Лев Разгон - Шестая станция
У Клавы даже голова закружилась. Она сразу же увидела огромный машинный зал, разноцветные провода, множество непонятных приборов и машин, возле которых ходили люди в синих комбинезонах, строгие, недоступные, — самые главные люди сейчас на стройке… И она, Клава Попова, может быть среди них! И когда станцию построят, то после Клавиной работы не две конторские книги останутся, а могучие машины, которые она сама соберет!..
И ведь все было, как говорила Ксения! И Гриша Варенцов ходил к Омулеву, и долго за дверью рабочкома был слышен его настырный, очень убедительный и авторитетный голос… А Клава стояла у двери и непривычно для себя думала, что, если откажут, напишет в Ленинград, в Москву напишет, самому Калинину напишет. Не может такого быть, чтобы нарушали советские законы и ее, Клаву Попову, не принимали в ученики к слесарям, чтобы ее оставили на всю жизнь с Аглаей и Глотовым, оставили совбарышней, Клавочкой из обидной и справедливой песенки!..
Но, выйдя из рабочкома, Гриша так весело подмигнул Клаве, что она поняла — нет, не оставят ее с Аглаей! И правда, сам Омулев ходил к Графтио, сам Омулев привел ее к монтажникам и сказал:
— А вы еще жаловались — учить некого! Вот вам дивчина, вторую ступень кончила, она еще вас научит кой-чему! И помните, товарищи: первая женщина-монтажница на Волховстройке будет у вас. Только чтоб без шуточек этих всяких! И учить по-настоящему! Сам проверять буду!
И, когда Клава надела синий комбинезон и красный платочек и первый раз в таком виде пришла с работы на репетицию «Синей блузы», рыжий Юрка свистнул и, всплеснув руками, сказал:
— Вот так наша Клавочка! Вот тебе и юбочка недетская, барышня советская! Словесной не место кляузе! Падаю!..
А Варенцов сердито крикнул на Юру:
— Да хватит тебе спектакль устраивать! Подумаешь, не видел никогда ученицу-слесаря! — И, обернувшись к Клаве, сказал ей тем самым голосом те самые слова, которые Клава так от него ждала. — Как репетиция кончится, зайди, Попова, ко мне в ячейку.
И там, в ячейке, стоя на табуретке и копаясь в шкафу с бумагами, спросил:
— А как, Клава, дома? Еще ругаются, что ты контору бросила и в слесаря ушла, с комсомольцами стала дружить?
— Еще ругаются… Только уже немножко…
— Ну, а если много будут ругаться? А не будет так, что скажут тебе: выбирай — или они, или мы!.. Что ты тогда выберешь?
— Так я уже выбрала…
— Насовсем?
— Насовсем.
— На всю жизнь?
— На всю жизнь.
Варенцов неуклюже спрыгнул с табуретки на пол. Он сел на табуретку, весь повернулся к Клаве, лицо его стало серьезным и хорошим и таким красивым, каким его никогда Клава раньше не видела.
— Ну, если на всю жизнь, тогда вступай в комсомол. И я тебе рекомендацию дам, и Ксения тебе даст, да любой из наших комсомольцев за тебя сейчас поручится… Только запомни, Клава: становишься комсомолкой, коммунистом, значит… И это уже на всю жизнь!
Семнадцать метров в секунду
На пороге ночи
— Ну, вот и все твое хозяйство… Дело, видишь, не хитрое, но серьезное. Ты, Семен, не сторож, а часовой, даже побольше… Только помни: записывать надо аккуратно каждый час. Как дойдет до отметки четыре с половиной — замеряй каждые полчаса.
— Василий Иванович! А когда опасно будет?
— Как дойдет до отметки пять метров — дело пахнет керосином… Да до утра, думаю, не дойдет! Ну, а если что — стучи в рельс… Посылай за мной, за Кандаловым, вообще — распоряжайся! Ты же парень бедовый! С попами и богородицей справился, неужто реку не одолеешь! Стало быть, я пошел, а ты командуй. Пока!
Сеня Соковнин посмотрел вслед начальнику работ Пуговкину и, когда коренастая фигура его растворилась в темноте, повернулся к своему хозяйству. Оно действительно было несложным: в сбитой из досок будочке на неотесанном столике лежали журнал, карандаш и стоял зажженный фонарь «летучая мышь» — на случай, если с электричеством что случится. Самый главный инструмент был привязан шнурком к пуговице и лежал в кармане куртки — часы… Сеня ах вынимал поминутно. Первый раз в жизни он держал в руках часы, и их тиканье, спокойное и неторопливое, его успокаивало.
