Петер Гестел - Зима, когда я вырос
А мне не хотелось, чтобы она меня отпускала, поэтому я сказал:
— Если хочешь, чтобы я добрался до дома живым, то держи меня покрепче.
Зван шел следом за нами.
Я обернулся посмотреть на него. Он шел, глядя себе под ноги. Почувствовав мой взгляд, поднял голову. Боже мой, какой бледный!
— Не расстраивайся, Зван, — сказал я. — Ничего страшного. Завтра посмотрим это же кино еще раз.
— Нет, — сказал он.
— Тебе паршиво, Зван?
— Да.
— Почему?
— Не твое дело.
— Мне тоже паршиво. Хочешь скажу почему?
— Нет.
— Я бы тебе все равно не рассказал.
Бет шла быстрее меня, так что казалось, будто она тащит меня за собой.
— Я тебе не собачка, — сказал я.
Около Амстелвелда мы остановились. Посмотрели на деревянную Амстелскую церковь. Со льда она выглядела гораздо массивнее, чем обычно. Зван и Бет вдруг показались мне очень маленькими.
— Принцесса ужас какая красивая, да, Зван? — спросил я.
— Ее зовут Мария Монтес[22], — сказал Зван, — это самая красивая женщина на свете.
— Неужели нет никого еще красивее?
— Слушай, перестань.
Бет вмешалась в наш разговор.
— Это вы о ком? — спросила она.
Добрая верная Бет. Маленькая заботливая мамочка, вот она кто.
— По-моему, дурацкий фильм, — сказала Бет. — Без конца дерутся и дерутся.
— Я больше никогда не пойду в кино, — сказал Зван.
— Почему? — спросила Бет язвительно.
Я ничего не сказал — я жутко люблю Звана и прекрасно понял, что он имеет в виду. От такого потрясающего фильма внутри все переворачивается — это не то удовольствие, которое должен получать нормальный зритель; это просто ужас, каким себя чувствуешь несчастным, когда фильм кончается.
— Если ты не понимаешь, то… — сказал Зван, обращаясь к Бет, и плотно сжал губы.
— То что? — сказала Бет.
— Ничего.
— Скажи же, Пим!
— Если не понимаешь, то уж, значит, никогда не поймешь.
— Как тебе не стыдно так говорить!
— Ты же сама спросила.
— Вот уж дети малые, — сказала Бет, — вы глупые малые дети.
Она решительно развернулась и пошла прочь от нас большими шагами, прямо под мост, — решительная девушка, которой ни до кого нет дела.
Мы со Званом побежали за ней рысцой. Я поскользнулся и сел на попу. Зван помог мне встать.
— Она здорово злится, — сказал я.
— Она расстраивается, — сказал Зван.
— Почему?
— Потому что сегодня такой чудесный день, — сказал он.
Ну вот, опять. Зачем он сказал, что сегодня чудесный день? О тех вещах, которые на самом деле чудесные, нельзя так говорить, как он этого не понимает…
Мы посмотрели сквозь проем моста и увидели, что фигурка Бет становится все меньше и меньше.
Тетя Йос в Харлеме.
У нас впереди еще длинный вечер и целая ночь — у нас троих. Я чуть не задохнулся от счастья, хотя мне и было очень грустно после кино.
— Как ты думаешь, — спросил я, — зима когда-нибудь кончится?
— Думаю, что да, — сказал Зван.
Мы шли не спеша от моста на канале Регюлир к каналу Лейнбан, под мостом остановились, я стал колотить сам себя руками, чтобы согреться, — как мне казалось, так же сильно и ловко, как это делают продавцы на рынке. Зван последовал моему примеру. Выглядело это так, будто он колотит себя, потому что заслужил наказания.
На льду канала Лейнбан мы еще немного постояли на том месте, где Зван рассуждал о зимнем льде — льде, который, возможно, никогда не растает. И еще мы тогда разговаривали о маме.
— Ты ведь всегда здесь жил, да? — спросил Зван.
— Да, — ответил я и указал на свой дом. — Всю жизнь вон в том доме.
Мы смотрели на мой дом.
— Раньше, пока я гулял, мама всегда стояла у окна. Мне не разрешалось подходить к каналу слишком близко. Но я не слушался. И всегда жутко пугался, когда слышал, как мама открывает окно. «Отойди от воды, — орала она, — вот дождешься, что я тебе ноги переломаю!»
— Ты любишь Амстердам?
— Понятия не имею.
— Я никогда не забуду Амстердам, никогда.
— Почему ты так говоришь? Что за чушь! Как это ты можешь забыть Амстердам, когда ты здесь живешь?
Я чувствовал, что он темнит. У него это было написано на физиономии.
— Что с тобой, Зван? — спросил я.
— Ты когда-нибудь пробуешь представить себе: что будет, когда я буду совсем старым?
— Нет, а зачем?
— Никогда?
