Роман Шмараков - Овидий в изгнании
За время этого повествования Нина Тимофеевна, увернувшись от его цепких пальцев, вскочила на туалетный столик, с него на штору, с которой переселилась на шкаф, заразительно чихая от пыли; Павел Сергеевич, взгромоздившись вслед за ней, полз, огибая по экватору глобус и чемоданы, отсекая своей жертве путь к целомудрию и одновременно договаривая про нерпу; и тогда Нина Тимофеевна, вручив себя провидению, с последним криком:
– Как завидна мне растительная жизнь! –
ринулась вниз.
И разом все стихло.
Павел Сергеевич свесился верхней половиной со шкафа и не нашел уже следов преследуемой им женщины с нежным маленьким ртом и нарезным батоном. На полу стоял, покачиваясь от глухого удара, керамический горшок с ползучим растением традесканцией, она же бабьи сплетни. Медленно миновав глобус и смахнув бедром пушистую пыль с местности, где Абель Тасман впервые встретил своих собак, Павел Сергеевич спустился на твердую землю, полил традесканцию разведенным спиртом, сел подле нее на пол и лапидарно откомментировал: «Вот, значит, как».
– Недоброе устройство вмонтировали в дверь, – оценил Генподрядчик услышанную историю. – Пойдем, поговорим.
Они придвинулись к двери и оказались замеченными.
– Здравствуйте, – говорит им домофон с подъемом в интонации. – Приятно видеть новых людей, для которых живое общение остается повседневной ценностью. Вы какую квартиру представляете?
– Мы, – говорит Генподрядчик, – представляем стройуправление и вообще компетентные структуры.
– Ага, – говорит домофон. – Вот как. Это, значит, я вам обязан своим вводом в строй. Очень, очень приятно познакомиться.
– Ну, хорошо, – говорит тогда Генподрядчик, – мы представились, а вас, позвольте спросить, как зовут?
Домофон откашлялся и говорит:
– Зовите меня Измаил. Несколько лет назад…
– Э, нет, – возражает Прораб, – не пойдет. Это было уже. Читал я эту книжку. Давайте начистоту.
– Ладно, – отвечает ему домофон с некоторой досадой. – Начистоту так начистоту. Знай, о прораб, что мой отец был царем этого города, и звали его Махмуд, владыка черных островов. Когда я вошла в пору девичества, мое дыхание было подобно мускусу, а полнота моих бедер…
– Хватит тюльку-то гнать, радио «Свобода», – говорит Прораб. – Это я тоже читал, в «Библиотеке всемирной литературы», иллюстрации Рокуэлла Кента, стихи в переводе Давида Самойлова. Не надо обижать нас таким обращением, будто мы тут собрались далекие от культуры люди. Правду говори, нечего нищего за пупок тянуть, да была б она погуще.
Домофон говорит с раздражением:
– Ты бы, – говорит, – прораб, чем «Библиотеку всемирной литературы» читать, за сыном своим следил, который сейчас документальными кадрами из «Плейбоя» потолок у себя в комнате оклеивает, или на трубах меньше экономил, а то все стояки в подъезде дискретные.
Прораб, хоть был человек сдержанный, а этого не вытерпел.
– Щедрин, – говорит, – в тебе умер. В страшных муках. Михаил Евграфович. Это тебе мое слово, попомни его, когда придется.
– Ты, – отнесся к нему домофон, – это к чему сказал, прорабья твоя душа?
Генподрядчик, слушая их бездельную перебранку с большим неудовольствием, наконец не вытерпел и пресек.
– Самим-то вам не стыдно? – напустился он на них. – Как дети малые, ей-богу! Давайте, в самом деле, в руках себя держать! Петрович, ты-то! Самойлова он читал! Рокуэлла Кента разглядывал! Еще и раскрашивал, небось! А где главное, что отличает воспитанного человека от варвара, – умение дисциплинировать свои чувства? Зачем тебе «Библиотека всемирной литературы», если она не делает тебя лучше?
Все устыдились, а домофон засопел.
– Вернемся к вопросу, – продолжил Генподрядчик. – Позвольте все-таки узнать ваше имя-отчество.
Домофон тут завел свою привычную песню, что-де он вырос в ленинградскую блокаду, не имея возможности пить и гулять, но Генподрядчик эту безответственную болтовню пресек.
– Вы, – сказал он, – этот дивертисмент, я вас убедительно прошу, сократите по возможности. Мы наслышаны уже о нем. Ближе к истине.
Тут домофон сломался.
– Хорошо, – вымолвил он. – Я вам все расскажу, все. Но запомните, вы сами этого хотели. Подумайте, не стоит ли остановиться сейчас. Вникните в то, что вы можете выйти из моего рассказа совсем не такими, как входили в него.
– Если, – говорит Прораб, – наша беспечность станет для нас причиной мировоззренческих потрясений, это во всяком случае наша забота. Довольно предостережений – к делу.
– Так вот, – сказал домофон. – Меня зовут Маша. Еще несколько лет назад моя жизнь текла безмятежно, и даже в страшном сне, которых у меня не случалось, потому что, имея наследственную склонность к полноте, я старалась не есть после шести часов вечера, мне не могло присниться, что я кончу свои девические дни заживо погребенной в сырой земле, привратником в доме, куда никто не входит и откуда мне не суждено выйти.
Генподрядчик оглянулся (поскольку начал уже что-то различать в темноте) на Прораба, ожидая, не опротестует ли он и этого зачина, опираясь на свою читательскую осведомленность, но лицо его, слабо освещенное багровым блеском домофона, выражало спокойное одобрение.
– Кстати, о бедрах, – сказал он. – Ты, дочка, сколько в них имела?
