бежит быстрее всех, потом Зван опять перегнал меня. Добежав до дома, Бет вдруг упала во весь рост на тротуар, но не по-настоящему, а нарочно, потом рядом с ней упал и Зван, а когда я добежал до них, то тут же сел на снег рядом с ними.
Так мы и сидели.
Мы смотрели друг на друга, то есть я смотрел на Бет и Звана, Зван смотрел на нас с Бет, Бет смотрела на нас со Званом. От волнения у всех были красные физиономии.
— Завтра пойдем туда снова, да? — сказал я. — Было классно, да?
— Мы никогда больше не пойдем туда, — сказала Бет.
Зван кивнул в знак согласия.
— Это такой же дом, как и все остальные, — сказал он. — Теперь я знаю.
Мы обхватили колени руками, попа у меня стала как лед, но самому мне не было холодно — холодно бывает только тогда, когда думаешь: как мне холодно! А я этого не думал, я думал: как здорово мы тут сидим! — но я этого не сказал, я сказал:
— У меня замерз зад.
— Лучше помолчи, Томас, — ответила Бет не слишком строго.
— До сих пор я представлял себе наш дом совсем другим, — сказал Зван. — Я думал: это белый дом, который легко найти, потому что остальные дома темные. На самом деле все всегда не так, как представляешь себе. И говоришь всегда не то, что думаешь. Говоришь всегда что-то другое.
Зван посмотрел на меня мечтательно.
— Никто никогда не знает, о чем ты думаешь, — сказал он.
— И о чем ты сейчас думаешь? — спросил я.
— Когда я говорю, я вообще не думаю.
— А девочки думают иначе, Бет? — спросил я.
— Надеюсь, никто не думает того, что думаю я, — сказала Бет.
— Почему?
— От того, что я думаю, веселее не становится.
— Расскажи-ка.
— Нет, — сказала она, — Зван прав, говоришь всегда не то, что думаешь.
Мы еще довольно долго сидели у двери дома.
Папа мне когда-то рассказывал, что в одном из фильмов Толстый и Тонкий[23] опьянели, выпив холодного чая, потому что думали, что это алкоголь.
В тот вечер мы все трое опьянели.
Но не от алкоголя или холодного чая, а от пустого дома. А дом был пустым только потому, что тетя Йос не лежала на своем диване за закрытыми раздвижными дверями.
Мы зажгли самые уютные лампы.
Зван принес из своей комнаты патефон. Бет надела его черный пиджак, поставила пластинку, и в комнате зазвучала тяжелая, но одновременно смешная музыка.
— Елки-палки, — сказал я, — это же классическая музыка, да?
— «Весна священная» Стравинского, — сказал Зван.
Бет принялась размахивать карандашом, она запрокидывала голову, время от времени трясла ею, так что у нее развевались волосы.
Я понял: она изображает дирижера.
Зван вытянул вперед левую руку, согнул правую и стал изящно водить ею над левой. Делал вид, будто играет на скрипке.
Я был жутко взбудоражен; я поднес ко рту два кулака, надул щеки, прищурился, стал двигать кулаками вверх-вниз и вправо-влево — отличный трубач из меня получился.
Вдруг пластинка зашипела — и музыка смолкла.
Бет перевернула пластинку.
Зван опять заиграл на скрипке, а я изо всех сил принялся дуть в свою трубу.
Бет снова взялась за дирижерскую палочку. Я все время смотрел на нее. Она мне так нравилась в этом пиджаке, что у меня дрожали колени.
Музыка подстегивала нас. Это были такие звуки, под которые могли бы танцевать великаны в темном лесу.
Мы со Званом топали по комнате. Он не переставал играть на скрипке, а я — на трубе.
Бет с трудом сдерживала смех. Она наклонялась к самому полу, топала как бык и при этом продолжала дирижировать. Мы топали за ней следом. Мне казалось, что я сейчас сойду с ума от счастья.
Когда пластинка снова доиграла до конца, мы плюхнулись на пол у камина.
Мы пыхтели и смеялись.
