Мария Халаши - На последней парте
А Феттер ее же и упрекнула за это! Она всем так и сказала: Кати следовало самой приходить к ней заниматься, а ей, Аги, некогда было за ней бегать!
Даже Персик, даже Кладек не взяли ее под защиту — факты есть факты.
— Я в тебе разочаровалась, — сказала Марика звенящим голосом, высоко вскинув голову.
У тети Лаки была книга, называлась она «Одинокое сердце». Иногда тетя Лаки читала оттуда вслух кое-какие куски. Речь там шла о девушке-графине, которую граф-отец выгоняет из дому — Кати не очень ясно понимала почему, — и бедная девушка остается одна-одинешенька со своими страданиями. Жестокий отец прогонял ее с этими самыми словами: «Я в тебе разочаровался!» И произносил он их точно так же как Марика…
Значит, теперь ее, Катино, сердце опять станет одиноким?
Что ж, вполне возможно. Ведь решили же ребята на сборе маленьких барабанщиков, что Кати рано еще быть пионеркой. Принимать в пионеры будут Первого мая, но на Кати, видно, еще нельзя положиться. Первого апреля ребята пойдут в поход, где тоже будут готовиться к майскому торжеству, но Кати, конечно, они не возьмут. Впрочем, если к концу года она выправит свои отметки, то станет пионеркой в следующем учебном году. О походе речь держала Феттер, ей поручено было организовать его. Она считала, что лучше всего пойти на Хармашхатар-хедь[17]. Сколько же их всего будет? Если все придут, тогда тридцать пять. Кати не пойдет, она не член отряда. Мари Золтанка тоже не носит голубой галстук.
Кати очень долго и не подозревала, что Золтанка не в отряде. Она выяснила это совсем недавно…
Когда кончился последний урок, Феттер вскочила на кафедру и объявила:
— Все члены отряда остаются на местах! Сейчас придет Эмё Табори и проведет десятиминутный сбор.
Кати один раз видела Табори; Эмё была старшеклассница и вожатая их отряда. И еще о ней говорили, будто она уже выступает в театре. Но Кати не слишком была ею очарована. Она-то думала: раз в театре выступает — значит, непременно красавица, стройная и воздушная, словно фея. А Табори была самая настоящая кубышка.
Кати быстренько пошвыряла в сумку книжки и тетради. Сегодня тетя Лаки обещала научить ее гладить. Постельное белье гладить легко, и Кати сможет тогда помогать ей.
Все остались в классе, только Кати вихрем помчалась вниз по лестнице.
Повернув на первый этаж, Кати увидела вдруг на лестничной площадке Мари Золтанку. Она стояла к лестнице спиной, прижавшись лицом к оконному стеклу и, казалось, внимательно разглядывала двор. Что такое, почему она здесь, а не на сборе? Неожиданно Кати взяла Золтанку за плечи и слегка повернула ее к себе.
У Мари были заплаканные, красные глаза.
Она тотчас же отвернулась, чтобы ни Кати и никто другой не видел ее слез.
— Что с тобой? — спросила Кати.
— Ничего.
— Нет, правда…
— Оставь меня в покое!
Несколько минут Кати растерянно топталась у Золтанки за спиной, глядя, как та прижимает к глазам скомканный платочек. Вдруг, не сказав ни слова, обхватила ее рукой за плечи и потащила в темный уголок, за дежурку, прижала к стене, словно метлу, сама стала напротив и снова спросила:
— Ну, говори теперь, кто тебя?
— Сбор у них… — громко всхлипнула Золтанка.
Кати не могла взять в толк, как это сбор отряда может довести до слез, поэтому она решила подождать, когда Золтанка немного успокоится и расскажет все по порядку.
— Я ведь не член отряда! — простонала наконец Мари и так горько всхлипнула, что сердце у Кати сжалось.
— Выгнали? — участливо спросила она.
Мари затрясла головой.
— Не приняли?
Но Золтанка опять отчаянно затрясла головой и, наконец, прерывающимся голосом выговорила:
— Мама не позволила.
Долго еще рассказывала Золтанка в темном закутке о своем горе, но Кати, честно говоря, не очень поняла, что к чему. Папа у Мари Золтанки был реформатским священником в маленькой задунайской деревушке. Это был суровый, молчаливый человек, Мари почти и не помнит его, потому что он давно умер, а мама вместе с Мари переехала в Будапешт, к мужниной сестре. И теперь тетя во всем ссылается на своего умершего брата, который на смертном одре завещал, чтобы Марику воспитали в духе, угодном богу. Потому-то ей и не позволили вступить в отряд: тетя считает, что это было бы неугодно богу. Ну, а что же тогда богу угодно? Может, то, что вот она стоит и захлебывается сейчас от слез, потому что все ребята остались в классе, а ей, только ей, приходится плестись прочь? Или, может, ему угодно, чтобы мама и на елке не позволила Марике выступать? А ведь Мари записалась в танцевальную группу! Неужто этого желал суровый, молчаливый священник из задунайской деревушки, прежде чем навеки закрыл глаза? А если бы он сейчас открыл их и увидел свою дочку, заплаканную, взволнованную, дрожащую с головы до ног, — интересно, что бы он сказал?!
