Янис Яунсудрабинь - Белая книга
Мама всхлипнула, сказала деду, чтоб погонял лошадь, — чего шагом плетемся, разве это езда? Дед натянул вожжи, и мы припустили, да так быстро, что зеленые полосы обочин побежали нам навстречу.
Весь вечер мама была молчаливая, спать легла, не поужинав. На другой день я слышал, как она у колодца говорила хозяйке:
— Продать бедняку, у кого, поди, всего-навсего одна животина, посовестилась.
— Так-то оно так, — подтвердила хозяйка. — В хозяйстве ее держать — рисково, может, и зарастет ранка до отела, а все ж ручаться нельзя.
— У меня прямо камень на сердце, — сказала мама. — Не иначе — грех я на душу приняла, что не выложила тому барину всю правду.
— Ничего, — успокаивала хозяйка. — Думаешь, у такого карман отощает? Не захочет держать — продаст.
— А как пусто стало… Куда ни посмотришь… Вроде кто помер. Войдешь в хлев — где же моя Пятёнушка? Ни привязи нету, ни яслей. Только и плачешь.
С тех пор по вечерам мы часто ужинали бедняцкой похлебкой. Кроша хлебные корочки, я часто вспоминал Корочкину усадьбу.
И по сей день, если порой встретится в газете это название, я сразу вспоминаю нашу Пятёну. Мне чудится, будто она еще жива и будто — зайди мы с мамой к ней в хлев — знакомый голос позовет нас и нам навстречу засветятся два черных ясных глаза.
МОЙ ОТЕЦ
Не знаю, во сне я это видел или наяву, но память хранит отрывочные картины отцовской болезни и его похорон. Я вижу все, как сегодня, кажется — протяну руку и потрогаю гладкий черен лопаты, воткнутой в желтый песочный холмик; скажу слово или заплачу — отец подымет голову и взглянет на меня.
…Большая сумрачная комната с желто-зелеными окошками. Страшный черный зев печи прямо напротив бабушкиной кровати. На ней сидит бабушка, мать моего отца. Я примостился за ее спиной и, навалившись на костлявое бабушкино плечо, трогаю пальцем пуговицы на ее кофте, будто пересчитываю. Это мое занятие. Чуть подальше, у задней стены, еще одна кровать. На ее краю сидит бледный человек и кашляет. На нем грубая холщовая рубаха, еще более грубые порты. Грудь у него голая. На полу возле его ног посудина с водой. Человек этот — мой отец.
…Опять я стою на кровати, играю концами бабушкиного красного платка. Они влажные. Кровать у задней стены пуста. А посреди комнаты на стульях стоит белый длинный ящик с высокой крышкой, похожий на дом. Люди ходят бесшумно. Мама подсаживается к нам, берет мои руки в свои и вдруг валится ничком, зарывается лицом в подушки. Мой отец умер.
…На крышке ящика потрескивает тонкая сальная свеча, мама сидит на стуле с книгой на коленях. Домочадцы, понурые, каждый в своем углу. Просыпаюсь утром… Мама все сидит на стуле, только голова ее склонилась над самой книгой.
…Мы едем зеленым лесом. По обочинам дороги сосны, стволы толстые, как бочонки, обомшелые, в трещинах. Мы едем по мосту. Вода в речке совсем красная. На воде желтые цветы. Тяну к ним руку… Провожающих длинная вереница. Из-под дуги вижу спины ездоков, другие темные дуги и гривы лошадей. Мы едем далеко-далеко.
…Серый сосняк. На земле полно шишек, но мне до них не добраться: бабушка держит меня на руках и наземь не спускает. Вижу большую кучу желтого песка. В него воткнуто несколько лопат с красивыми рукоятками. Я тянусь к одной из них. Вокруг люди поют и плачут. Потом парни берут лопатами песок из большой кучи и ссыпают его чуть подальше. И вот уже там вырастает холмик. На его верхушке черный крест. На кресте пара узорных рукавиц. Какой-то человек вынимает нож и перерезает нить. Мама падает на колени у самого креста, приникает лбом к песку. Бабушка ставит меня подле мамы. Оглядываюсь вокруг, потом тычу пальцем в мягкий песок, делаю ямки. Как славно бы я тут поиграл, но пошел дождь, и мама увозит меня.
Кратки и бедны эти видения, но они поныне живут в моем сердце. Мне чудится даже, что с каждым днем они все ярче, все отчетливей. Не помню ни единого его слова, ни единой ласки, даже ни единого взгляда — и все же люблю отца и часто перебираю в памяти отрывочные воспоминания.
В НЯНЬКАХ
Мик, брат моей матери, зимой сыграл свадьбу, а на юрьев день перешел с женой батрачить в Осаны. Теперь у Мика сын, маленький Яник. Как-то раз, в воскресенье, Мик пришел к нам в гости и попросил маму, чтобы отпустила меня к ним нянчить малыша.
— Да его самого еще нянчить надо, — сказала мама.
