Полиен Яковлев - Первый ученик
— Ну что ж. Возьму Владимира из вашей гимназии. И, если хотите знать, даже я рад этому. Пусть учится в другой. А рад я тому, что мой сын избавится от таких воспитателей, как вы. Правда, и в других гимназиях не лучше… Но что поделаешь? Пока нам надо учить своих детей в чужих школах.
— Как это — в чужих? — поднял брови директор.
— Да так. Вы же сами говорите, «что гимназия — привилегированная школа». Привилегированная — значит, ваша, а не наша. А придет время, когда… Ну, да вы меня понимаете. А время-то ведь подходит… А?
Не ожидая ответа, отец Мухомора взял бумаги Сына и, не поклонившись директору, пошел домой.
Аполлон Августович походил из угла в угол и остановился возле письменного стола. Подумал и опустился в кресло. Протянул руку, взял лист бумаги, перо и, закурив папиросу, начал писать:
«Совершенно секретно
Его высокоблагородию
господину полицмейстеру…»
Писал долго и зло и, наконец, подписался:
«Директор мужской классической гимназии
Аполлон Xамчинский».
Положил на место перо, позвонил.
Вошел Аким.
— Отправить секретной почтой!
И, вынув серебряный портсигар, Аполлон Августович достал дорогую, толстую папиросу…
НАЧАЛАСЬ НОВАЯ ЖИЗНЬ
Прошло лето.
На деревьях листья заиграли осенними огнями.
Пожелтела в садах трава.
По горбатой уличке шел небольшой человек: брюки в сапоги, на голове картуз без белых кантов и без герба.
Это — Самоха.
Он открыл калитку. Калитка уже не пела веселыми колокольчиками. Голубятня была пуста. Двор стал тихим и скучным.
Самоха вбежал на крылечко и постучал.
Вышла Володькина мать.
— Ну, что? — спросил он.
Мать молча покачала головой.
— И писем нет?
— Пока нет, — ответила она. — Входи.
— А Володька где?
— Сейчас придет. Побежал в лавочку.
Самоха вошел, повесил фуражку на гвоздь и тихо уселся в углу.
Вскоре открылась дверь, и вошел Мухомор. Он смущенно посмотрел на мать и не знал, куда поставить пустую стеклянную четверть.
— Володя, закрыта лавочка, что ли? — спросила мать.
— Нет, открыта… Только этот, сизоносый, керосин в долг не дал, — сердито сказал Володька. — Такая скотина. Да еще спрашивает: «Что новенького?»
Мать задумалась.
— Обойдемся. — сказал Володька, — я щепок наколю. А потом, знаешь, мама, можно голубятню разобрать. Вот и будет топка.
— Да уж я и сама так думала, только тебя жалела, — грустно ответила мать.
— Ну, вот чепуха какая, — засмеялся Володька. — Пойдем, Самоха.
Взяли топор, пилу и пошли.
Через час, когда голубятня была снесена, а на дворе совсем уж стемнело, сели они у сарайчика и разговорились.
— Вот уж два месяца, как отца арестовали, — сказал Володька, — а где он — ничего, мы не знаем. И писем нет.
Самохин молчал.
— И денег у нас ни копейки, — продолжал Мухомор. — Недавно принесли нам немного, мать долги заплатила. Вот и все.
— Кто ж принес?
Володька оживился.
— Помнишь, — сказал он, — как мы матери Лихова принесли? Вот и нам так кто-то принес. Было уже поздно. Мать вышла во двор, а ее окликнули. Какой-то человек сунул ей в руки конверт и ушел. Сказал, что еще придет. Мать говорит, что с виду, похоже, рабочий.
— Значит, как же, Володька, учиться ты больше не будешь, что ли? Ты же хотел к дяде в другой город ехать, там в гимназию поступать.
— Да я бы поехал, и приняли было, да вот сам видишь. Мать же не бросишь. Да теперь и не примут уже. Узнают, что отец политический, и не примут. Хотел в мастерские поступить, там у нас родственники есть, рабочие, хлопотали они за меня, но тоже ничего не вышло. Хотели было взять учеником, да старший мастер заартачился. Сначала согласился, а потом отказал. Неудобно, говорит, отец, мол, такой. Прямо не знаю. Самоха, что делать будем. Вот тот человек, что к матери приходил, так он обещал устроить меня.
— Может, и правда устроит, — сказал Самоха. — А у нас дома прямо житья не стало. Только и слышишь: «Дармоед».
— Я, как поступлю куда-нибудь на завод, — сказал Мухомор, — непременно буду, как и отец, за правду стоять.
— И я буду, — вздохнул Самоха. — Вчера, — сказал он, — иду по Соборной, смотрю: Амоська навстречу. С ним этот длинный дурак, Нифонтов. Увидали меня и перешли на другую сторону. Я сделал вид, что не вижу, а они пройдут три шага и оглядываются. Я уронил три копейки, нагнулся, чтобы поднять, а Амоська подумал, что я за камнем. Как пустится — и за угол. Нифонтов тот хоть не побежал, только своими циркулями зашагал шире. Вот остолопы!