Семен вышел из будочки и зажмурился от резкого, ледяного ветра, дувшего с Ладоги. По шатким мосткам он подошел к мерной рейке, укрепленной к крайнему ряжу, и, хотя только что с начальником работ был здесь, снова посмотрел: вода стояла на отметке 3,4… А в журнале они только что вписали первую запись — 3,3… Новая Сенина работа называлась «водомерный пост». В конторе старший делопроизводитель Глотов пренебрежительно сказал: «Что ж тебя, такого героя, из рабочих в сторожа производят? И заработок на полтора червонца меньше… Ты потом в контору жаловаться не приходи! По своей воле…» Но от слов Глотова радостно-тревожное настроение Сени не испортилось. Он знал: от него и его расторопности зависит судьба всего сделанного за все эти годы… И он даже вздрогнул от страшной мысли, что река, которую они укрощали, может взбунтоваться и раскидать все — вот этот полукруг плотины, множество ряжей, ледозащитные стенки, баржи и огромное, в лесах, здание станции…
Сеня подошел к журналу и — в который уже раз! — стал его рассматривать. В толстой конторской книге, неохотно ему выданной Глотовым, была только одна запись: «13 апреля 1925 года. 10 ч. 30 м. вечера. Верхняя отметка воды — 3,3 метра». А теперь уже больше. Надо записывать? Нет, надо ждать!.. А осталось сколько? Сорок три минуты… Как противно ждать!..
Ночь была полна звуков, странных и тревожных. Сквозь шум ветра пробивались какие-то далекие и глухие раскаты — будто где-то гроза идет. Громко и неприятно шуршали льдинки у края ледозащитной стенки. Изредка с шумом выстрела лопалась какая-то доска.
Нет, в будке ждать еще хуже… Сеня подошел к мосткам. Под яркой электрической лампой, висевшей над мерной рейкой, был виден большой кусок ледяного поля замерзшей реки. Узенькую желтую тропку, по которой они бегали всю зиму, пересекла косая трещина. Свободное пространство чистой воды перед ряжевой перемычкой стало совсем маленьким, и было ясно, что лед надвигается на стенку незаметно, но неотвратимо — как большая стрелка на его часах. Вода подошла уже к отметке 3,6… А записывать еще рано — осталось десять минут… Семен с трудом, поминутно глядя на часы, дождался, когда они прошли, потом побежал в будку и сделал следующую запись: «11 часов 30 минут вечера. Верхняя отметка воды — 3,7 метра».
«Вот не буду, целых полчаса не буду выходить из будки», — уговаривал себя Соковнин. И выдержал, хотя это было ему очень, очень трудно. А в двенадцать часов вода стояла на 4 метрах… И никакой уже чистой воды у стенки не было. Лед подошел, уперся в стенку, и она слегка потрескивала.
…Может ли понять какой-нибудь такой, как этот Глотов, каково ему, Семену Соковнину, здесь одному против грозной реки? Поселок наверху спал. Сеня угадывал в темноте квадраты окон, за которыми были ночной покой, тепло… Все спят, и никто не знает, что ему, Сене, предстоит решать: быть тревоге, шуму — вызывать их всех, будить этих спящих людей или оставить их и дальше спать спокойно… Каждые несколько минут Соковнин бежал на мостки. 3,81… 3,87… 3,94… Теперь надобно записывать каждые полчаса… Эх, надо бы чаще — как же Василий Иванович так спокойно отнесся к этой реке! Уже четвертая запись — 4,23…
Река больше не притворялась. Она трещала и гудела. Она уже набрала силы и примерялась, как ей лучше сокрушить вставшую на пути преграду. Доски теперь лопались оглушительно каждую минуту, и, хотя Семен знал, что за ними — толстые бревна ряжей, набитые землей и щебнем, все равно было страшно. Наверно, как в бою… А вода неумолимо ползет вверх. 4,40… 4,52… 4,61… 4,70…
Уже рассветало. Теперь Сеня бегал в будку только каждые полчаса, чтобы застывшими, непослушными пальцами записывать цифры, становившиеся все более и более тревожными. Он не сходил с дрожащих под ним мостков и в сером, неуверенном свете раннего утра не сводил глаз с реки. Лед на ней почернел и вздулся. И широкая дорога, шедшая через нее, и множество желтых троп, проложенных мальчишками, были перерезаны, сдвинуты… У ряжевой стенки льды налезали друг на друга. Они ползли вверх с шумом, уверенные в своей силе. От ледозащитных бычков, совсем недавно поставленных, к берегу шли толстые смолистые канаты. Некоторые из них были накрепко привязаны к стволам редких сосен, некоторые уходили в землю — к закопанным толстым бревнам, которые назывались страшно и похоже — мертвяки… Сеня опасливо потрогал канаты — они стали похожи на железные балки…
Вдруг странный звук раздался совсем неподалеку от Семена, где-то внизу, в земле. Сеня обернулся и увидел, как медленно, в нескольких саженях от него, там, где уходил в землю канат, начинает вспухать земля. Она подымалась горбом, сама по себе, как будто из могилы, как в страшной книге, сейчас встанет мертвец… И потом из этой разверзшейся на глазах у Сени могилы с оглушительным воем вылетело что-то огромное, черное… Вылетело и трахнулось в лед у самого берега… И сейчас же с грохотом пушечного выстрела лопнул, как будто его топором перерубили, рядом канат. Мостки под Сеней заколыхало, и он совершенно явственно увидел, как дрогнул соседний ряж, как выскакивают из пазов бревна и с шорохом стала сыпаться земля…
