Борис Изюмский - Алые погоны
Артем польщенно улыбнулся, но тотчас же безнадежно вздохнул — Куда мне, — и с напускной оживленностью начал рассказывать, какую он книгу прочитал об Амундсене. Но когда они запирали химический кабинет, Каменюка вскользь спросил:
— А в комсомол как принимают?
Гербов рассказал о порядке приема и рекомендациях.
— Так мне никто их не даст, — разочарованно протянул Артем.
— Я первый тебе рекомендацию дам, капитан Беседа тоже, если ты достоин будешь…
— Нет, я достоин не буду, — с сожалением сказал Каменюка — Ну, пока, Сема, Ковалю привет передай. — И они расстались.
Вскоре произошло несчастье с Голиковым. Он упал с дерева и переломил правую руку в локте. Его отправили в госпиталь, наложили гипс. Сутулый, с седыми, бобриком подстриженными волосами хирург обещал выписать его через два месяца.
— Удачно упали, молодой человек, — говорил он, поглядывая острыми веселыми глазами. — хороший перелом.
Кирюша был единственным в госпитале мальчиком, и его баловали. Шумливая, тучная тетя Сима из кухни подсовывала ватрушки; начальница хирургического отделения Анна Тимофеевна подсаживалась к его койке и расспрашивала о Суворовском, угощала конфетами; сосед дядя Сережа, красноармеец с ампутированной ногой, мастерил Голикову шахматные фигуры из замазки и обучал играть. И общем, жить можно было! Но эти ежедневные радости отравляла неотступна мысль: ведь переломлена правая рука! Ну, а как не срастется или криво срастется? И прощай, училище, прощай, военная жизнь. Каждый раз, когда он думал об этом, — не хотелось ни ватрушек, ни ферзей дяди Сережи. Кирюша мрачнел, слонялся по коридорам госпиталя и злился до слез, что хирург, вместо того, чтобы немедленно принять меры к спасению его, Голикова, от надвигающейся страшной беды, занят своими делами в операционной и только иногда, встретив Кирюшу, однообразно шутит:
— Ну, как, молодой человек? Поправляемся? По-суворовски — быстрота и натиск!
Это было не смешно и не стоило даже улыбки…
В воскресенье старшая сестра тетя Клаша сказала Голикову:
— К тебе пришел товарищ. Вообще, ходячему больному полагается сходить вниз, в комнату для посетителей, но я выдам халат, и он поднимется сюда. Только не балуйтесь, — совсем уж ни к чему добавила сестра.
В ожидании гостя Кирюша набросил на плечи синий халат, спадающий широким кругом на пол, надел на шею бинт, поддерживающий руку в лангете, и одернул одеяло. Он уже ходил без лангета, который в обычное время прятал под кровать, не нуждался и в этой подвязке на шее, но сейчас ему хотелось предстать настоящим «ранбольным».
В палату, сопровождаемый сестрой, вошел Илюша Кошелев. В первое мгновение Голиков не узнал его в белом халате, а узнав, обрадовался, но счел неудобным проявлять чувства.
— Садись на кровать, — величественно разрешил он, удостоверившись, что тетя Клаша ушла.
— Синяя… — сочувственно качнул Илюша головой на руку Кирюши.
— Ничего, покраснеет! — небрежно бросил Голиков.
— А вдруг такой и останется? — со страхом предположил Кошелев. — Как же писать будешь?
— Левой научусь! — словно о деле, давно решенном, сказал Голиков, и эта неожиданная мысль показалась ему настолько легко осуществимой, что он удивился, как раньше не додумался.
— Ну, чего ты глаза распушил? — вдруг напустился он на Кошелева. — Сказал: левой научусь! Знаешь что? — почему-то оглядываясь по сторонам, зашептал он Илюше — Принеси мне завтра тетрадь в клеточку и карандаш..
— Капитан не отпустит, — сокрушенно вздохнул Илюша.
— Ну, я тебя, как друга, прошу, — с жаром зашептал Голиков — Отпросись или нырни, как разведчик, через заднюю стену в саду. Там, знаешь, в заборе дырка плитой завалена. Не знаешь, — Каменюка покажет. Принесешь?
Кошелев заколебался, но решил про себя честно получить разрешение у капитана и обещал доставить тетрадь и карандаш.
— Ну, что у нас там нового? — опять обретая важность, спросил Кирюша, поправляя бинт. — Небось, без меня развинтились? — Ему не терпелось узнать, кто назначен старшим в отделении, но самолюбие не позволяло задать вопрос прямо.
Илюша хотел возразить, — мол, нет, не развинтились, но, рассудив, что больному перечить нельзя, он ответил неопределенно:
— По русскому почти все успевают.
— И Самсонов? — поразился Голиков.
— Сенька одну тройку получил, а потом опять диктант плохо написал.
— Ну, ясно, — понимающе кивнул головой Кирюша. — Ничего, я приду — мы его вытянем и Суворова получим.
Он имел в виду бюст Суворова, который майор Тутукин обещал вручить передовому отделению, чтобы установить этот бюст в классе.
На следующий день сам капитан Беседа принес Голикову тетрадь и карандаш и передал их внизу дежурной, в палату его не пустили.
С этого дня начались для Кирюши мученья. Буквы, написанные левой рукой, плясали дикий танец, походили на дрожащих уродцев, стремящихся разбежаться в разные стороны. Это была настоящая пытка — подогнать их друг к другу вплотную. Но не такой человек Кирилл Голиков чтобы отступать перед трудностями. Писать он учился втайне от всех, и первое письмо его в класс начиналось словами-.
«Ребята, вы там без меня не подведите!»
* * *Капитан Беседа, определив Голикова в госпиталь, дня два не мог решить, кого назначить старшим воспитанником отделения.
Кошелей исполнителен, но еще не обладает нужными для должности старшего волевыми качествами — его не будут слушать. Может быть, назначить Каменюку? — мелькнула мысль, но он, усмехнувшись, стал перебирать новые фамилий. Авилкин? Нет, из него сейчас помощника не выйдет. Самсонов? — Слишком мал и слишком поглощен своими ерундовыми делами… А правда, почему бы не назначить Каменюку? Это приподнимет его в собственных глазах, будет сдерживать…
Но как отнесется к назначению Каменюки отделение, да и сам он? Еще поколебавшись, Алексей Николаевич все же решил остановиться на Артеме.
Опасения оказались излишними. Каменюка сразу проникся чувством ответственности лица, облеченного непререкаемой властью, и принял ее как должное.
Отделение Беседы теперь оказывалось первым на построении роты. В классе стало чисто, а на уроке, стоило только Каменюке грозно посмотреть на нарушителя порядка — и тот затихал. Командирский раж Каменюки был столь велик, что его приходилось даже умерять.
Однажды Артем во время игры отделения в волейбол, в зимнем спортивном зале, пришел туда в шинели, застегнутой на все пуговицы, туго перетянутой ремнем.
— Авилкин, на развод! — от двери крикнул Каменюка и вышел, уверенный, что вызванный немедленно последует за ним.
Павлик же решил доиграть партию к азартно метался у сетки.
— Артем через некоторое время обнаружил, что Авилкин не идет за ним, возвратился, схватил нерадивого за шиворот и потащил его с криком:
— Надевай шинель! Ты что — военных порядков не знаешь? Развод — святое дело!
За Авилкина вступился Дадико, началась свалка, прекращенная подоспевшим во-время Беседой.
Главное, что радовало воспитателя, — это появившееся у Артема стремление быть предельно честным. Видно, он считал это неотъемлемой стороной своей служебной деятельности.
Как-то капитана вызвали на сутки в военный округ. Возвращался он оттуда с неспокойным сердцем. Не случилось ли чего? Как они там?
Едва успев привести себя в порядок с дороги, он заторопился в училище. Шла самоподготовка. Первое, что бросилось в глаза Алексею Николаевичу, когда он открыл дверь класса, был Артем, сидящий за столом воспитателя.
Каменюка громко скомандовал:
— Отделение, смиррно! — и на высокой ноте доложил:
— Товарищ капитан, в ваше отсутствие воспитанник Авилкин Павел не вышел на утреннюю зарядку — притворился больным. Воспитанник Самсонов Семен получил замечание на уроке английского языка. Никаких других нарушений дисциплины не было. Докладывает старший воспитанник отделения Каменюка Артем.
Он сделал шаг в сторону и независимо посмотрел на товарищей, энергично вздернув крутой подбородок с глубокой бороздкой посередине.
Когда воспитатель вышел из класса, к Артёму подскочил Авилкин, посверкивая зеленоватыми глазами.
— Ябеда, доносчик…
Каменюка хладнокровно оглядел его с головы, до ног:
— Если бы я побежал к капитану, тайно… А я при всех сказал.
Он подумал и добавил:
— Так комсомольцы делают…
— Фискал!.. — кричал Авилкин.
— А ты — нарушитель дисциплины. Этому тебя Суворов учит? — спокойно ответил Артем.
— А ты, а ты… ворюга! — выплеснул Авилкин.
Каменюка побледнел. Губы его жестко сомкнулись. Со сжатыми кулаками бросился он на Авилкина, приблизил свое лицо к лицу оскорбителя и, сверля его гневными глазами, Протолкнул сквозь зубы:
