Роза Лагеркранц - Утешить Пейтера
— Я тебе рассказывала, что я русалочка? — спросила она. — С голыми плечами и с розой посередке живота? А на пальцах ног у меня вместо ногтей алмазы. Рассказать еще?
Но Пейтер не хотел, чтобы она рассказывала. Было ясно, что ей больше не видеть Пейтера по-настоящему веселым, пока ему не позвонит мама. Но кто поручится, что она позвонит?
Правда, иногда Пейтер казался веселым, хотя мама не звонила. Конечно, не таким веселым, каким когда-то бывал в школе, но иногда он соглашался играть и забывал про телефон. В такие дни он готов был поверить всему, что Анна придумывала. Такой вдруг легковерный становился, хуже Матсика. И они веселились почти по-настоящему! Пробовали ходить по воде, как об этом пишут в некоторых книгах.
— Надо только сильно верить, и тогда получится! — кричал Пейтер. — Все можно сделать, если поверить как следует!
Но у них ничего не получалось, на первом же шагу они проваливались в воду до самого дна.
— Главное, не терять надежду! — кричал Пейтер.
Они попробовали прыгать в море с камня. В ту самую секунду, когда ноги касаются поверхности, можно вообразить, что ты ступаешь по воде, но это длится такой короткий миг, что и не заметишь толком. А море было холодное, потому что лето только-только началось, слишком холодно еще, чтобы ходить по воде, если у тебя ничего не получается.
Потом они сидели на берегу и стучали зубами. К Анне домой они не ходили. Там было слишком тесно. Папа сидел дома на бюллетене с того дня, как его вместе с мотороллером сбила машина. Он был способен накричать на кого угодно — и на Ивон, и на Матсика, и на Анну. Зачем же Пейтеру это видеть! Правда, мама, наверно, была бы только рада, если бы Анна привела домой Пейтера, а вдруг как раз в это время мамы не окажется дома, опять дежурит у себя в больнице. К тому же по дороге им мог кто-нибудь встретиться, а посторонние глаза тут были вовсе ни к чему. Так что к себе на кухню она не могла его привести. Тогда уж лучше сидеть на пляже. Или, на худой конец, пойти домой к Пейтеру.
Иногда ей хотелось, чтобы Пейтер зашел на глубокое место и начал тонуть…
Вообще-то она могла бы водиться с Миа или же с Карин. Да только они считали Анну слишком глупой, потому что Анна ничего не понимала. И на уроках тоже Анна всегда успевала хуже всех, потому что ничего не понимала.
— А как надо сделать, чтобы понимать? — спросила она однажды учительницу.
— Думать надо! — ответила учительница.
Но если человек не понимает, каким образом люди думают, как же он сумеет думать, чтобы понимать?
Анна считала, что они могли бы немного сбавить прыть, пока она тоже не разберется, раз уж так все с ходу схватывают, но они и слушать не хотели, только подгоняли Анну и говорили, что она глупая. И Карин так говорила, и Миа, и даже собственная сестра — настоящая крокодилица.
Нет, с ними она никак не могла водиться. Только с Пейтером. И посторонним вовсе не надо было знать об этом. Уж во всяком случае не Мариетт и Марии-Луизе. Кому-кому, только не им! Если Мариетт оказывалась поблизости, когда Пейтер вместе с другими толкался в очереди у киоска, Анна кричала:
— Вот еще придурок нашелся!
И если он, взяв мороженое, садился на скамейку рядом с ней, она спешила отодвинуться, чтобы Мариетт не сделала хитрые глаза и не наклонилась к Марии-Луизе, шепча ей что-то на ухо. А то еще был такой случай, когда Пейтер предложил Анне попробовать его мороженое как раз в тот момент, когда Мариетт стояла тут же рядом, подозрительно неторопливо облизывая свое эскимо. И Анне ничего не оставалось, как закричать:
— Ты что это вздумал!
Сам Пейтер ровным счетом ничего не соображал. Увидит Анну в магазине и скорей здороваться, не подумает даже сперва проверить, а вдруг Мариетт притаилась за полкой с маринованными грибами. В таких случаях приходилось Анне делать вид, что она его знать не знает.
А иногда бывало наоборот, он начисто забывал поздороваться. Не иначе, вся голова была занята мыслями о телефоне. И если поблизости совершенно точно никого не было, Анна сердилась и говорила:
— Что это с тобой сегодня? Или не узнал меня?
А ответит, что узнал, и сразу у нее опять весело на душе.
— Тогда говори, кто я! — требовала она.
— Анна! — отвечал Пейтер.
— А вот и нет! Подумай как следует!
Пейтер качал головой, но потом все-таки догадывался:
— Анна Русалочка.
Молодец, сообразил!
Но это все бывало днем, когда на каждом шагу следовало остерегаться чужих глаз. Вечером совсем другое дело, потому что вечером они убегали к морю. Пляж их здорово выручал, в начале лета здесь никого не было, кроме Анны и Пейтера.
