Герхард Хольц-Баумерт - Автостопом на север
— Ты спишь? — спрашиваю.
Тереза шепчет что-то насчет того, что она не в состоянии заснуть и что звезды чудесны. На этот раз она, может быть, и права.
— Если это сено загорится, я тебя вынесу, будь покойна.
— Солома, Гуннар, солома это. А почему это она должна загореться?
— Всегда ведь чего-нибудь горит. Раскрой газету или детскую книжку. Без пожара нигде не обходится. То рига горит, то ржаное поле. Тут всегда можно свое геройство показать. Дым. Огонь: гвардия умирает, но не сдается…
Если уж скорость ограничена ОБД, то хоть бы на пожаре себя проявить, что ли.
— Что-то шуршит, — говорит Цыпка довольно громко. Голос плаксивый.
— Крокодил. Ма-а-а-а-ленький.
Густав устал. Вот и острит.
— Перестань!.. Опять. Опять шуршит. Мыши!
— Ма-а-а-ленькие, бе-е-е-ленькие.
Теперь и я слышу — шуршит. И довольно сильно. Это шуршит Тереза, переползая ко мне.
— Валяй отсюда, а то хрюкну! — кричу я.
— Только чуть-чуть, Гуннар. Темно очень. Ни звездочки. Вдруг это хорек?
Этих я совсем не знаю. А что, если мне с ним сразиться? Спасти Цыпку от смертельного укуса? И про такое, бывает, в книжках пишут.
Тереза пододвигается ближе.
— Хорошо у тебя здесь, — говорит она. Голос у нее такой, будто он сразу и на шелковой, и на бархатной подкладке. Я лежу, как замерзшее бревно.
— Я только чуть-чуть. Ты прогонишь мышек, Гуннар? Да?
Интересно, а там, наверху, живут люди? На звездах. Такие, как мы? И глаза, и ноги-руки, и разговор — всё-всё. Может, некоторые и косу носят. А другие — с круглыми мордашками и четырехугольной улыбочкой.
— Бонифациус астрофизнкус.
— Что ты сказал? — спрашивает Цыпка, но я слышу, что она уже засыпает.
— Это я с жителями Кассиопеи разговариваю, — отвечаю я погромче, чтобы она не засыпала.
Но Тереза уже посапывает.
Я трясу ее руку — она только чмокает. Вот и захрапела. Нет, не громко, не как отец, когда в воскресенье приляжет на тахте. Она как-то очень нежно похрапывает — носик-то маленький, она и храпит как лесной жаворонок.
Повернулась. Привалилась ко мне. Вздохнула. Положила ногу мне на колено, руку на грудь. Головой тыкается под мышку — небось думает, я ее мамочка…
Ну и злюсь я на Петера, жадюгу этого! Понадобилось ему, видите ли, непременно в Цербст, к невесте. Злюсь ужасно! Лежи теперь здесь. Чуть отодвинешься — Цыпка вздыхает и еще крепче в меня вцепляется. Я и лежу. Надо мной теперь совсем черное небо… «Ну ты и даешь!» — сказал бы Петер, жмот этот, и еще рот бы до ушей растянул. А что сказали бы Шубби, Пепи и Фридрих Карл, даже подумать страшно. У Крамса и у того не нашлось бы иностранного слова для моего теперешнего положения. Цыпка совсем навалилась на меня, ее волосы щекочут мне губы. Весь мой правый бок от головы до мизинца на ноге начинает отогреваться — это тот, где Цыпка меня заарканила. А даже приятно — ночь-то делается все холодней. Вот уж никогда б не подумал, что так может быть — мы ж в ГДР, а не в Норвегии…
Медленно я протягиваю левую руку и осторожно сгребаю побольше соломы — накрываю нас обоих.
«Спокойной ночи, Тереза…» — думаю я и мгновенно засыпаю.
Глава XVII, или 1 час 06 минут
Кто это разговаривает? Что? Пора вставать? Мать меня будит? Контрольная у нас сегодня?
Где это я? Развел руки и чью-то ногу поймал! Не свою. Нога чужая. Ты чего это, Петер?
— Эберхард, здесь их тоже нет. Где их черти носят? Не могут они ни с того ни с сего сквозь землю провалиться! Ничего не понимаю!
Стоп! Мегрэ, начеку! Нас ищут!
Но как они узнали, что мы здесь, наверху? Тайна.
Голос женский, ругается. Нет, это не полиция. Отсюда, со своего капитанского мостика, я уже кое-что могу различить. Странно — темнота, ночь глубокая, а сколько всего видно и без фонарей и неоновой рекламы!
— Эберхард, в скирде шуршит… — У женщины громкий, решительный голос, совсем как у полковника на майском параде. — Мыши, должно быть…
Ай-ай-ай! Ругается, а мне смешно.
Густав, ты большая, красивая мышь!
— Надо их взгреть как следует: до сих пор прошлогодняя скирда не вывезена.
Тут у меня другое мнение: а где же тогда преклонить голову усталому автостоповцу?
Цыпка ворочается и что-то бормочет во сне. Я рукой зажимаю ей рот.
— Вон там что-то… Посвети, Эберхард!
Луч карманного фонарика разбивает ночь на тысячу светящихся стекляшек.
— Ерунда какая-то! — ворчит Эберхард и выключает фонарь.
Не зря, значит, Мегрэ с головой укрылся в своей пещере.
Кто я, например? Кто Густав? И кто неутомимый комиссар? Кто Тереза, мой цыплячий прицеп? Это все вроде бы известно. Но кто этот Эберхард и безымянная женщина, этого никто не знает. Мегрэ, вам следует снять с предохранителя свой револьвер и закурить трубочку… Стоп! Курить здесь строго воспрещается! Комиссар безропотно подчиняется.
Они же ищут. Кого? Что? Винительный падеж. Мегрэ, не хватит ли с вас провала в Гросс-Иоргене? Там вы ведь всякий раз приземлялись у тетушки Иды!
Нет, пускай Мегрэ спит себе, отдыхает. Там, внизу, рядовые члены профсоюза, как и мы…
Безымянная женщина куда-то отправляет Эберхарда. Как я — комиссара Мегрэ. А до этого они из «газика», который довольно хорошо виден отсюда, достали ящик. Должно быть, тяжелый. Взрывчатка?
— Поезжай, добудись Альберта. Нечего его жалеть. Спроси, где он вагончик оставил. Пусть сейчас же пригонит сюда. Скажи, иначе на правлении о нем вопрос поставим. Я здесь буду. Посижу на ящике с лимонадом. Так и скажи: сижу и жду. И кофе в термосе привези, слышь, Эберхард?
Уехал, значит, Эберхард. Отсюда видны нечеткие очертания женщины — сидит у дерева. На лимонаде, значит, сидит. Язык невольно проезжается по пересохшим губам. Нащупывает дупло в зубе: да-а, неплохо бы лимонадику!
— Цыпа, тише!..
Но Цыпку никак не добудишься. Я трясу ее изо всех сил. Она вскрикивает. Женщина внизу тоже кричит, караул, бунт на корабле!
Съезжаю по обратной стороне скирды — прямо в черную пропасть.
— Кто это там? — спрашивает женщина, уже не в таком приказном тоне.
Крадучись, обхожу скирду. Женщина поднялась. Смотрит в мою сторону.
— Это я. Полундра!
— Кто такой?
Голос опять как у маршала. Густав выходит вперед, выкрикивает:
— Свои. Из Берлина. Каникулы у нас.
— Выходи! — приказывает женщина.
Мы стоим друг против друга. Женщина почему-то дышит, как боксер после третьего раунда.
— А-а-а, это парень. Ты откуда? Со скирды, да? И из Берлина? Какие еще каникулы?
— Пить очень хочется… — говорю примирительно и рассказываю в телеграфном стиле самое главное о себе и о Цыпке.
— Она там спит? Наверху?
— Мне бы лимонадику.
Снова женщина громко ругается:
— Открывашки даже не положили! Этого Альберта я так распеку на правлении! Ну ничегошеньки! Даже открывашки нет!
Я тем временем показываю, как открывать бутылку о край ящика.
— Вот и хорошо! — говорит она.
Посмотрела бы на Шубби, как он зубами бутылки колы открывает! И еще хвастает — это, мол, десны укрепляет. Рассказав все, вернее почти все, о нас, я спрашиваю:
— А вы зачем сюда приехали и ругаетесь, что ничего нет?
— Подслушивал? Нехорошо…
— Что мне еще делать? Я там, наверху, лежу, а вы тут, внизу, ругаетесь так, что на Марсе слышно.
Смеется.
— Я и не замечаю совсем, — говорит она, — характер у меня такой. Понимаешь, женщина я, а дело только с мужиками имею. Начальница я над ними, вот и рычу. Должно быть, клыки скоро вырастут. Люси меня зовут.
Она крепко, по-мужски, жмет мне руку, а я только теперь чувствую, как замерз, — такая у нее теплая рука.
— Можете меня Густавом звать.
«Газик» подъехал. Это Эберхард. Гудит. Люси вскакивает и шагает к шоссе.
— Не вышло ничего, — слышу я голос Эберхарда. — Альберта разбудил. Вагончик у них в другом месте стоит. Не успели они.
— Чтоб его! И не первый ведь раз подводит! Ух, и достанется ему на правлении!
Про меня Эберхард ничего не спрашивает, только прикоснулся к краю широкой шляпы — должно быть, хорошо знает Люси. Что около нее среди ночи вдруг какой-то парень объявился, его ни чуточки не удивило. А она, грозно ворча себе что-то под нос, вышагивает по жнивью. Не хотел бы я сейчас быть этим Альбертом.
Как нам в глаза им смотреть, когда они приедут? Где ж тут забота о человеке? Мы ж как олухи какие…
— Лимонад-то привезли, — успокаивает ее Эберхард.
— Позвоню сейчас диспетчеру, — грозится Люси и топает к «газику».
Где это она среди ночи телефон в поле найдет? От любопытства и чтоб подвигаться хоть немного — мороз уже пальцы на ногах пощипывает, — иду за ней.
Вот черт! В «газике» правда телефон, самый настоящий!
— Алло! Алло! Говорит «Воробей»… «Коршуна» мне… «Коршуна»…