– Девяносто восемь, – со сдержанной гордостью сказал домофон. – В талии шестьдесят шесть.
– Не соврала, значит, про царя островов. Джинсы, небось, носила.
– Уж не без этого. Так вот, я вошла уже в ту пору разумения, когда не могла не знать, что являюсь объектом низменных желаний мужчин, в частности одноклассников, учителя физкультуры и соседей по подъезду. Не стану скрывать, что сознание этого вселяло в мое сердце суетную гордость, которая лишь разрасталась от ежедневной привычки холодного обращения с моими пылкими поклонниками. Они писали мне стихи – я со смехом подчеркивала в них грамматические и просодические ошибки; они тратили ночь с пульверизатором, выписывая страстные слова на асфальте под моим окном, – я поливала их свежие признания из лейки; они дарили мне скворцов, обученных говорить нежные непристойности, – я сворачивала им шею и варила из них бульон.
– У тебя вообще как с готовкой было?
– Неплохо. Мама приучила. Тушеное мясо не очень выходило, а супы, пожарить, пироги всякие – это лучше меня не было. А насчет скворцов, это я в микояновской кулинарии нашла рецепт; там всего ничего и надо: белого вина стакан, петрушку с репчатым луком спассеровать в сотейнике, труда почти никакого, а вкусно удивительно.
– Такая девка задаром пропадает, – со вздохом сказал Прораб. – Суп со скворцами. Фигурка какая. Еще и музыкальную школу кончала, небось.
– По классу вокала.
– Ген, ты подумай, мы не можем новый домофон сюда выписать, а этот свинтить как неработающий? Или надо коллективное письмо от жильцов сочинять в газету?
– Лучше сначала в газету, – решил Генподрядчик. – Там рубрика есть, «Доколе».
– Да помню я, первый раз, что ли.
– Ладно, потом обговорим.
– Так вот, – продолжал домофон. – Родители холили меня и лелеяли. А поскольку юности не свойственно думать, сколь она преходяща, то мои дни проходили в ненарушаемом блаженстве, и владычествовать над окружающими вошло в мою кровь. Но небо наказало мое самолюбие тем единственным родом казни, который был соразмерен моему греху, – безответной любовью.
Слышно было, как Прораб повел бровью.
– Мы встретились в спортивном зале. Он учился двумя курсами старше меня. Мое сердце заходилось тоской, когда он полз по канату. Его гибкое тело, его равнодушную улыбку я видела, когда закрывала глаза, и видела, когда открывала их, когда луна выкатывалась над трубами и когда тучи бежали мимо солнца. Я не стану унижать себя описанием всего, мною предпринятого, чтобы привлечь его внимание, не переступая границ стыда слишком явственно; все было тщетно, он проходил бы и сквозь меня, если бы небу было угодно придать такое свойство физическим телам. Вызнав тему его диплома, я взяла курсовую на смежную тему, достигла в ее разработке небывалой новизны и хитростью добилась, чтобы наш общий научный руководитель назначил нам консультацию одновременно. Потом, облекшись видом простодушия, я попросила его, когда мы покинули нашего старого научного руководителя, объяснить мне некие истины, которых объяснения мне было стыдно спрашивать у педагогов. Он взялся мне помочь, и мы шли по аллее, усаженной каштанами, погруженные в обсуждение спорных вопросов, а звезды, сардонически мигая над нами, складывались в ясные картины грядущего: Стрелец, бурно скача, пронзал мне предсердие, Дева в тартарийской колеснице падала в зев распахнувшейся земли, слепые Рыбы тыкались мордами в кнопки лифта, а слабый Цефей и его тщеславная жена на костяной кровати были свидетельством, до чего слепота и надмение могут довести единственного ребенка в семье. Тонкий месяц вывесился над пожарной частью, и в мою душу впервые за долгое время сошло успокоение: я решила, что добьюсь своего. Он назначил мне вторую встречу, поскольку я притворилась, что не поняла некоторых его объяснений; и тогда, достигнув пятой степени любви и разъяренная равнодушной благожелательностью, с какой он отзывался на мои просьбы, я обнажила душу и показала ему все черные камни отчаяния, желтые камни коварства и алые камни самолюбия, которые с некоторых пор составляли все мое сокровище, неустанно перебираемое в тиши ночей. Должна ли я сказать, как он, в молчании выслушав мой рассказ, расхохотался в ответ – а, отсмеявшись, поведал мне одну историю? «У одного моего знакомого, – сказал он, – была когда-то подруга, “телка просто исключительных данных”, по его выражению. Можешь себе представить, что, будучи в общем человеком гармоническим в душевном плане, от общения с нею он дошел до такого утончения ревности, что, сняв квартиру напротив ее дома, – а это было сложно, потому что напротив ее дома была только фабрика-кухня и школа служебного собаководства, – в этом своем закутке примостил телескоп и проводил за ним и туманные, и ясные ночи, сходя с ума от того, что у нее может зародиться хотя бы мысль о неверности ему, и вместе с тем сгорая от странного нетерпения застать зарождение этой мысли в сложной системе стекол, изобретенной Галилеем для совершенно иных надобностей. Заметь, это была не совсем ревность, хотя даже она представляла бы необычное для его натуры изощрение, – это была, скорее, какая-то редкая форма Lust zu fabulieren, которой я не хочу давать психоаналитических толкований, потому что не питаю слабости к психоанализу. И вот однажды, когда он, не спавши уже более недели, незаметно для себя поник, уткнувшись виском в отверстие телескопа, – его девушка на том конце перспективного схода, в белой ночной рубашке, сползающей с плеча…»