Иногда ей хотелось, чтобы Пейтер зашел на глубокое место и начал тонуть, а она стала бы его спасать, но Пейтер наотрез отказывался. Один раз Анна сама вбежала в воду прямо в одежде. Бросилась в море, ледяные волны накрыли ее с головой, и она задержала дыхание так, что жизнь остановилась, все в мире замерло, только вода давила на уши и тупо толкала ее, и Анна думала, что ни за что не выдержит, но все равно не всплывала. Под конец она уже почти что умерла, но тут подоспел Пейтер и принялся ее спасать.
— Ты что! — кричал он, дергая Анну из всех сил. — Зачем так делаешь? И уже думал, ты на самом деле утонула!
Игра была опасная, и Пейтер промок до костей. Конечно, Анна поблагодарила его за то, что он спас ей жизнь, но он все равно злился, хотя не меньше ее должен был привыкнуть к ледяной воде с того раза, когда они пытались ходить по морю. Потом они, как обычно, сидели и обсыхали вместе.
— До чего же хорошо быть мокрой! — попробовала Анна задобрить Пейтера, но только зря старалась.
Впрочем, иногда Пейтер становился разговорчивым, и они выясняли, к примеру, чего им хочется больше всего на свете. Пейтер делился своим заветным желанием, чтобы у него в саду поселился пурпурный чечевичник.
Анне хотелось, чтобы к ним в залив пришел какой-нибудь необычный корабль. Не пятичасовой катер, а что-нибудь совсем другое. И чтобы название тоже было необычное, скажем, «Каштановый лист».
Так они сидели и загадывали одно желание за другим. Пейтер загадывал, чтобы мама позвонила. Правда, вслух он этого не говорил, но Анна слышала, что у него на уме. Сама Анна желала про себя, чтобы папа вылечился и хоть бы этого несчастного случая вовсе не было. Но Пейтер не мог этого услышать — откуда ему знать про ее огорчения, если у Анны не было заведено плакаться.
А еще они, как водится, загадывали, чтобы люди не умирали и чтобы на земле все было по справедливости. Сидят на пляже и загадывают, и загадывают…
…если у вас никто не исчезал, иной раз даже хочется, чтобы кто-нибудь исчез…
Вот ведь как странно бывает: если у вас никто не исчезал, иной раз даже хочется, чтобы кто-нибудь исчез. Во всяком случае, если вы ни с кем не водитесь, кроме человека, который, вроде Пейтера, только и думает о своей исчезнувшей маме. Как бы Анне хотелось сказать ему:
— А у меня тоже исчез близкий человек. Правда, не мама… но… (вот именно, кто?)… ну да, мой любимый братик!
Но вот однажды Матсик и впрямь исчез. Правда, ненадолго, но все равно, когда он вернулся, то перед этим исчезал.
День начинался, как обычно, Анна и Матсик стояли на балконе, провожая взглядом фру Карлессон, которая направлялась в домовую прачечную.
— Добрый день! — крикнули они, потому что вежливые дети всегда здороваются первыми.
Однако фру Карлессон, вместо того чтобы ответить, только косо глянула на них, тогда Матсик не удержался и крикнул свое любимое:
— Добрый день, ведьма кривобокая!
Ничего особенного, он чуть ли не каждый день так кричал. Да только на этот раз его услышал папа и пригрозил взбучкой, если Матсик не выкинет из головы эту нехорошую кличку и не изменит свое поведение. Все равно дело кончилось взбучкой, потому что Матсик изменил свое поведение и вместо «ведьма кривобокая» крикнул:
— Черт кривобокий!
Это папе-то! Потом он сидел в кухне под столом и попискивал по-мышиному, и Анна страшно возмущалась папой, который дал волю рукам, так что щека Матсика сперва побелела, потом порозовела. Мама плакала на кухне, папа отправился проведать товарищей по работе, вслед за ним сестра Крокодилица хлопнула дверью, крикнув, что такую семью невозможно терпеть. Вот так начинался злополучный день, когда исчез Матсик.
Между тем на свете есть добряки, которые не подозревают, что Матсик не сахар, с ним одно горе. Не такие люди, как школьная учительница или фру Карлессон, а такие, которые, кроме Матсика, почти никого и не видели, а потому им невдомек, что он за птица. Им все нипочем, и они полагают, что с ним легче легкого поладить.
Взять того же Камбалу. Однажды, когда Матсик споткнулся и упал на базаре, он подарил ему целую крону только за то, что Матсик держался молодцом и не заплакал, хотя разбил коленку в кровь. После того случая Матсик то и дело спотыкался у прилавка, где сын рыбака торговал камбалой, пойманной его отцом. И добрый рыботорговец не скупился на кроны, он явно считал Матсика молодцом и храбрецом каждый раз, когда тот падал и не плакал. Мало-помалу Матсик и впрямь стал храбрецом потому, что Камбала считал его таким. Как бы сильно ни ударился, ни за что не заплачет, даже не ругается.
