Николай Шундик - На Севере дальнем
— Пойдем послушаем! — согласился Чочой.
Но в этот день никто из эскимосов и чукчей о страшных чудовищах не говорил. Всюду речь велась об одном: нерпа ушла от берегов, очень мало рыбы в реках, в хижинах нет еды, голод отнимает у людей силы, голод отнимает жизнь.
Чочой и Том угрюмо слушали эти разговоры и чувствовали, как их самих гложет голод.
— Отец мой тоже ничего за последние дни заработать не может, — тоскливо промолвил Том, — а есть сильно хочется.
Мальчики вяло поднялись на ноги и зашли еще в одну хижину.
— Здесь дочь старика Таичи живет. У нее недавно муж умер, — сказал Чочой.
Внутри хижины на нерпичьей шкуре сидела очень худая женщина в изорванной ватной куртке и в таких же изорванных ватных штанах. Рядом с ней сидел ребенок лет четырех. Крупная голова его, казалось, чудом держалась на тоненькой шейке. На худом и прозрачном лице, не по-детски серьезном, особенно заметны были широко открытые, немигающие глаза.
Когда в хижину вошли мальчики, ребенок с трудом повернул в их сторону голову. По лицу его пробежала едва уловимая тень оживления. Том подсел к малышу и сказал, не в силах оторвать взгляда от его тоненькой шеи:
— Темно здесь. На солнце пойди. Сегодня день теплый, солнечный.
Женщина печально улыбнулась гостям и, прервав на время выделку нерпичьей шкуры, сказала:
— Разве вы не знаете, что ножки у моего Тотыка не ходят? Вот взяли бы его с собой, отнесли бы на зеленую травку, где ягода есть, поиграли бы с ним.
— Поиграешь с нами? — Чочой наклонился к Тотыку.
Ребенок кивнул головой, доверчиво протянул ручонки.
Бережно несли Тотыка по очереди Чочой и Том. Усадив мальчика на лужайке, они попытались занять его какой-нибудь игрой. Тотык изумленно смотрел вокруг широко раскрытыми глазами, личико его постепенно оживлялось. А когда совсем близко возле него уселась пестрая бабочка, он засмеялся, потянулся к ней ручонками.
— А какой он веселый стал, — тихо сказал Том, глядя на Тотыка. — Вот бы ножки ему здоровые, чтобы побежать как следует...
Положив вокруг Тотыка зеленую траву и цветы, мальчики пошли искать ягоды.
— Давай в счастливую жизнь играть! — вдруг предложил Том.
— А как? — спросил Чочой.
— Да вот пойдем ягод нарвем, только есть сначала не будем. Много-много нарвем морошки, клюквы. Потом к Тотыку все это принесем, станем есть и все время будем думать, что мы едим лепешки. И Тотыка хорошо накормим...
— Да, вот бы нам сейчас лепешек таких, какие однажды мы с тобой пекли! — сказал Чочой. — Я бы ничего другого всю жизнь не хотел, только бы такие лепешки всё ел и ел...
— Ну вот, давай будем думать, что не ягоды едим, а лепешки. Скорее идем, а то Тотык без нас скучать станет, — заторопился Том.
Уговор мальчики соблюдали строго: они не съели ни одной ягодки, пока не вернулись к Тотыку.
Заметив ягоды, Тотык потянулся к ним ручонками, потерял равновесие и упал на бок. Чочой поднял его, поставил перед ним свой летний малахай, наполненный морошкой и клюквой. Набирая дрожащими ручонками ягоды, Тотык жадно подносил их ко рту. И мальчики, наблюдая за ребенком, совсем забыли, что собирались играть в счастливую жизнь.
— Как бы у него не разболелся живот! — забеспокоился Том.
— Да, от ягод может заболеть живот.
Но никто из них не решался отнять у Тотыка малахай с ягодами.
Неожиданно сзади себя ребята услыхали чьи-то тяжелые шаги. Оба мигом повернулись и увидели незнакомого человека.
— Американец! — испуганно шепнул Тому Чочой.
Не будь с ними Тотыка, мальчики не замедлили бы подняться с места, чтобы избежать встречи с неизвестным белолицым человеком.
Американец был высокий, сутулый, с худым, болезненным лицом. Изорванный синий комбинезон его был измазан глиной, стоптанные башмаки перевязаны проволокой. Подойдя к мальчикам, он слабо улыбнулся, снял с плеч котомку и устало опустился на землю.
— Ну что, дорогие мои, пасетесь? — спросил он надтреснутым голосом.
Пристальным взглядом посмотрел американец на Тотыка и прошептал потрескавшимися губами:
— Бог ты мой, неужели и мои дети сейчас вот так же выглядят, как этот измученный ребенок?
Долго тянулось молчание. Чочой и Том с затаенным страхом не очень дружелюбно разглядывали непрошеного гостя. Американец заметил это.