— Иногда я думаю — скорей бы мне исполнилось двенадцать.
— Почему?
— Тогда меня будут пускать на фильмы, куда детям до четырнадцати вход воспрещен.
Зван засмеялся.
— В таких фильмах, — сказал я, — все целуются как ненормальные, а время от времени ужас как дерутся и потом снова целуются.
— Когда я буду стариком, — сказал Зван, — у меня будет такой большой опыт, я столько всего переживу, понимаешь?
— И тогда ты напишешь книгу?
— Зачем?
— По-моему, не стоит.
— Спасибо.
— Когда ты будешь стариком, ты сможешь греть ноги в тазу с теплой водой.
— А еще что я смогу?
— Жевать табак и пердеть в магазине «Вана» — если только будешь аккуратно хранить свою вставную челюсть в стакане с водой.
— Ты сердишься?
— Почему ты так думаешь?
— Когда я стану стариком, я буду вспоминать вас — Бет, тетю Йос и тебя. И Амстердам.
— Добиваешься, чтобы я тебе врезал?
— Нет.
Я чувствовал, что он что-то от меня скрывает.
— А ну выкладывай! — заорал я.
— Потом я все расскажу тебе, Томас, а сейчас пошли.
Зван прокатился по льду, ловко развернулся, опустился на одно колено, оперся руками о другое и посмотрел на меня хитро.
— Сегодня вечером мы хорошенько повеселимся! — сказал он.
В гостиной мы все втроем сидели на полу у потрескивающей печки. Горела только одна лампочка. Мне бросилось в глаза, что у Бет слегка порозовели щеки.
Я смотрел на закрытые двери в комнату тети Йос.
Ее там нет, и камин давно прогорел. Там было холодно и пусто — когда мы туда ненадолго зашли, я не смог себе представить, как это тетя Йос проводит здесь дни и ночи.
Мы были одни.
Мы были только втроем.
Мы сидели у теплой печки и ели двойные бутерброды с джемом на весу, без блюдечек.
Вокруг были разбросаны крошки.
Бет нас за это не ругала. Впрочем, она ела с таким же аппетитом, что и я. А теперь она смотрела на горящие угли и рассказывала о своем папе. Мы сидели, обхватив руками колени.
— Была холодная зима, — говорила она. — Мы вместе гуляли по парку Вондела.
— Сколько тебе было лет? — спросил я.
— Шесть. Немцев тогда еще не было.
— Вы шли с папой за руку?
— Нет.
— Почему?
— Папа никогда не мерз, — рассказывала она. — Он гулял без шарфа, пальто было расстегнуто. Я шла в новых высоких сапожках на меху; не помню, мерзла я или нет, такие вещи забываются.
Бет поежилась.
— Посмотри вокруг, сказал мне папа, видишь всех этих добропорядочных граждан? Почему они сейчас свободны, почему они не работают в своих конторах или цехах? Я не понимала, что он говорит, но, как ни странно, запомнила. Папа сказал: один прикладывает палец к кепке, когда видит хорошего клиента, другой снимает шляпу перед женой или племянником своего начальника. Шляпы и кепки — они не ходят друг к другу пить кофе. Будущее — за кепками, помяни мое слово. Если ты чего-то не поняла, то спроси.
У Бет сделалось сердитое лицо.
— Ты тогда разозлилась на своего папу? — спросил я.
— Нет, мне и в голову не пришло на него злиться, ты что! Знаешь, что он мне сказал? Он сказал: я твой отец, ты можешь спрашивать меня о чем угодно, давай спрашивай.
— Как медленно ты рассказываешь, Бет, — сказал Зван и зевнул.
— Тсс, — сказал я.
— Да, я знаю, это не очень интересная история, но удивительно, что я так хорошо помню эту прогулку по парку Вондела. Теперь я у папы уже ни о чем не могу спросить. Теперь я гуляю по парку Вондела одна, даже если рядом мои одноклассницы.
Она посмотрела на меня.
— Почему я его ни о чем не спрашивала? Почему я его всегда так стеснялась? Я всегда очень смущалась. И он это видел. И смеялся. И смеялся еще громче, если я его просила: не смейся, пожалуйста. «Никогда не обращай внимания на то, что о тебе думают другие», — сказал он мне как-то раз. И стал по-дурацки танцевать вокруг дерева, а я не знала, куда спрятаться.
— На него, наверное, все смотрели? — спросил я.
— Ты ужас какой глупый, Томас.
— А что, на него никто не смотрел?
Оттого что Зван рассмеялся, Бет перевела взгляд на него.
— Потом папа быстро убежал, — сказала Бет, — пальто его развевалось, а я бежала за ним следом и никак не могла его догнать, наоборот, я отставала все больше и больше, я плакала и кричала: ну зачем ты так валяешь дурака, тебя ведь могут увидеть, мне так стыдно за тебя. Он остановился, подождал меня, а когда увидел, что я плачу, сразу стал таким, таким…
