Лев Кассиль - Улица младшего сына
— Где же это твои мысли витали, Дубинин? — спросила Юлия Львовна. — Где-нибудь, наверно, под облаками? «Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа»?.. Все-таки иногда, Дубинин, надо и на землю спускаться. Ну, хотя бы на время уроков. Дай сюда книгу, которую ты читал.
Володя, понурившись, вытащил из-под парты книгу и понес ее к столу.
— «Чкалов», — прочла Юлия Львовна. — Ну хорошо. Раз ты увлекаешься этой книгой, становись тут и вот прочти… Ну, скажем, это предложение… — Она взяла книгу и отметила в ней Володе, что читать. — Давай разберем его по частям… Ты, Кругликов, можешь сесть на место.
— «Чкалов — прирожденный испытатель, — начал с чувством читать Володя, — его стихия — опыт, эксперимент, исследования еще неизведанных возможностей. Раньше он испытывал лишь машины и свою смелость. Теперь он стал…»
— Хватит, хватит! — остановила его Юлия Львовна. — Я же тебя просила одно предложение…
— Пусть еще, еще прочтет! — закричали с парт. — Интересно…
— Тихо! Ему хватит и в этом разобраться. Раз уж сам столько взялся прочесть, пусть все разберет.
Володя прочел снова заданные фразы и, немного проплутав между дополнениями и определениями, добрался до истины, которую требовали правила синтаксиса.
— Вот, Дубинин, — сказала Юлия Львовна, — долго ты, признаться, плавал. Кое-как до берега добрался. Хочешь высоко летать, а пока что на земле спотыкаешься. Вот про Чкалова читаешь на уроках, хочешь, должно быть, стать похожим на него, а учиться стал хуже.
— А Чкалов тоже, наверно, не всегда уж на «отлично» отвечал, — возразил Володя.
— И тебе не стыдно, Дубинин, свою лень за Чкалова прятать! Когда и как Чкалов рос и как ты сейчас живешь? Если ты читал как следует про Чкалова, ты должен знать, что учился он превосходно. А как над собой Чкалов работал, когда свои силы почувствовал!.. На, Дубинин, бери свою книгу и обещай мне, что не будешь читать на уроках. Обещаешь?
— Нет, — последовал ответ. — Не удержусь.
— Ну, так я отниму у тебя ее.
— Что ж, отнимайте тогда. Я врать не люблю. Буду читать.
После уроков Юлия Львовна попросила Володю остаться и зайти к ней в учительскую.
— Послушай, Володя, — сказала ему Юлия Львовна. — Я очень ценю, что ты такой честный мальчик. Это — замечательное качество. Я сама привыкла тебе верить во всем. Но настоящий человек не должен бравировать, щеголять своими хорошими качествами: «Ах, какой я правдивый! Поглядите на меня, какой я честный!.. „ И потом, должна тебе сказать, Дубинин, что человек, который собирается сделать нечто нехорошее и прямо об этом заявляет, далеко еще не честный человек. Ты это пойми. Вот сегодня, например, в классе… Как ты мне ответил, когда я тебя спросила насчет книги? Послушать со стороны, так можно сказать: «Ах, какой прямодушный мальчик!“ А, в сущности-то, ничего тут доблестного нет. Покрасоваться захотел?
— Вовсе и не так, — не согласился Володя, насупившись. — Просто я уж такой; раз обещал — значит, сделаю. А если не могу — не обещаю.
— Очень хорошо. Надо быть хозяином своего слова. Я в тебе это очень ценю, Володя. Только слово должно быть хорошее. Обещание должно быть полезное. От этого все и зависит; что за слово, что за обещание.
Потом Юлия Львовна еще раз сказала Володе, что он стал хуже учиться и она была вчера вынуждена поговорить об этом с его матерью.
— А кто вам сказал, что я вас не уважаю? — вдруг спросил Володя. — Наговорят зря вот всякое, а потом доказывай обратное! Я вас очень уважаю. Только мама говорит, что я должен вас любить, как родную мать. Сколько же у меня должно быть мам?
Тут впервые за все время разговора Юлия Львовна улыбнулась.
— Нет, этого я никогда от тебя не требовала, Дубинин, — сказала она. — Тут ты совершенно прав. Мать у тебя одна; но обе мы с ней хотим, чтобы ты вырос хорошим человеком. У тебя для этого есть все данные; только времени, я вижу, тебе не хватает. Ты и сейчас, смотрю, торопишься: все в окно поглядываешь.
Володя действительно очень торопился. Небо манило его через окно учительской. День стоял чудесный. На Митридате ждали Женя Бычков и друзья. Володя должен был сегодня впервые пустить собственную модель с вершины.
Но, когда он примчался домой и, наскоро поев, хотел было уходить, мама сказала:
— Я что, стенке вчера говорила, что никуда ты больше не пойдешь?
— Мама!.. — взмолился Володя, — Мама, меня же наши ждут на Митридате! Мы же условились. Ты пойми! Они специально собираются сегодня. Я же слово им дал! Ну, позволь в последний раз…
— Знать ничего не знаю!
— Мама, в какое же ты меня положение ставишь?
— Ты меня перед учительницей еще не в такое поставил!
Володя, волнуясь, два раза прошелся по комнате из угла в угол:
— Мама, ты должна меня пустить. Я все равно пойду, мама!..
Тут в дело вмешалась выплывшая из своей комнаты Алевтина Марковна.
— Боже мой, — зарокотала она, — какой тон! Слышали? Это он с матерью разговаривает, а? Он все равно пойдет! Евдокия Тимофеевна, вам известно, я не вмешиваюсь в чужое воспитание, но это уж, знаете…
— Ну что, привязывать я его буду, что ли?! — воскликнула Евдокия Тимофеевна.
— Мама, я тебя предупреждаю… Я дал слово. Алевтина Марковна зашептала что-то на ухо матери, выведя ее из залы:
— Ну что вы с ним спорите! А ключ на что?..
— И верно, — сказала мать. — Погляжу я сейчас, как ты уйдешь!..
Она захлопнула дверь перед самым носом Володи, который оставался в зале. Он услышал, как дважды повернулся снаружи ключ. Еще не веря тому, что мать решилась на такую крайность, он толкнул дверь. Стукнул еще раз, навалился плечом, нажал. Дверь не подавалась.
— Мама… это ты нехорошо так поступаешь!..
Голос у Володи стал низким. Горло словно распухло внезапно от обиды. Независимый, гордо оберегавший свою свободу, он был потрясен, что мать прибегла к такому явному насилию.
— Мама, я тебя прошу серьезно! Открой, мама! Слышишь? Я тебе даю свое слово, что вернусь ровно в девять. Можешь заметить по часам.
Он припал ухом к дверной филенке. Он ждал, что мать ответит ему, но за дверью было тихо. Если бы Володя мог видеть сквозь дверь, он бы увидел, что мать, растерянно поглядев на Алевтину Марковну, уже протянула было руку к ключу… Но та замотала головой и, сжав пухлый кулак свой с дешевым перстнем на среднем пальце, показала Евдокии Тимофеевне, что надо хоть раз настоять на своем. Потом она поманила Евдокию Тимофеевну за собой и увела ее к себе в комнату.
— Вы должны показать, дорогая, что пересилили его.
— Никогда я с ним так не обходилась, — беспокоилась Евдокия Тимофеевна, а сама все прислушивалась…
— Вот потому он на всех верхом и ездит! А один раз осадите — только на пользу пойдет, уверяю вас, голубушка.
Из залы донесся стук швейной машины. Мать насторожилась. Правда, ничего особенного в том, что Володя сел за ее швейную машину, не было: он частенько сам кроил и сшивал паруса для своих кораблей, сам себе ставил заплаты на брюки, порванные во время игры в футбол. И все же она прислушивалась с тревогой.
— Что вы, золото мое, нервная такая стали? — успокаивала ее Алевтина Марковна. — Занялся своим делом; и очень хорошо, что смирился.
— Ой, неспокойно мое сердце! Ведь от него такое всегда жди, что и в голову другому не влезет.
А в зале продолжала гулко стрекотать швейная машина. Она то замирала, то опять начинала стучать, взывая. Потом раздался стук в дверь изнутри.
Послышался голос Володи:
— Мама!..
Евдокия Тимофеевна прикрыла рот рукой, боясь, что не выдержит и отзовется, — с такой обидой и с такой надеждой звучал голос Володи из-за двери.
— Мама!.. Ты только послушай…
— Ну, чего там тебе? Сиди уж! — не вытерпела мать.
— Мама, я последний раз спрашиваю: откроешь?
— Нет, — чуть не плача, отвечала Евдокия Тимофеевна.
— Ну, как знаешь.
За дверью стало тихо. Слышно было, что Володя отошел от нее. Потом Евдокия Тимофеевна услышала, что в комнате, как будто тут же за дверью, загудела проезжавшая машина, донеслись голоса с улицы. Она поняла, что Володя открыл окно. Обернувшись и видя, что Алевтины Марковны рядом нет, Евдокия Тимофеевна быстро нагнулась и припала глазом к замочной скважине двери. Она разглядела что-то белое, колеблющееся на голубом фоне неба в раскрытом окне. Дрожащей рукой она поспешила вставить ключ в замок, резко повернула его, отомкнула дверь, дернула на себя, вбежала в залу и увидела сына. Он уже стоял на подоконнике и привязывал к оконной раме скрученную жгутом длинную полосу белой материи. На мгновение в одном месте белый жгут развернулся, и Евдокия Тимофеевна увидела знакомую красную метку «Е. Д. «.
Сомнений не оставалось: то была большая простыня, разрезанная на полосы, сшитые в длину.
Володя стоял спиной к дверям и не слышал за уличным шумом, как вошла мать. Он уже наклонился над провалом улицы, одной рукой взялся за белую узкую ленту, спущенную за окно, другой схватился за край подоконника. Он согнулся, немного подавшись вперед, и… почувствовал, как его крепко обхватили сзади и стащили с окна.