— А я как-то Швабру встретил, — сказал Володька. — Увидал он меня и сам кланяется. Я тоже фуражку снял. Зачем снял — не знаю. По привычке, что ли. Думал, пройдет мимо, нет, смотрю, остановил и спрашивает и этак посматривает на меня:
— Ну как, Токарев, дела ваши?
Я обозлился и отвечаю:
— Очень хорошие. Учусь, говорю, в другой гимназии, учителя, говорю, хорошие, никто не придирается. «А разве у нас к вам кто-нибудь придирался?» — спрашивает Швабра. Я отвечаю: «Нет, при вас тоже мне было очень хорошо. Особенно были хорошие вы и батюшка». Он понял, что я это нарочно, со зла говорю, и отвечает мне так ядовито: «Очень рад за вас, Токаре-ус Владимирус, только отметки больше никогда не рвите-с». А я ему: «Не буду. Теперь я буду иначе». Он на меня посмотрел, а я ему прямо в глаза: «Дождетесь… Это вам так не пройдет».
И пошел. Прошел шагов тридцать, а может быть и больше, оглянулся, а он все на меня смотрит. Тут я Лобанова встретил. Остановились, разговариваем. Я ему глазами на Швабру показываю. Понимаешь, Лобанов как увидел его, так от меня — шарах в сторону, как от чумы какой. Мне так досадно стало. Я пошел и больше не оглядывался. Подумал: «Ну вас всех к черту».
Вдруг кто-то стукнул в калитку. Мухомор побежал открыть. Отодвинул щеколду — перед ним стоял какой-то высокий юноша. Мухомор присмотрелся и вдруг вскрикнул:
— Лихов!
— Тсс! — остановил его тот. — Не надо фамилию называть. Мать дома?
— Дома, — растерянно сказал Мухомор и позвал: — Самоха, иди сюда!
Когда тот подошел, Мухомор сказал ему на ухо
— Это Лихов. Только молчи…
Все вошли в комнату.
Тут только мать узнала, что это тот молодой рабочий, который приходил недавно к ним ночью.
Лихов, обратясь к Мухомору и Самохе, сказал:
— А ведь я потом догадался, что это вы приходили к моей маме, когда я арестован был. Так это вы церковную кружку?…
Самоха кивнул головой, улыбнулся.
— Мы, — сказал он и засмеялся.
Лихов кусал губы. Видимо, волновался. Встал и, обняв за плечи ребят, сказал трогательно:
— Спасибо, чертенята. Никогда не забуду.
И повернулся к матери:
— За стеной никого нет? Никто не услышит?
— Нет, — ответила мать, — никто.
— Так вот, — сказал Лихов, вынимая деньги. — Вы не подумайте, что это от меня. Это от комитета… Это от революционных рабочих… Это вам пока… А сына, Володьку вашего, мы уже устроили. Пусть завтра приходит на чугунолитейный и спросит Алферова. Это литейщик. К нему учеником. Это пока, а там будет видно.
Самоха почесал затылок.
— Эх, и мне бы с Володькой, — вырвалось у него невольно.
Сели, разговорились.
— Есть сведения, — осторожно сказал Лихов, — что ваш муж убежал из тюрьмы.
Мать вскочила. Обрадовалась.
— Как? Неужели? — сказала она.
— Да. Но вы не волнуйтесь. Мы, если это подтвердится, его по чужому паспорту в другом городе устроим и вас не оставим.
И еще долго беседовали и шептались.
Лихов ушел поздно. Уходя, сказал ребятам:
— Да, жаль, что не удалось вам кончить гимназию. Хоть и тяжело в ней учиться, хоть и преподают там много чепухи, а все-таки много и ценных знаний она дает.
— Э! — сказал Самоха. — Плевал я на эти знания.
— Нет, — покачал головой Лихов, — революционеру знания очень нужны. Они помогают бороться с врагами. Я вот читаю книжки, которые издаются тайно. Они мне на многое раскрывают глаза. А среди них есть такие, которых вы не поймете, в которых и я с трудом разбираюсь. Это оттого, что у меня еще мало знаний. Если б я окончил гимназию и университет… Вот за границей живет Ленин. Все настоящие революционеры учатся по его книжкам. А что в гимназии очень скверно, это я, друзья мои, хорошо знаю. Один Шваброчка чего стоит. А таких, как он, да директор, да батюшка, всюду много. Это все царские лакеи. Им приказано муштровать нас, чтобы и мы такими же лакеями стали, вот они и муштруют. За это им и чины, и ордена.
— А Адриан Адрианович? — спросил Самохин.
— Что ж Адриан Адрианович? — сказал Лихов. — Человек он неплохой, а вот силы у него не хватило бороться. Если бы он был настоящий, стойкий революционер, было бы дело другое, а так что? Его заклевали, а от бессилия он за водочку взялся. Ну, заболтался я с вами, — закончил Лихов. — Мне пора.
