Лев Разгон - Шестая станция
Вот здесь, над самой плотиной, было видно, что яростный Волхов действительно ничего не может сделать с плотиной. Через ее гребень неслись массы воды и льда. Время от времени какая-нибудь большая льдина срывала несколько бревен, в кипении пены была видна изогнутая железная балка. Но тело плотины стояло твердо и непоколебимо. Она была построена на века, и не было на свете такой силы, что могла бы убрать с дороги реки вот это — сделанное ими всеми, волховстроевцами… Вот так на них наскакивают белые, капиталисты, с таким же ожесточением бьют они в плотину Советской власти, и так же ничего у них не получается, так же в бессильной злобе разбиваются они о сталь и бетон и со скрежетом падают вниз, в реку, уносящую их куда-то далеко, навсегда…
— Василий Иванович! Как на войне!..
— Война и есть, Сенечка! «Так громче, музыка, играй победу, мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…» — вдруг неожиданно запел Пуговкин.
— «Так за Совет Народных Комиссаров мы грянем громкое ура, ура, ура!..» — подхватил Семен.
Вагонетка уже катилась назад, к толпе товарищей, друзей, подбрасывающих вверх шапки, пританцовывающих, орущих… А старый инженер Василий Иванович Пуговкин и молоденький комсомолец Семен Соковнин, сидя на корточках в грязной, раскачивающейся вагонетке, не пели — кричали ту самую, старую комсомольскую, боевую:
И враг бежит, бежит, бежит!..
Близкие Холмы
Стенка
— Бе-е-е-й!
— Лупи гужеедов! Гони их в реку!
— Евсейка! Круши! Бей в печенку! Смотри, слева заходят!..
Прижавшись к саням, Миша и Роман смотрели на редкостную драку. И у них, на Волховстройке, хватало потасовок, не раз им приходилось расталкивать подравшихся парней, заламывать руки за спину гастролерам с Лиговки. Но здесь происходило что-то совсем другое.
На широкой заснеженной поляне у самого въезда в деревню с криком, воем, гиканьем билось десятка три людей. Это были ребята разных возрастов — у некоторых усы уже чернели, другие вовсе выглядели мальцами. Две шеренги драчунов сходились, загибались, снова расходились… Дрались всерьез: озверело блестели глаза, яростно закушены губы. Кровь из расквашенных носов заливала лица и делала их страшными. Между дерущимися парнями бесстрашно с визгом бегали совсем малые дети. А поодаль стояла густая толпа — чуть ли не вся деревня сбежалась. Мужики поощрительно орали, позади них женщины сочувственно всплескивали руками и зажмуривались при особенно ожесточенной схватке.
Возница, привезший Михаила и Романа из Дальних Холмов, от них сбежал. Его старая буденовка мелькала в толпе дерущихся. Миша опасливо посмотрел на заботливо увязанные ящики с волшебным фонарем и связки книг: как все это спасать, если драка докатится до них?..
— Ромка! Это что, всплеск классовой борьбы? И какую позицию должны занять мы — представители пролетариата?
— Это всплеск дуроломства. И называется это — стенка. К какой бы стороне мы ни примкнули — будем дураками и получим по шее…
— Значит, вроде кулачных боев на Москве-реке при Иване Васильевиче? Кирибеич, Калашников…
— Ага. Как при царе Горохе… Только тогда комсомольцев не было. А тут ведь есть… В укоме сказали — одна из активнейших ячеек. Уж куда активнее…
Странно завершалась поездка Михаила Дайлера и Романа Липатова. Когда в ячейке у них решалось, над какой деревней будут шефствовать волховстроевские комсомольцы, уком предложил деревню далекую, верст сорок от станции, деревню большую, но зато с настоящей, активной, здорово работающей комсомольской ячейкой… Таких ячеек на селе раз, два — и обчелся. Вот в Далеких Холмах, хоть и ближе эта деревня к Званке, — там до сих пор нет комсомольской ячейки. А в Близких Холмах — пусть и в глубинке, а ячейка есть, и клуб настоящий, и антирелигиозная работа на ять!
Знакомство Миши Дайлера с сельской жизнью было небогатым. Бурная жизнь московского комсомольца иногда заносила его в места, называвшиеся селами. Село Алексеевское, село Черкизовское… Но села эти были обыкновенными деревянными улицами окраинной Москвы, и только палисадники, где буйно росли мальвы и крупноголовые подсолнухи, немного напоминали о деревенском происхождении этих улиц. В Близкие Холмы Дайлер попал не случайно. На Волховстройке Миша считался крупнейшим специалистом по политмассовой работе. И юнсекция в волховстроевском клубе была делом рук Миши, и ни одна политлотерея, ни один вечер вопросов и ответов не обходился без Мишиного участия. Даже всезнающий Юрка Кастрицын никогда не мог обогнать в политтире дотошного Мишу, которому ничего не стоило назвать всех членов Группы освобождения труда, объяснить, что это за уклон — «Дунаевщина», а о разных Штреземанах, Брианах и Макдональдах рассказывать так, как будто это хулиганы с Нижних Котлов, с которыми они схватывались на Серпуховке, у кинотеатра «Великан» …Когда их на бюро выделяли, ехидный Юра спросил: «Миш, а ты не скажешь, там что, булки на дереве растут?» Варенцов грозно покосился на рыжие лохмы Кастрицына и пробормотал, что, дескать, и Юрка больше знает про прерии и саванны, чем про поля и огороды… Конечно, честно говоря, Миша рожь от пшеницы может отличить только в выпеченном хлебе. Но зато второй посланец ячейки Роман Липатов — сам из ярославской деревни и до того, как стать плотником и уйти на далекую стройку, вел хозяйство в деревне не хуже других.
К первой поездке в подшефную деревню волховстроевские комсомольцы готовились тщательно. Насобирали книг, пионеры изготовили два десятка красных галстуков для будущего отряда, Миша съездил в Питер и под поручительство рабочкома получил напрокат волшебный фонарь и серию туманных картин «Кровавое воскресенье — 9-е Января». За один день не добрались, заночевали в Далеких Холмах. Председатель сельсовета с трудом — крещенье ведь! — достал возчика. Правда, когда его Ромка спросил, почему ребят не видно в деревне, сказал, что, наверное, пошли в Ближние. А на вопрос: «В клуб к ребятам?» — как-то странно посмотрел и утвердительно хмыкнул…
И вот они на месте, в деревне Близкие Холмы, где должны — как это им казалось — встретить веселых комсомольцев с гармошкой, бойких девчат в расписных платках… Про такую встречу им и не думалось…
А сражение подходило к концу. Перевес явно клонился в сторону ближнехолмцев. Подбадриваемые криками односельчан, они обходили противника, теснили его к краю поля, пока парни не смешались и вдруг пустились бежать вниз к реке. За ними неслось улюлюканье толпы. Несколько малышей в огромных валенках бежали за побежденными, провожая их обидными словами. Победители, сбившись в кучу, приводили себя в порядок и оживленно обсуждали подробности боя. К саням подбежал возница, вытирая буденовкой мокрое лицо.
— Эх, промашка вышла… Не знали ребята, что Евсейка из города вернулся. А против него одного нужно парней пять…
— А из-за чего дрались-то? И кто дрался?
— Ну, дрались наши, с Дальних Холмов… Здешние ребята гордые, шибко образованные, клуб у них и все такое — не пускают наших на посиделки. Вот и решили схлестнуться, все одно — крещенье, вроде как бы и положено… Про Евсейку-то не спознались, что возвернулся… Ну, куда везти вас, вона и идут к вам…
К волховстроевцам подошло несколько человек. Это были молодые ребята, у которых еще не прошло оживление боя. Зато на главном из них никаких следов участия в драке не было. А что он главный — чувствовалось во всем. И в ладной бекешке, перешитой по фигуре, и в новых валенках, а самое главное — в зеленой папке из дивного сафьяна, на которой была вытеснена золотая лира и нерусскими буквами написано: «Мюзик»… Он решительно подошел к саням, вопросительно взглянул на приезжих и произнес:
— С кем имею честь?
— Мы из Волховстройки, — медленно ответил Роман. — Приехали к вам как шефы…
— Очень приятно познакомиться. Заведующий ближнехолмским опорным сельским клубом Твердислав Макаров.
— Что же это у вас такое тут было?
— Ну, невежество полное и влияние опиума по случаю святого крещенья. Делаешь для них, халдеев, все, последние силы кладешь на культуру, а в клуб их гнать палкой надобно. Вот как на кулачки — они тут как тут! А ведь еще Карл Маркс говорил — ученье свет, а неученье тьма…
— Наверное, трудно вам, марксистам, здесь? — сочувственно спросил Миша.
— Ах, не говорите, дорогие товарищи шефы! Уж до чего с ними трудно — это сказать невозможно!
Деревенские ребята поперхнулись от хохота. Они бесцеремонно хватали заведующего опорным клубом за красивую бекешу, толкали его и со смехом кричали:
— Ох, Славка — артист! Ну, представляет!..
Как видно, деятель со столь странным именем был не самым авторитетным человеком на селе. Он покраснел, с силой подобрал свою сафьяновую папку и сердито сказал:
