Александр Лебеденко - Первая министерская
Кто-то свистнул. В толпе еще резче взвизгнула гармошка. Кто-то крикнул: «К чертовой матери!» Завились, закружились гневные голоса, и цепь городовых из прямой линии сразу превратилась в дугу.
Исправник отступил поспешно. Драгунский офицер пальцем поманил к себе вахмистра. Прижимая шашку к бедру, вахмистр пробежал по пыльной улице и вытянулся перед офицером. Офицер, комкая перчатки, что-то тихо говорил вахмистру.
— Слушаю, ваше благородие! — отчеканил вахмистр, повернулся на каблуках и опять побежал к драгунам.
Один из драгун козырнул вахмистру и побежал в глубину улицы к коням, вскочил в седло и скрылся за углом.
Тем временем городовые пытались сомкнуться. Один из них наскочил на выбежавшего вперед в распахнутой рубахе, без шапки, без пояса парня, схватил его за грудки и с силой толкнул назад в толпу.
— Братцы, бьют! — завопил парень, — Ироды!
К городовому бросился крепкий бородатый мужик. Городовой пронзительно свистнул. Но цепь окончательно рассыпалась. Обнажив сабли, полицейские беспорядочно отступали к драгунам.
Толпа-победительница перестала стесняться. Бутылки полетели в городовых.
У ног исправника плюхнулась и расселась недопитая хрупкая четверть. Исправник вскинулся, словно его укусила змея, и бросился бежать к коляске.
Драгунский офицер с силой швырнул на мостовую окурок и высоким, дрожащим голосом скомандовал:
— К бою… товсь!
Городовые припали к стенам домов и заборам.
Исправничий кучер, очутившись между толпой и драгунами, трясущимися руками подбирал вожжи и заворачивал так круто, что одно колесо поднялось в воздух. Кони проплыли перед строем. Исправник, как будто прося, чтобы не стреляли, вытянул руку в направлении к драгунам.
Петька растерянно смотрел на исправничью коляску. Он вдруг вскочил на ноги и тоже хлестнул коня.
— Стой! — крикнул ему офицер. — Стой, сволочь!
Петька не видел, что к нему бегут из толпы.
Камни полетели в драгун из-за Петькиного гнедыша. Клинок кавалерийской сабли блеснул в солнечном свете. Офицер прохрипел что-то невнятное. Выстрелы хлестнули воздух.
— Выметайтесь, выметайтесь, ребята! Пошла писать губерния! — сказал садовник и упал в сад мешком, на каблуки.
Гимназисты с погремушками вместо сердец один за другим прыгали на мягкую землю наумовского сада.
Только Андрей задержался на заборе. Рискуя выпасть на улицу, он тянулся вперед и кричал:
— Петька, осторожно! Петька!..
Но Петька забыл обо всем на свете: о драгунах, об исправничьем кучере, об Андрее. Ломая оглобли, медленно оседал перед ним его верный кормилец и друг, худой и костлявый гнедыш Ванька…
Камни и стекла загрохотали по забору, по кирпичной стене. Толпа, перекрывая гармонь, выкрикивала гневную ругань, бросала ядреные слова по адресу полицейских, офицера и солдат.
Когда гимназисты опять пробегали пустыми комнатами полуподвала, на улице трещали новые залпы, на этот раз стройные, упорные, настойчивые, словно большие бичи в чудовищной руке рассекали воздух.
В окна читальни было видно, как неслись мимо, мелькали, заплетались сотни ног. Все в одну сторону, куда-то туда, на соседние улицы, от выстрелов, от хлопающих, кусающих бичей. Вот чьи-то ноги взлетели на носки… остановились… Синяя куртка заполнила просвет окна. Тонкая темная струйка побежала по стеклу.
Так перед дождем падает на окно и быстро мчится книзу первая тяжелая капля…
— Что делается, что делается! — давил пальцами виски Иннокентий Порфирьевич. — Какой ужас!
— А где же партия правового порядка? — спросил его Андрей, у которого зуб на зуб не попадал.
Старик посмотрел на Андрея удивленным, долгим взглядом.
— Вот видите — порядки?.. Люди убитые по улицам валяются!.. — Он горестно взмахнул рукой.
Старик забыл, что перед ним всего лишь пятиклассник…
На перекрестке было пустынно и тихо. И толпа, и драгуны, и полицейские ушли на другие улицы. На тротуарах валялись битые бутылки, кирпичи и булыжники. В заборах образовались щели. В домах бумагой и фанерой заделывали разбитые, простреленные стекла. Палисадники были повалены и поломаны. На самом углу молодое деревцо легло зеленой щекой в пыль, и белое мясо ствола обнажилось из-под липкой кожуры на сломе.
Петька недвижным столбиком поднимался над серыми песками улицы. Кто-то сердобольный отпряг гнедыша, коляску подтащил к забору и перебросил оглобли через тротуар на частокол. Сбруя была взвалена на сиденье…
Гнедыш, вытянув шею, глубоко залег в пыль, черную у оскаленных желтых зубов. Мухи уже кружились над мертвой головой густыми роями.
Редкие прохожие останавливались перед Петькой, пытались с ним заговорить и, не получив ответа, уходили.
Курчавый студент в измятой ветхой фуражке и сатиновой черной рубахе остановился тоже.
Он долго молча оглядывал коня, сбрую и бричку. Зашел с другой стороны, заглянул в мутные глаза подстреленной лошади и опять подошел к Петьке.
— С этой стороны пуля, — сказал он сам себе громко. — Значит, драгуны.
Петька смотрел в уличную пыль.
— Отец жив? — спросил студент.
Петька не сразу тихо мотнул головой. Это было близко от его мыслей.
— А сколько вас всего?
— Шестеро… — ответил Петька и всхлипнул коротким плачем. Опять перехватило горло.
— Ну вот, — сказал студент, как будто он и сам знал, что шестеро. — Погано! — прибавил он. — Как твой адрес?
Но от Петьки больше нельзя было добиться ничего. Это уже не сливалось с его упорными, как бы остановившимися мыслями.
Адрес Петьки дали студенту подошедшие гимназисты. Захлебываясь, они говорили наперебой, какой Петька умный и памятливый, как он любит книги, как много работает, что у него отец запойный, а братья и сестры мал мала меньше…
— Я пойду к его отцу и научу его, кому надо жаловаться. Хотя из этого ничего и не выйдет… Все-таки молчать нельзя! — размышлял вслух студент. — А его, — указал он на Петьку, — надо устроить на завод.
— Ой, он давно мечтает! — сказал Андрей.
— У меня есть на заводе знакомства… — соображал студент.
К Петьке подошел спешившийся на углу извозчик. Он поглядел на коня и долго молча качал головой. Потом он потрогал кнутовищем мертвую голову и отогнал мух.
От коня он перешел к бричке, осмотрел сбрую, колеса, оглобли. Потом он взял Петьку за плечо и повел к бричке.
— Сидай та сыды, а я батькови скажу. Зрадие старий! От трясця его мами! — Он опять закачал головой.
Петька послушно сел на подножку и смотрел вслед отъезжающей бричке соседа.
В домике старика Стеценки крепко засело горе. Старуха, всю жизнь не приседавшая на пять минут, вдруг перестала работать и сидела часами в углу, запрятав руки под рваный передник. Дети скучно подвывали, когда она всхлипывала. На заборе сушилась шкура гнедыша.
Старик молча слушал студента. Потом студент долго писал какие-то бумаги…
Но, идя к исправнику, Стеценко не взял бумаг. Он забрал с собою трехлетнего Кольку. Колька не поспевал за отцом, падал, повисал на отцовской руке и тихо подскуливал.
— Оставь дитю! — скомандовал в приемной городовой.
Но Стеценко поднял и внес сына в исправничий кабинет.
— Это что? — в упор спросил Салтан.
Колька заревел.
— Ваше скородие, — тихо протянул Стеценко. — Деньги верните. Коня убили.
Салтан, раздраженный с утра, подошел синей горою к Стеценке.
— Это что, я тебя спрашиваю? Чего с ревуном прилез? — Он топнул ногою. — Ты что, на крестины явился? Я тебя перекрещу, сукин сын! — Он ткнул кулаком в зубы извозчику.
Стеценкина борода поднялась кверху и окрасилась кровью. Старик облизывал губы и тяжело дышал. На шум ворвались городовые и увели старика силой.
Исправник долго нервно ходил по кабинету, вытирая платком давно уже чистый кулак.
Стеценко посадил Кольку на плечо и пошел серединой улицы, как привык ездить на гнедыше…
Глава восемнадцатая
Степные ветры рвали улицу. Мягкие настилы серой пыли облаком отрывались от широких дорог, совершали вихревой танец, мелким песчаным дождем стучали в жестяные вывески, в стекла потемневших окон, в мазаные стены и некрашеные, замшелые заборы.
Прохожие то и дело оборачивались к ветру спиной, натягивали на нос смятые картузы. Опускались поля широкополых девичьих шляп. Матери, няни с детьми прятались в чужих парадных от налетавших песчаных шквалов.
Золотой крендель булочной, как бешеный, мотался на коротком кронштейне, и казалось, вот-вот сорвется вместе с толстым сусальным окороком на чью-нибудь неудачливую голову.
Ветер гнал на север, к центру города, пыль, листья, бумажки, окурки, уличный мусор, и туда же шла, спешила, бежала, семенила толпа.
Драгуны, разбившись на патрули, гарцевали у самых тротуаров, и женщины с ребятами, в защиту от лоснящегося конского зада, выставляли перед собою широкие заскорузлые ладони.
