Николай Богданов - О смелых и умелых.
— Да… шальная пуля… Иду на вынужденную посадку, — попытался улыбнуться Суханов. — На вот тебе на память… — Он разжал руку, и из неё выпала кривая поцарапанная пуля, подбившая самолёт.
— Валя, он тяжело ранен, не беспокой его, — отвела девушку Вера Ивановна. — Пошли, — скомандовала она бойцам.
Носилки тронулись.
Брат обнял Валю за плечи. Они стояли и смотрели вслед удалявшемуся Суханову, сдерживаясь, чтобы не заплакать. И Горюнов сказал сестре:
— У каждого лётчика есть свой ангел-хранитель, его верный моторист… У меня — Суханов. Железный ангел!
НОВАЯ СЕВЕРНАЯ САГА
Северная весна была в полном разгаре. Порывистый ветер нёс океану дыхание оттаявшей Балтики. Подгоняемые его порывами, появились первые кучевые облака. Они плыли по небу, высокие и белоснежные, как величавые парусники, давно исчезнувшие из морского обихода. Обгоняя облака, летели на север крикливые гуси, трубными голосами перекликались лебеди, почти невидимые в вышине. На бреющем полёте проносились чирки, нырки и прочая утиная мелочь.
Всё вокруг оживало, шумело и пело — птицы, вода и звери. Горные потоки ревели, как олени, вызывающие друг друга на бой из-за любви. Даже мёртвые доски аэродромного настила, набухнув вешней водой, стали эластичны и пели на разные лады, как живые, прогибаясь под ногами лётчиков. Под колёсами самолётов деревянный аэродром — чудо северных плотников — издавал аккорды, самолёты катились на взлёт и посадку, как по клавишам.
По ночам к аэродрому подбегали осмелевшие олени, на зажжённые фары машин сыпались с неба разные необыкновенные птицы.
И в эту бурную весну над гранитными горами и глубокими ущельями, заполненными фиолетовым снегом, состоялась воздушная битва, достойная суровой и величавой северной саги о гибели богатырей. Как в сказочной фантазии, за облаками, в горных высотах, невидимая простому глазу, происходила злая сеча закованных в современную броню рыцарей.
Пулемётные и пушечные очереди сверкали и скрежетали, словно мечи, высекающие огонь при страшных ударах о панцири и кольчуги.
Поверженные тяжело падали вниз. На металлических обломках сверкали звёзды, кресты, фигуры птиц и зверей, как старинные гербы.
Один самолёт ушёл глубоко под снег и успокоился на пятиметровой глубине. Лицо героя было совершенно цело, и на губах застыла улыбка. Хищный горностай не мог добраться до его закрытых глаз и долго царапал черными коготками непроницаемое и прозрачное забрало, колпак из плексигласа.
Это был лейтенант Шимко. Он лежал не тронутый тлением в своём прозрачном гробу, пока его не откопали из-под снега товарищи и не похоронили в высокой могиле, насыпанной из камней поверх гранитной скалы.
Иные сваливались с неба на землю объятые чёрным дымом и пламенем, как поверженные демоны. От иных самолётов отрывались парашютисты и парили, словно отделившаяся от тела душа.
Две такие души, упав на землю, пошли друг к другу, продолжая яростную вражду и после смерти своих машин. Они резались ножами и боролись до тех пор в глубоком и рыхлом снегу, пока один не победил другого.
Это был капитан Запрягаев, настигший своего врага сначала на самолёте, затем пешком.
Одного парашютиста нагнал самолёт с красными звёздами и срезал ему стропы ударом крыла. Белый купол взметнулся вверх, а чёрный карлик закувыркался вниз, нелепо дрыгая конечностями, как сорвавшийся с паутины паук.
Выходя из пике, погубивший его самолёт издал гамму звуков, раскатившуюся над горами, как громкий хохот.
Самолёты с красными звёздами гоняли и били стаю желтоносых и желтокрылых самолётов до тех пор, пока они не исчезли с неба.
И в чистом весеннем эфире звучали русские крики:
— Бей! Жми! Тарань!
И ругательства, полные ярости, освященные библейскими словами о матери, о боге.
И кончилась эта битва очень странно. Победившие самолёты собрались в тесный круг, сделали несколько спиралей и вдруг стали падать, падать один за другим в пропасти и на скалы, словно разучились летать.
Один при падении загорелся, другой разбился в щепы, а из третьего, сдвинув стеклянный колпак, вылез раскрасневшийся лётчик и, утирая пот сорванным с головы меховым шлемом, погрозил кулаком небу:
— Что, подловили? А ну, кто кого подловил?..
И стал считать по пальцам:
— Шимко — двух, Запрягаев — трех, Березко — двух, я — одного с Меркуловым, одного с Зубковым и двух ещё сам…
Считая, он глядел вверх, весь ещё во власти небесной битвы. Он не успел закончить счет, как осёкся и потемнел лицом, увидев горящий самолёт.
