Геннадий Михасенко - Кандаурские мальчишки
«Тарелка» — озеро, прозванное так за свою круглую форму. Возникшее среди болота, оно поражало чистотой и опрятностью.
Его окружало плотное кольцо березняка, так что ветер касался его поверхности лишь едва-едва.
Колька от озера утянул нас на канаву.
— Скоро? — спросил я.
— Ещё столько, полстолько и четверть столько, — ответил наш вожатый. — Вы ещё не промялись?
— Я нет, а ты, Вить?
— Тоже нет.
— Давайте проминайтесь, а то я — уже!
Канава отрыта человеческими руками. Об этом говорят валы земли по обеим её сторонам. Отрыта давно, и эти валы уже заросли березняком, как и всё вокруг. Березняк. Березняк. Частый, как рассада, тонкий и высоченный, с зеленью на самой вершине, он наполнял всё вокруг каким-то неживым светом. Куда ни глянь — одни белые стволы. Только вода журчала в канаве да изредка впереди суматошно срывались утки, услышав потрескивание хвороста под нашими ногами.
— Как в больнице, — прошептал Витька.
— Кольк, будет конец этим кольям?
— Намыкаемся ещё, — ответил Колька, отдирая от лица паутину.
Вышли к боковой канаве.
— Это не Шугайка?
— Нет, просто боковушка.
— А то смотри — в ухо получишь, коли хитрить начнёшь.
— Я те дам в ухо!
— Да мы так.
— Знамо, что так… Это, поди, Петька подучил?
Лес начал темнеть. Березняк кончился. Хмуро придвинулись сосны, ели и большие, обделённые зеленью берёзы, с черноватой, будто подпалённой, корой, совсем не такой, как у чистоствольных полевых берёз.
Комары, мало досаждавшие нам, теперь остервенели. Они окружили нас облаком и проникали всюду: в рукава, за пазуху, даже в штаны. Мы чесались, принимались бежать, но чем дальше в лес, тем больше комаров. Хотелось живьём кинуться в костёр. Но раскладывать костёр было некогда. Пришлось подтянуть верх куртки, заправить воротники под кепки и застегнуться, оставив щели для глаз. Руки покрылись твёрдыми волдырями и прямо разрывались от зуда. А тут ещё встретились дремучие заросли крапивы. Мы их разнимали животами, а руки держали поднятыми, будто сдавались в плен. Подлые комары не зевали и ели нас поедом.
— Вот собаки, — ругался Колька. — Токо что лаю не хватает. — И вдруг крикнул: — Ребя! Вон кедры.
— Где они?
— Вон… Щас выйдем. Вон.
На той стороне канавы я увидел могучее дерево, которое отличалось от других своим ростом и пышной курчавостью хвои. Концы его средних длинных ветвей забирались в хвою соседних сосен, а нижние подпирались ёлками. Самая макушка венчалась тугими пучками шишек. Вот это кедр!
Тайга становилась глуше. Канава перекрывалась сетью поваленных стволов, гнилых, полуразрушенных и ещё крепких.
По этим стволам мы и перебирались с одной стороны канавы на другую. Канава углубилась и расширилась. Склоны её затянулись непроходимым шиповником и густыми лопухами. Невидимая вода журчала где-то глубоко.
— Вот бы Толика сюда, — восторженно сказал Витька, когда мы остановились посреди ствола-мостика на большой высоте.
— Да он тоже пойдёт!
— Нам бы вместе.
Мы забыли и про зыбун, и про полую воду, и про комаров.
Впереди мелькнул просвет, и мы вышли к полукружному свободному пространству, залитому солнцем, и поразительная картина открылась перед нами — гарь. Обуглившиеся корни вывороченных деревьев, чёрные стволы, стоявшие прямо, как гвозди, скрещённые, недогоревшие, — всё это, неподвижное, угрюмое, поразило нас своею мертвенностью, своим безмолвным унынием. Сквозь слой золы и угля пробилась уже молодая поросль, но упрямая чернота сквозила через всю зелень.
Потом опять потянулась сумрачная тайга.
— Красиво, — сказал я.
— Когда мы есть будем — вот это красиво!
— Обжора ты, Колька! Есть да есть! Придём на место и поедим.
— Тогда сымай котомку, пришли… Вот она, Шугайка преподобная.
Тайга прервалась. Мы выскочили на илистый берег, поросший высокими хвощами, и по бревну перебрались на ту сторону речушки, возвышенную и солнечную. Комары рассеялись. Мы упали в глубокую траву, скинули тяжёлые сапоги и разбросали мокрые портянки. Ноги от воды побелели…
Колька развязал котомку, вытряхнул содержимое, схватил самый крупный огурец и мигом обезглавил его.
Кедрач не сплошь заселял здесь тайгу. Он был разбросан пятнами, островами, которые возле речушки назывались Шугайскими. Перед нами и раскинулся один из таких островов.
Мы поели, оставив про запас, обулись, напились из Шугайки холодной воды и перебрались в кедрач. И тотчас комары, вылетая из засад, снова набросились на нас.
Колька озабоченно шарил глазами по вершинам. Я тоже задрал голову, хотя не знал, что, собственно, следует высматривать.
— Колька, а что ты ищешь?
— Чо получше.
— Да лезь на любой — везде шишки висят, — рассудил Витька.
— Мне чтоб сразу полмешка, — пояснил Колька. — Чтоб не зря царапать брюхо… Вон тот шишкастый. — Он перепрыгнул колдобину и бросил мешок возле одного из кедров. — Щас шест вырежу.
А мы с Витькой живо насобирали валежника, сухой хвои, накрошили сверху сырой травы и подожгли. И пока Колька возился с шестом, мы поочерёдно совали распухшие лица в густой белый дым и, затаив дыхание, коптили физиономии. Комары только гудели, но не жалили.
Наконец Колька сказал:
— Я полез… Вот только зря так напузырился, — он помял себе живот, — вниз тянет.
Я предостерёг:
— Смотри не сорвись! Сам-то пролетишь между веток, да живот застрянет.
Колька плюнул на ладони, вытер их о штаны и полез, потянув за собой шест, привязанный к поясу. Его руки не обхватывали толстый ствол, а лишь сжимали его с боков. Ухватится Колька, подтянет ноги, стиснет ими кедр и руки выше заносит, потом опять поджимает ноги. Он полз, как гусеница. Пошли ветки, и Колька быстрее подался вверх. Скоро он исчез среди хвои, и шест пропал, и о Кольке напоминал лишь треск трухлявых сучьев, которые он обламывал нарочно из-за их ненадёжности.
— Колька слезет, и я полезу, — сказал я. — А ты полезешь? Оттуда Кандаур видать, всю тайгу… Ещё что-нибудь.
Витька обвёл взглядом кедры:
— Попробую… Мальчик с пальчик и тот лазил.
— На кедры?
— Может быть, и на кедры… А зачем Колька палку взял?
— Шишки сбивать. Они ведь зелёные, так не отваливаются.
На всех кедрах метрах в двух от земли виднелись глубокие, затёкшие желтоватой смолой выбоины — следы от ударов колотами. На иных стволах, образуя уродливые наплывы, различалось по две и даже по три таких ямины.
— Эге-ге! — донеслось сверху.
— Эге-ге! — ответили мы.
— Колочу… Не зевайте, а то шишка прилетит — шишку посадит.
— Давай.
Послышалось встряхивание веток, и шишки одна за другой градинами начали плюхаться вокруг. Одна из них ударила в подставленную мною кепку и выбила её из рук. Тяжёлая, фиолетовая, с плотно пригнанными липкими чешуйками. Я надкусил горьковатую кожуру и обнажил белые с лёгким коричневатым налётом орехи. Нетерпеливо расщёлкнул первый в этом году орешек. Ядрышко было мягким, пахнущим хвоей и молоком.
— Вить, попробуй-ка.
— А от них ничего не будет?
— Конечно, ничего.
Комары снова прижали нас к костру.
А шишки падали и падали. Некоторые, рикошетя, со свистом отлетали далеко в сторону. Одна шишка, как бомба, врезалась в наш костёр, подняв облако искр и пепла.
С неба послышалось:
— Тикайте… шест кидаю.
Мы стали под кедры: я под тот, где сидел Колька, а Витька — под соседний.
— Не выглядывай, так и пропорет шею, — предупредил я друга и крикнул вверх: — Швыряй!
Возник нарастающий стремительный шум… Я почувствовал удар, схватился за голову. Пальцы попали во что-то жидкое, тёплое. И вдруг кедры вздрогнули перед глазами, качнулись и повалились набок. Я рухнул во влажный мох…
…Очнулся я ночью, лёжа на спине. Надо мною чернело беспотолочное небо в ярких веснушках.
Рядом пылал костёрчик, вырывая из темноты тёмнокрасные комли ближних деревьев. Где я и почему я лежу? Я хотел привстать, но резкая боль в голове опрокинула меня. Я застонал.
— Мишк, Миша, — услышал я под самым ухом испуганный Витькин голос. — Ты слышишь меня?
— Слышу.
— Наконец-то… Коля, иди сюда. Мишка очнулся…
Я вспомнил нарастающий шум брошенного Колькой шеста, удар по голове, кровь под пальцами.
Подошёл Колька с палкой в руке. Оказывается, время от времени он отходил от костра и стучал по кедрам, отпугивая невесть кого.
— Очухался?
— Очухался.
— Голова болит?
— Болит.
— Ещё бы! Это хорошо, что шест криво падал, а если бы прямо — пришибло бы! Зачем ты, балда, под кедр-то встал?
— А куда?
— В сторонку бы.
— А ты зачем по кедру пустил?
