Рудо Мориц - Его большой день
Габо, заметив, что рабочие собираются группами, тут же подходил к ним. Рабочие его не прогоняли и при нем говорили совершенно открыто. Они ведь знали, что он сын Ганзелика.
— Вы слышали? — сказал как-то на заводском дворе Винцентик, работавший на формовке фасонного кирпича. — Говорят, солдат послали в Канторскую долину выкуривать партизан.
Все навострили уши, чтобы не пропустить ни слова. А Винцентик рассказывал, хрипло смеясь и открывая при этом пожелтевшие от табака зубы: солдатики, дескать, пришли в Кантор, съели гуляш, который привезла им кухня, встретились с партизанским отрядом, поговорили, покурили и вернулись в казарму. Командир подал донесение: никаких партизан в Канторе нет… А на другой день пятеро солдат бежали из казармы на грузовике, прихватив оружие и ручные гранаты.
— Ну и ну… — вздыхали окружающие, а некоторые громко смеялись. Они радовались, что солдаты с ними заодно.
— Сразу видно, наша кровь. Такие не предадут, — сказала звонким голосом Станкова.
Проходивший мимо управляющий отвернулся и сделал вид, что не заметил их. Странное дело: раньше он сразу же поднял бы крик, а сейчас старается ничего не видеть и не слышать.
— И этот нос повесил, — громко сказал молодой Мразик.
Управляющий, конечно, это услышал. Не мог не услышать. Ведь он проходил совсем близко. Но так и не оглянулся. Его поведение еще больше приободрило рабочих.
Кто-то даже сказал:
— Видать, уже собрал свои вещички и отправляет их подальше, а заодно и жену с детьми.
— Ну и пусть себе убирается на все четыре стороны! — засмеялся другой. — Да поживее, не то получит по заслугам.
Габриель все внимательно выслушал, а потом подробно рассказал Йожо. А Йожо с этими новостями ожидал прихода бачи Брнчалы. Тот появлялся во «Взрыве» часто. Посидит, выслушает все — и обратно в горы.
Самолеты, доставлявшие новых людей и оружие, всё чаще бороздили ночную тьму. Костры в горах, которые раскладывали то квадратом, то треугольником, указывали летчикам, куда сбрасывать ценный груз. Но костры служили не только для этой цели. На них с ожиданием смотрели люди в долинах, городах и селах.
Костры придавали им смелости.
— Уже и под Лысой горят, и под Магурой!..
В следующую ночь костры появились и у Фокачевой хаты на Голях. И всюду, где они разгорались, создавались в темных, густых лесах партизанские отряды. И возрастала надежда на быстрое освобождение.
Йожо с Габриелем вечерами вместе ждали, пока зажгутся эти огни. Напрасно Хорватова отправляла сына спать, напрасно гневалась. Даже если он слушался мать, то все равно просыпался от самого тихого, еще очень отдаленного гула моторов и сразу же вскакивал с постели.
А потом началось.
Это случилось спустя два дня после того, как разнеслась весть, что партизаны в Мартине сняли со скорого поезда немецкого генерала со свитой.
Спустя два дня.
Йожо как раз вернулся с Буковинки с большой вязанкой хвороста. Сарай уже опустел, и варить обед было не на чем. Он собирался рубить ветки, как вдруг залаял Гром. После ухода Никиты пес снова гулял на свободе. Он бегал и резвился возле «Взрыва».
Мальчик воткнул топор в колоду и поднял голову.
К Буковинке бежал Габо. Уже издали он выкрикивал:
— Йожо, Йожо-о-о!.. Начало-о-ось!
Йожо бросил хворост и помчался навстречу другу.
— Бистрица провозгласила Чехословацкую республику! — выпалил запыхавшийся Габриель. — И объявила войну немецким фашистам!
— Какая Бистрица? — не сразу понял Йожо.
— Радиостанция.
Йожо радостно взвизгнул и одновременно подпрыгнул как ужаленный.
— Правда? Уже?.. Это правда, Габо?
— Говорят, на нашу территорию вступают вражеские войска, — добавил Габриель, как будто не слыша слов Йожо.
— Вражеские, говоришь?
— Да, вражеские, немецкие… На кирпичном все вверх тормашками. Управляющий куда-то испарился. Говорят, дал деру. Рабочие взяли приемник из его кабинета во двор и слушают Бистрицу. Радио орет, и все мужчины собираются в армию.
Вдруг послышалась песня, которая становилась все громче. По шоссе промчались два грузовика, и люди в них распевали во все горло. Над их головами развевались знамена. На первой машине — бело-красное с голубым клином, на второй — красное как кровь.
— Видишь! Уже едут! — крикнул Габриель и побежал к шоссе.
Йожо бросился за ним.
Но до шоссе было не меньше трехсот метров, и, пока мальчишки добежали, машины отъехали довольно далеко.
Они сели в канаву под кривой яблоней.
— Раз эти проехали, поедут и другие, — сказал взволнованно Йожо. — Началось! Наконец-то!
И действительно, в тот день по шоссе пронеслось еще немало машин, торопившихся в сторону Мартина. Люди прикрепили к лацканам пиджаков трехцветные ленты, на рукава или шапки — красные полосы. Они вскидывали над головами кулаки и кричали мальчишкам:
— Бей его!.. Бей его!..
— Халупка…[17] Само Халупка! — хлопнул Йожо Габриеля по плечу. И продекламировал:
Бей его, бой, дитя моего народа.
Того, кто алчной рукой
Посягнул на твою свободу…
Стихи совсем его растрогали. Как хорошо рассказывал им учитель об этом стихотворении. И как настаивал, чтобы они выучили его на память. Теперь понятно почему.
Каждую машину, каждую телегу ребята приветствовали криком: «Бей его-о-о-о! Бей его-о-о!» — и махали так, что у них руки заболели.
День прошел совсем незаметно.
Под вечер вдруг загрохотало. Отдаленные раскаты доносились со стороны Поважского ущелья, откуда чаще всего приходят грозы. Но сегодня ребята напрасно всматривались в даль: ни над Поважским ущельем, ни вокруг на небе не было видно ни единого облачка. А какая же гроза без туч? Такого еще не бывало.
Со временем раскаты стали повторяться чаще и регулярнее.
— Стреляют, — первым сообразил Габриель. — Бой начался!
Да, стреляли из пушек. А когда становилось тихо, ветер с северо-запада доносил слабый отзвук пулеметных очередей.
— Слушай, Габо, может, и наши уже там, — схватил Йожо приятеля за руку. Ему стало как-то не по себе. Отец, Никита… Тоскливо и в то же время радостно.
— Сегодня ночью пойдем к ним, — предложил Габриель. Из кармана он достал большую гайку и подбросил ее высоко в воздух.
— Но папа сказал, что сам позовет нас, — заколебался Йожо.
— А что, если о нас в этой суматохе забыли, а? — не согласился с ним Габо. — Ты ведь сам сказал, что, может, они уже сражаются. Надо идти — и все!
Йожо сразу даже как-то не смог ответить. Он столько мечтал об этой минуте. Столько ждал ее — и вдруг ему стало тяжело на душе.
Габо заметил, что Йожо какой-то сам не свой. А вдруг этот балбес раздумает? И сердце у него оборвалось.
— Послушай, Йожо, как здорово будет! Автомат, гранаты!..
Йожо пришел в себя. Не хватало еще, чтобы Габо над ним смеялся! Да и что здесь делать? И отец там, и Никита, а если дадут пострелять из автомата, о чем еще мечтать. И все-таки сердце у него снова сжалось. Мама… Она останется одна. А что она скажет, когда узнает, что он уходит? Удрать? Ночью открыть окно и исчезнуть? Но это еще хуже, она последнее время много плачет. «Ладно, что-нибудь придумаю…»
Решили выйти в десять вечера. Дорогу знают, а сейчас полнолуние — ночь не такая уж темная.
Габо побежал домой собираться. И Йожо, задумавшись, пошел во «Взрыв». По дороге к нему подбежал пес. Он терся своим гибким туловищем о его ноги.
— Пойдешь со мной, Гром? — спросил мальчик, а пес положил передние лапы ему на плечи и шершавым языком облизал лицо.
И Йожо решил взять Грома с собой.
Когда он вошел в кухню, мать сидела на табуретке, бессильно опустив руки на колени. В глазах ее стояли слезы. «Опять плачет», — подумал Йожо, и это его снова вывело из колеи. Она знала, что бои начнутся, но все-таки мрачный глухой грохот испугал ее.
Зузанка в уголке на полу беззаботно играла пестрыми тряпочками.
— Стреляют, — устало промолвила мать.
Мальчик подошел к ней. Она крепко прижала его голову к груди и сказала:
— Совсем близко стреляют… Никогда еще я не слышала такой страшной стрельбы.
Зузанка оставила свою игру и удивленно посмотрела на мать, почувствовав в ее голосе тревогу.
— Мамочка… — всхлипнула Зузанка.
— Ох, девочка ты моя родная… — Хорватова взяла Зузанку на руки.
Йожо помрачнел. Он не ждал, что мать так встревожится. Как же теперь ей сказать, что он хочет идти к отцу?..
— Мама… — Но голос его сорвался, и он не смог продолжать. Как будто сильная рука схватила его за глотку.
— Что, сыночек?
— Не плачь, мама!
— Но ведь я… Разве я плачу? — Она поспешно утерла слезы. И уже более уверенным голосом добавила: — Просто мне страшно за отца и за вас.