Марика уже не плакала. Выговорившись, она немного успокоилась.
А Кати вдруг загрустила. Странно даже: ведь только что она вылетела из класса, веселая, счастливая, радовалась, что будет сейчас учиться гладить, и уже ощущала чудесный запах чистого, влажного белья…
Выходит, это просто беда, если тебя не принимают в отряд маленьких барабанщиков!
Да, конечно, беда, и большая. Кати почувствовала это по-настоящему только сейчас, когда ей сообщили решение сбора отряда о том, что в мае ее не примут в пионеры и в поход не возьмут. Это сказал ей Кладек на большой перемене, но тотчас же добавил:
— А заниматься мы будем вместе. Я сам буду заходить за тобой, так что не увильнешь!
Кладек сдержал свое обещание. В тот же день вместе с Персиком пришел к Кати, и они занимались втроем, пока каждый не выучил заданного назубок. С тех пор они собирались после уроков каждый день — иногда у Гарашей, где тетя Гараш всегда встречала их пенистым горячим какао, а иногда и у Кладека.
Кати особенно любила ходить к Кладекам. Поначалу даже заниматься толком не могла, так ее все там волновало, — попробуй тут запомнить рассказ про юность Ракоци…[18]
Кати прислушивалась к голосам, просачивавшимся из смежной комнаты: «Улыбнитесь, пожалуйста… Наклоните голову чуть набок, пожалуйста…» — и ей было решительно безразлично, как ведет себя и что делает маленький Ракоци. Она не успокоилась до тех пор, пока Пишта не повел ее в соседнюю комнату, в фотокабинет Кароя Кладека.
Молодой человек в очках, который только что наклонял голову набок, а после этого заказал шесть открыток, уже ушел.
Дядя Карой вылез из-под черного покрывала и пообещал Кати сфотографировать ее, когда будет поменьше заказов. Он спросил даже:
— А тебе какую карточку хотелось бы? Чтобы ты сидела? Или стояла? Или, может, с мячом тебя снять?
Кати не хотела спешить с ответом, она сосредоточенно осматривалась. От ее внимания не ускользнул ни мяч, весь пятнистый, ни маленькая скамеечка с турецким гобеленом, на которую дядя Карой усаживает девочек с длинными волосами и заставляет их мечтательно смотреть в потолок; ни подставка для цветов с роскошным искусственным букетом. Она заметила в углу желтого мишку с глупой мордой, явно ожидавшего, когда ему позволят заглянуть в объектив фотоаппарата в объятиях какого-нибудь мальчонки с таким же глупым видом. Кати сразу же отвернулась от мишки. Она терпеть не могла этих мишек. Вот если бы слон — слон совсем другое дело…
Все стены в кабинете были сплошь увешаны фотографиями. Кого только здесь не было! Даже испанская дама под черной вуалью, прятавшая за огромным веером чарующую улыбку. Еще были там смешные девочки в белых платьях, с крохотными миртовыми венчиками на головах и в коротких, до колен, чулочках на прямых, как палки, ногах. И какая-то старушка с узенькой черной ленточкой на шее. Кати спросила:
— Эту тетю задушить хотели?
— Ну что ты! — засмеялся дядя Карой. — В старину была такая мода у старушек — чтобы скрывать морщины на шее. Этих всех еще мой отец снимал, дедушка Пишты.
Кати понимала, что минута настала и пора выбрать — сказать, как ей хотелось бы сняться. И она указала на фотографию, окаймленную золотой рамкой.
Дядя Карой смеялся так, что Кати на всякий случай отошла подальше.
То была фотография какой-то девицы в подвенечном наряде с длинной белой фатой.
Тетя Дёрди ничего не понимала. Очень радовалась, но ничего не понимала. С каждым днем Кати отвечала все лучше, внимательно слушала на уроках, изредка и сама вызывалась отвечать. Особенно ладилось у нее с арифметикой, и прежде всего с устным счетом; решать примеры на доске ей было труднее. Когда тетя Дёрди вызывала ее и читала задачу, Кати, почти не задумываясь, тут же давала ответ. А вот записать задачу не могла, и тете Дёрди никак не удавалось втолковать ей, что нужно уметь решать задачи и письменно, чтобы понемногу учиться математическому мышлению. Придет время, и они столкнутся с такими задачами, решить которые в уме будет невозможно, поэтому нужно уже сейчас учиться решать их письменно. Читала Кати еще, правда, с грехом пополам, в грамматике тоже не блистала, зато по географии почти всегда отвечала хорошо. Что же случилось с Кати?