Он бросился в свою кабину, взял ракетницу, охапку ракет и пошел к горящей машине. Снег был так глубок, что ему пришлось ложиться, всем телом уминать себе дорогу, затем делать шаг вперёд. Это было тяжело и медленно. И, останавливаясь, чтобы отдышаться, он пускал вверх ракеты.
Это был капитан Бакулин, командир эскадрильи, которая провела этот бой.
Сейчас он не думал о том, сколько удалось сбить врагов, потерпел ли он поражение или одержал победу, он стремился лишь к одному — помочь упавшим товарищам, спасти их, кто ещё уцелел. Одного спасать было нечего. Когда Бакулин подошел к пропасти, на дне которой, проточив громады снега, звенел синий ручей, он увидел напротив остывающий, фиолетовый скелет сгоревшего самолёта. То, что было лётчиком, темнело в средине небольшим комком, похожим на запёкшееся сердце. По этим останкам Бакулин попытался определить — кто это? Его ведомый — весёлый голубоглазый Березко или его заместитель — закаленный в боях Меркулов. Двое осталось их, когда он скликал по радио уцелевших после боя. Почему не выбросился он с парашютом? Не слышал ли приказа или не мог, будучи ранен в воздухе.
Было немыслимо перейти снежную пропасть и невозможно уйти. И неизвестно, сколько бы стоял Бакулин, если бы в стороне не раздался выстрел. Это стрелял не то Меркулов, не то Березко, уцелевший на том самолёте, что упал на обратном скате скалы.
И Бакулину захотелось, чтобы это был Березко. Его юный и беззаветный ведомый. Самый молодой лётчик эскадрильи. Он повёл его в этот смертельный бой, и он отвечал за него, как старший брат.
Меркулов был взросл и многоопытен. Одиннадцать самолётов сбил он лично и семнадцать в группе с товарищами. У него было больше возможностей уцелеть в бою и при посадке в этих зловещих, лысых скалах. Конечно, для полка он был более ценным лётчиком: сложившийся грозный ас, а Березко только начинал боевую жизнь и только подавал надежды.
И всё же всем сердцем Бакулин желал найти именно его. Бакулин шел к Меркулову или к Березко остаток дня, всю светлую холодную ночь, давая то белые, то красные, то зелёные ракеты. Наконец он увидел самолёт, разбившийся в куски. Кабина лежала отдельно от крыльев.
Лётчик сумел пройти навстречу командиру не более ста метров. Когда капитан подошёл к нему, он приподнялся на руках и, словно извиняясь, сказал застенчиво:
— Думал сохранить машину, но подломал себе ноги.
Это был Березко.
Бакулин обнял и жарко поцеловал его, а потом среди карликовых корявых берёзок нарезал самых прямых и стал прибинтовывать к ним ноги Березко тонко нарезанными кусками парашюта.
— Терпи! Лётчиком будешь! — говорил он, туго бинтуя переломы.
Затем, сделав из капота нечто вроде волокуши, Бакулин положил на неё Березко и отправился строго на восток. Он спускал друга с гор, переносил через потоки, втаскивал на скалы, снова переносил через потоки… и так много дней. Он уже потерял счёт им. От сырости и холода у него распухли руки. Острые камни и бурные потоки стащили с ног унты.
Бакулин шёл, обмотав ступни кусками меха, вырезанного из комбинезона. У него быстро отрастала борода. И скоро он превратился в лохматого, заросшего рыжей щетиной бродягу.
Много раз над лётчиками проносились самолёты их родного полка. Но не могли заметить их среди снегов и проталин, создавших в горах пестроту. Ракеты Бакулин израсходовал, пробираясь к Березко, а пистолетный выстрел был невидим с неба.
Березко лихорадило. Он говорил без умолку, а Бакулин молчал. Березко только и говорил о происшедшем бое, в котором он сбил первый самолёт.
— Товарищ капитан, это был замечательный бой, мы одержали настоящую победу. Они-то думали, что подловили нас, а на самом деле мы сбили не меньше десяти машин, да я ещё видел, как Шматко и Зубков погнались за двоими. Наверняка догнали… Значит, двенадцать к шести в бою шестёрки против шестнадцати… Пусть у них четвёрка и уцелела… Но эти уцелевшие хуже мёртвых, мы их так напугали, что от них только трусы будут рождаться!
Бакулин невольно улыбался, но чем дальше он шёл, чем ближе становился родной аэродром, тем тяжелее становилось на душе его.
Бой, в котором он испытал истинное упоение, сбив четыре ненавистных машины со свастикой и жёлтыми носами, теперь стал казаться ему ошибкой. Принимая мгновенное решение, на этот бой он шёл от горячего порыва души, а не от холодного расчёта ума, что должно командиру. Расчёт он пытался произвести теперь, задним числом.
