Люси Монтгомери - Аня из Инглсайда
Джем был так счастлив, что стыдился этого. Он боялся, что быть таким счастливым — ребячество.
— О, жизнь снова стала выносимой, — сказал он осторожно.
Слезы исчезли из его сияющих глаз. Все было хорошо. Мама обнимала его, маме вправду нравилось ее ожерелье, все остальное было неважно. Когда-нибудь он подарит ей ожерелье, которое стоит целый миллион, а не каких-то полмиллиона. А сейчас… он устал. Постель была очень теплой и уютной, от маминых рук пахло розами, и он больше не злился на Леону Риз.
— Мамочка, милая, ты такая свежая в этом платье, — сказал он сонно. — Свежая и чистая… как какао в рекламе.
Аня улыбнулась, сжав его в объятиях, и подумала о смехотворной идее, которую вычитала в тот день в каком-то медицинском журнале в статье за подписью доктора В. З. Томачовски. «Вы не должны целовать вашего маленького сына, чтобы не вызвать у него эдипов комплекс». Она посмеялась над этим, когда читала, но в то же время немного рассердилась. Теперь она испытывала только жалость к тому, кто это написал. Бедный, бедный мужчина! Так как, конечно, В. З. Томачовски был мужчиной. Ни одна женщина никогда не написала бы ничего столь глупого и вредного.
21
Апрель вошел в тот год красиво и осторожно — несколькими днями солнечного света и ласковых ветров, но затем примчавшаяся с севера-востока снежная буря снова набросила на мир белое покрывало.
— Снег в апреле — это отвратительно, — сказала Аня. — Словно пощечина вместо ожидаемого поцелуя.
Инглсайд снова украсила бахрома сосулек, и долгие две недели дни были серыми и сырыми, а ночи морозными. Затем снег неохотно отступил и исчез, и, когда всех обошло известие, что в ложбине видели первую малиновку, Инглсайд воспрянул духом и отважился поверить, что чудо весны в самом деле произойдет снова.
— О, мама, сегодня пахнет весной! — воскликнула Нэн, с наслаждением вдыхая свежий влажный воздух. — Мама, весна — такое радостное время года, правда?
Весна делала в этот день робкие первые шаги, как восхитительный ребенок, что еще только учится ходить. Зимний узор деревьев и полей начинали раскрашивать легкие мазки зелени, и Джем опять принес домой первые перелески. Но чрезвычайно толстая леди, с пыхтением опустившаяся в одно из инглсайдских мягких кресел, вздохнула и сказала печально, что вёсны теперь не так хороши, как тогда, когда она была молода.
— Вы не думаете, что меняемся мы, а не вёсны, миссис Митчелл? — спросила Аня.
— Может, и так. То, что я изменилась, мне слишком хорошо известно. Поглядев на меня теперь, вы ни в жизнь не подумали бы, что когда-то я была самой хорошенькой девушкой в здешних местах.
Аня нашла, что действительно не подумала бы. Немало седины виднелось в редких, мышиного цвета волосах под креповой шляпкой и «вдовьей вуалью» миссис Митчелл, ее голубые, ничего не выражающие глаза были выцветшими и ввалившимися, а назвать ее двойной подбородок подбородком можно было лишь из сострадания. Но миссис Митчелл была весьма довольна собой в эту минуту, поскольку никто в Четырех Ветрах не мог похвалиться столь великолепным траурным нарядом. Ее широчайшее черное платье было креповым до колен. В те дни носили траур с удовольствием.
Аня была избавлена от необходимости что-либо отвечать, так как миссис Митчелл не предоставила ей возможности заговорить.
— У меня на этой неделе отказал водопровод, где-то дал течь, ну я и пришла сегодня с утра в деревню, чтоб позвать Раймонда Рассела прийти и починить. Ну, иду и думаю: коли уж я здесь, забегу-ка я в Инглсайд и попрошу миссис Блайт написать нехролог для Энтони.
— Некролог? — переспросила Аня тупо и растерянно.
— Да, такие, знаете, статейки, что печатают в газетах про умерших, — пояснила миссис Митчелл. — Я хочу, чтобы у моего мужа был очень хороший нехролог — что-нибудь из ряда вон выходящее. Вы ведь пишете для газет, да?
— Изредко я пишу короткие рассказы, — призналась Аня. — Но у вечно занятой матери остается для этого не так уж много времени. Когда-то я лелеяла чудесные мечты о творчестве, но теперь, миссис Митчелл, боюсь, мое имя уже никогда не появится на страницах «Кто есть кто в литературе». И к тому же за всю мою жизнь я не написала ни одного некролога.
— Да ну, не может быть, чтоб их было трудно писать. Старый дядюшка Чарли Бейтс, что живет недалеко от нас, пишет их обычно для всех в Нижнем Глене, но у него нет ни капли поэтичности, а я очень хочу, чтобы для Энтони написали стихи. До чего ж он любил стихи! Я слыхала, как вы читали лекцию о первой помощи и перевязках в клубе Глена на прошлой неделе, и подумала: кто может так бойко говорить, наверняка сможет написать очень поэтичный нехролог. Пожалуйста, напишите, миссис Блайт! Энтони был бы этим очень доволен. Он всегда восхищался вами. Он сказал однажды, что, когда вы входите в комнату, все остальные женщины в ней кажутся «вульгарными и заурядными». Он иногда говорил очень поэтично, но не имел в виду ничего плохого. Я прочла много нехрологов — у меня большой альбом, куда я их вклеиваю, — но мне кажется, что ему не понравился бы ни один из них. Он так часто над ними смеялся… А пора бы напечатать его нехролог. Он вот уж два месяца как умер. Умирал он долго, но без страданий. Это так неудобно, когда умирают накануне прихода весны, но я сделала для покойного Энтони все, что могла. Я думаю, дядюшка Чарли взбесится, когда узнает, что кто-то другой написал нехролог Энтони… ну да мне все равно. У дядюшки Чарли удивительное красноречие, но он и Энтони не слишком ладили между собой, и, коротко говоря, я решила не просить его написать нехролог Энтони. Я была женой Энтони — его верной и любящей женой — тридцать пять лет… тридцать пять лет, миссис Блайт, — повторила она, как будто опасалась, как бы Аня не подумала, что это было лишь тридцать четыре года, — и я намерена во что бы то ни стало напечатать нехролог, который ему понравился бы. Именно это сказала мне моя дочь Серафина — она замужем и живет в Лоубридже… Красивое имя Серафина, не правда ли? Я взяла его с одного надгробия. Энтони оно не нравилось — он хотел назвать ее Джудит, в честь его матери. Но я сказала, что это слишком мрачное имя, и он уступил — очень любезно. Он никогда не умел спорить… Впрочем, он всегда называл ее Сераф… Так на чем я остановилась?
— Ваша дочь говорила вам…
— А, да. Серафина сказала мне: «Мама, все остальное на твое усмотрение, но нехролог напечатай хороший». Она и ее отец всегда крепко дружили, хотя он иногда дразнил ее, точно так же, как меня. Так вы напишете, миссис Блайт?
— Я, право же, не так уж много знаю о вашем муже, миссис Митчелл.
— О, я могу рассказать вам все о нем… если вы, конечно, не захотите узнать цвет его глаз. Поверите ли, миссис Блайт? Когда мы с Серафиной обсуждали все это после похорон, я не могла сказать, какого цвета у него были глаза, — и это после того, как прожила с ним тридцать пять лет! Знаю только, что они были нежные и мечтательные. И смотрел он так просительно, когда ухаживал за мной. Ему приходилось нелегко, пока он добивался моей руки, миссис Блайт. У меня был большой выбор женихов, и я привередничала. История моей жизни была бы захватывающим чтением — так что, если вам когда-нибудь понадобится материал для рассказов, миссис Блайт, только скажите. Ах, те дни давно прошли. У меня было столько поклонников, что вы и представить не можете. Но они приходили и уходили, а Энтони всегда только приходил. К тому же он был довольно симпатичным, такой приятный худощавый мужчина — я всегда терпеть не могла толстеньких и приземистых… да и во всем он был на голову выше меня — я всегда готова это признать. «Породниться с Митчеллами — честь для Пламмеров», — сказала тогда моя мамаша. Я из Пламмеров — дочь Джона Пламмера. А еще Энтони делал мне такие красивые романтические комплименты, миссис Блайт. Однажды он сказал мне, что я обладаю эфирным очарованием лунного света. Я поняла, что это значило что-то очень хорошее, но до сих пор не знаю, что такое «эфирный». Я все собиралась посмотреть в словаре, да только всегда было некогда. Ну, так или иначе, а в конце концов я дала честное слово, что стану его невестой. То есть, я хочу сказать, пообещала выйти за него. Ах, хотела бы я, чтобы вы могли тогда видеть меня в моем подвенечном платье, миссис Блайт. Все говорили: невеста — загляденье. Стройная, как тростиночка, волосы — точно золото, и такой чудесный цвет лица. Ах, время ужасно меняет нас. Вы пока не столкнулись с этим, миссис Блайт. Вы все еще очень хорошенькая… и с высшим образованием в придачу. Ах, не все мы умны — некоторым из нас приходится заниматься стряпней. Это платье, что на вас, миссис Блайт, очень красивое. Я заметила. что вы никогда не носите черное, и правильно делаете, вам придется носить его довольно скоро. Оттягивайте этот момент, пока можете. Так на чем я остановилась?