— Эх, милые дети, — печально промолвил он и вдруг улыбнулся широкой, мягкой улыбкой, — у меня там, в Чикаго, такие же, как вы, сынишки остались. Такие же, как вы, худенькие, оборванные, такие же, как вы, голодные...
И от этой улыбки, от слов этих у мальчиков как-то сразу пропала враждебность к незнакомому человеку. Им стало жаль его.
— Ешьге, ешьте эти ягоды, вы, наверное, очень голодны! — с готовностью предложил Том, поднимаясь на колени.
— Спасибо, дорогой мой. — Американец дотронулся до головы Тома огромной шершавой рукой. — Но сможете ли вы еще насобирать себе столько ягод?
— Мы сможем, сможем! — поспешил заверить гостя Чочой.
Американец запрокинул голову, чтобы высыпать ягоды из горсти в рот. Кадык на его сморщенной шее стал еще больше, еще острее.
Медленно пережевывая кислые ягоды, американец все смотрел и смотрел на Тотыка.
— Ножки у него не ходят, есть ему нечего, — угрюмо объяснил Чочой, вытирая рукавом своей изорванной кухлянки вымазанное ягодным соком личико Тотыка.
— Ножки не ходят, — повторял американец, горестно качая головой, — ножки не ходят...
— У него отец недавно умер, мама тоже больная, — рассказывал Том, подвигая гостю малахай с ягодами.
— Жарко тебе, мальчик, в твоей кухлянке, солнце печет.— Американец положил руку на спину Чочоя.
— От рубашки только один воротник, — откровенно сознался Чочой, показывая на шее через головной вырез кухлянки засаленную тряпицу, которая когда-то была воротником рубашки. — А в кухлянке ничего,— как можно бодрее добавил он, — в ней дыр много...
— Бог ты мой, бог ты мой, — качал головой американец, — воротник один от рубашки...
Снова настало долгое, тягостное молчание. Чочой глянул в малахай и заметил, что ягод уже почти не осталось. «Вот и поиграли в счастливую жизнь, — подумал он. — Ну ничего, потом еще насобираем».
— А откуда и куда вы идете? — сам не зная, как он на это решился, спросил Том, обращаясь к американцу.
— Иду далеко, очень далеко иду, мой мальчик. Иду, чтобы брать мертвой хваткой за горло тех, кто сидит на шее у простого народа. Нет, с меня довольно. Я больше терпеть не могу. Я не брошусь с горя, как бедный Мартин Несс, вниз головой с моста в реку, я буду драться!.. — с ожесточением говорил американец, немного пугая мальчиков своей непонятной речью.— А до этого я был не так уж далеко от вашего поселка. Может, слыхали, в долине реки Эйпын строится большой аэродром? Да, совсем недалеко от вас строится аэродром, с которого должны будут подняться самолеты, чтобы там, за проливом, убивать людей...
— Убивать людей за проливом? — Чочой поднялся на колени.
— За что убивать? — Том подвинулсй ближе к американцу; на лице мальчика было напряженное внимание.
— А за то убивать, что там, за проливом, нет вот таких несчастных детей, как ваш Тотык, у которого не ходят ножки... Убивать только за то, что там все люди стоят прочно на ногах и знают, куда им идти.
Том и Чочой переглянулись, не всё понимая в речи американца.
— Но там же, за проливом, у меня двоюродный братишка живет! — сказал Чочой. — Правда, шаман Мэнгылю говорит, что он умер, но дядя Гоомо не зря называет шамана лгущим человеком. Врет Мэнгылю!..
— У тебя за проливом братишка живет? — Американец мягко взял Чочоя за худые плечи.
— Да-да, там мой брат живет, — подтвердил Чочой и принялся путано, сбивчиво объяснять, как это получилось, что он живет здесь, а братишка — за проливом.
Американец слушал Чочоя внимательно, изредка покачивая головой.
— А вы что, глину копали? — спросил Том, пытаясь соскрести ногтем комок грязи с комбинезона американца.
— Да-да, копал, мальчик, глину, только не могу я больше эту глину копать. Не могу выполнять работу, которая похожа на то, что я могилу копаю тысячам невинных людей! Ушел! Бросил, хотя, может быть, это была единственная возможность иметь более или менее постоянную работу. Но я не могу быть могильщиком! Пусть лучше сам подохну с голоду! Да-да, мы копаем другим народам могилы, но, даст бог, в них лягут те, которые хотят видеть горы человеческих трупов. Эх вы, несмышленыши маленькие. Непонятно еще вам, о чем я говорю. Растите быстрее. Вы поймете, вы всё хорошо поймете! — Американец сдвинул измятую шляпу на глаза, почесал затылок и задумчиво добавил: — Не может быть, чтобы наши дети всего этого как следует не поняли...
Сняв с головы шляпу, американец стряхнул с нее пыль, поднялся на ноги. И снова, не отрываясь, он смотрел в личико Тотыка, доверчиво поглядывавшего на него своими глазенками.