— Я бы хотела, — сказала Бет, — всю жизнь только слушать музыку.
— Боюсь, — сказал Зван, — что у соседей раскокались все лампочки.
— Сударь, — сказала Бет, — какое вам до них дело!
Зван встал и вышел из комнаты, я остался наедине с Бет.
Я сделал вид, будто сморкаюсь в пальцы.
Бет просмотрела на меня, покачала головой, а потом громко расхохоталась; я знал, что она считает меня чудаковатым, и был счастлив, что она надо мной смеется.
— Я на самом деле время от времени в кого-нибудь втюриваюсь, — сказал я. — Не часто, а так, время от времени.
— Тебе всего десять лет, — сказала Бет.
— Да, так говорят.
— Ты десятилетний кроха.
— А ты тринадцатилетняя кроха.
— Ты правда влюблен в меня по уши?
— Не-а, — сказал я.
Бет тихонько запела песенку, я не понимал ни слова.
— Что ты поешь? — спросил я.
Она посмотрела на меня, но мне показалось, что она меня не видит.
— Это грустная песня, — сказала она, допев, — юноша печалится из-за того, что его девушка уплыла с другим на остров в Тихом океане.
— А-а, — сказал я.
Тут вошел Зван с пластинкой в конверте. Он показал ее Бет и спросил:
— Можно?
Бет кивнула.
Зван вынул пластинку из конверта и положил ее на вращающийся диск; через полминуты в комнате зазвучал «Sonny Boy».
Мы слушали, глядя в пол.
Зван поставил пластинку во второй раз, потом в третий. Щеки у Бет по-прежнему оставались розовыми.
Когда «Sonny Boy» заиграл в третий раз, Зван поднялся, стал около патефона, раскинул руки и начал так шевелить губами, будто это он поет. К сожалению, он совсем не был похож на негра.
— Я придумал, — сказал я.
В кухне мы отыскали пробку и коробок спичек. Я поджег пробку и жженой пробкой покрасил Звану лицо в черный цвет. В результате из него получился отличный негр, так что он мог петь «Sonny Boy» именно так, как надо.
Бет смотрела на Звана влюбленно. Глаза у нее блестели.
Мне не понравилось, что Бет смотрит на Звана влюбленными глазами, но расстраиваться я тоже не расстраивался, потому что теперь я узнал, как выглядит влюбленная Бет.
Бет достала из шкафа старую черную шляпу-котелок и надела Звану на голову.
Зван завел пластинку.
И в комнате в очередной раз зазвучали причитания Эла Джолсона. Зван, как танцор, ходил справа налево и слева направо, и при этом казалось, что он классно поет.
Бет помирала со смеху.
Я чуть не визжал от удовольствия.
Случайно я посмотрел на Бет сбоку. На ней не было очков. Я только сейчас это заметил. И оттого что она громко смеялась, я не узнавал ее. Я разом смолк, так что ее смех зазвучал еще громче.
Я уже не был пьян.
Я подумал: и что это Зван придуривается? Я так подумал оттого, что смеющаяся Бет совсем не была похожа на ту девочку, в которую я был влюблен. Она казалась обычной глупой девчонкой, каких кругом сколько хочешь.
Это было нечестно с моей стороны — я все понимал. Я был предателем. Причем самым настоящим.
Бет едва не задыхалась от хохота.
— Перестань, Бет, — тихо сказал я, но она меня не слышала.
Зван щелкнул указательным пальцем по котелку у себя на голове, так что он сполз ему на глаза, встал на колени, раскинул руки и с комичной грустью стал смотреть в потолок, на абажур, сказавший «бонжур».
— Великолепно, Пим, — сказала Бет, — маленький еврей изображает негра, Эл Джолсон был бы горд.
Но я уже не был пьян, я видел, что Звану совсем не весело — наоборот, он прямо-таки плакал.
Дверь гостиной распахнулась, словно ее открыл призрак. Я дико вздрогнул.
Мгновенье спустя мы все трое уставились на тетю Йос.
Она стояла в дверях бледная и ничего не говорила.