Все же они договорились, и пришлось мне пойти в няньки. С моими возражениями никто не посчитался, и вскоре я уже семенил за Миком по дороге… На душе у меня кошки скребли, и вздумай кто-нибудь меня пожалеть, я бы тотчас разревелся. Мне чудилось: ворочусь домой, а мама уже состарилась или померла…
Мик видел, что я горюю, и всячески старался меня утешить. Расписывал все забавы и удовольствия, ожидавшие меня в Осанах. Раков я когда-нибудь ловил? У них там сад над берегом Салате, а в ней раки что коряги. Прибить лягушку, ободрать, положить в рачню, и таскай раков, хоть по сотне в день.
— А с Яником кто будет?
Мик сразу не ответил и только немного погодя сказал негромко:
— Понятно, с ребенком сидеть надо, но ведь сама-то и в обед и вечером прибежит домой, и ты тогда вольная птаха.
Не очень-то меня веселили эти посулы, но все ж от сердца чуть отлегло. Я шел теперь рядом с дядей и даже время от времени что-нибудь у него спрашивал. Между прочим, я осведомился, есть ли в Осанах яблоневый сад.
Как же, яблоневый сад у них есть и притом на самом берегу Салате. Яблоки прямо в речку падают, течение относит их в камыши, можно их там вылавливать, как раков. А еще есть возле овина высоченный дуб, а на дубе галочьи гнезда. Можно туда слазить, и жаркое обеспечено. Я подумал-подумал и решил, что, может, не так оно и плохо будет в Осанах. Дома-то у меня чего хорошего? Разве что мама… Так ведь и она часто на меня сердится, а то и стукнет.
Я стал подбирать и метать камешки, временами даже посвистывал, словом, чуть воспрянул духом.
К Осанам мы подошли на закате. Там и вправду было очень красиво. Над речкой Салате горбился старый мост. Под мостом такая глубина — дна не видать. В черной воде, почти на поверхности, сновали рыбешки, юркие, серебристые.
Потом мы прошли краем росистого луга у излучины, миновали овин, старый яблоневый сад. Да, он тянулся вдоль самого берега. Высоко над землей в кудрявых кронах виднелись яблоки. И уже довольно крупные. И вот наконец могучий дуб у края дорожки. Галочьих гнезд на нем было много, но как до них доберешься? Я подбежал к дубу, раскинул руки. Куда там! И десять таких, как я, не обхватят. С тем же успехом можно карабкаться на гладкую стену.
Жена Мика встретила нас приветливо. Меня она даже поцеловала. И сразу усадила есть кашу, щедро забеленную молоком, дала хлеба и творога.
— А где Яник? — робко спросил я.
— Уже спит, — отвечала она, показывая на угол комнаты.
Там, рядом с ее кроватью, висела колыбель под пологом из серого платка, такая же, как у Петериса, малыша нашей хозяйки.
Микова жена, засмеявшись, сказала, чтобы я не беспокоился, спал до завтрака, ночью укачивать малыша не придется. Хватит мне и днем этой работы. Такого кроху неохота на поле таскать, да и не в чем. В обед она прибежит поглядеть на нас и малого покормит.
Хоть и устал я с дороги и постель была не жесткая, но спал беспокойно. Одеяло то и дело сбивалось на пол, один раз я и сам свалился с лавки вместе с подушкой, набитой шуршащей свежей соломой. Среди ночи я, помнится, частенько хлюпал носом.
Утром проснулся от сильной боли. До уха нельзя было дотронуться. Что за напасть! К завтраку пришел Мик, подвел меня к окошку, осмотрел ухо и сказал, что туда, кажется, попала соломинка, вроде бы там белый кончик торчит. Оп велел жене дать ему две вязальные спицы, ухватил ими кончик соломинки и вытащил. Он был с дюйм длиной. Колкая ржаная соломина проткнула наволочку, кончик надломился и попал мне в ухо. Мик сказал, что надо надеть еще одну наволочку; жена, как видно, так и сделала, потому что больше ни разу со мной ничего такого не случалось.
В то же утро началась моя работа.
Все ушли на прибрежный луг убирать сено. Дом словно вымер. В просторной комнате осталось всего-навсего два живых создания. Когда малыш спал, на меня порой даже нападал страх, но стоило ему проснуться, он принимался верещать, как дурной. Я по-всякому старался его успокоить, но ничего не помогало. Бывало, с досады скажешь ему: «Ну и кричи, чертенок, пока не выкричишься!» — и отойдешь от колыбели.
Тогда малый начинал закатываться от крика, с перепугу я подбегал к нему и снова качал колыбель. Но он не унимался. Временами он орал до посинения. Я не знал, что и делать. Ведь я мог его только качать, брать малыша на руки мне запретили, — можно хребтинку покалечить, он ведь еще слабенький. И я затянул все ту же песню: «Баю-баю-баю-бай! Аа-аа-аа-а!»
