Любовь Воронкова - Лихие дни
— Вот уж как летают низко! — покачал головой дед. — Скажи пожалуйста, совсем осмелели!
Тррр… тррр… — вдруг раздалось сверху. Треск был отрывистый, жесткий.
— Под елку! Под елку! — закричал дед. — Из пулеметов бьют!
Самолеты дали еще одну очередь и пролетели дальше. Гул постепенно затих. Маринка выбралась из снега.
— Дедушка, в кого же это они? — спросила Маринка. — В нас, да?
— Может, и в нас, — грустно ответил дед, — им что же? Видят, кто-то живой тут есть, значит расстреливай.
— Как так расстреливай? — закричала Маринка. — Что же, лес-то их, что ли? Ведь мы в своем лесу ходим. А они в наш лес прилетели да в нас же еще и стреляют!
— Ну, давайте я вас на воз посажу, — сказал дед, — да поедемте-ка домой…
Снова заскрипели и засвистели по снегу полозья. Маринка притихла, словно напуганный воробей.
«А ведь они нас застрелить могли, — думала она. — Если бы пуля попала в меня, значит я бы теперь лежала на снегу мертвая. Мертвая… Умерла бы…»
Только вот как это возможно, чтоб она умерла, чтоб она, Маринка, перестала жить? И все-таки это могло вот только что случиться… А если бы Ганю застрелили? А если бы деда?
Страшная картина представилась Маринке: тихий лес кругом, лошадь с возом дров стоит на дороге, а ее брат Ганя лежит на снегу, раскинув руки. А подальше, возле елки, лежит дедушка, и белая борода его в крови. У Маринки так больно сжалось сердце, что она не выдержала и закричала со слезами:
— Дедушка! Поедем же скорее! Поедем поскорее, а то они опять прилетят! Ой, дедушка!
— Ну вот еще, — сурою сказал Ганя, — расплакалась! — И отвернулся, насупив свои темные прямые брови.
— Полно, полно тебе, Маринка, — ласково произнес дед, — они уже далеко. Их и не видно даже.
А потом понурил голову и сказал еле слышно:
— Да, осмелели. Хочешь не хочешь, а, видно, придется нам встречать лихого гостя… Как переживать будем?
И задумался, замолчал.
Ганин секрет
В доме была суматоха.
— Слыхал? — сказала бабушка деду. — Фашисты-то уже в Петровском. Не нынче-завтра здесь будут.
Дед крякнул и ничего не ответил.
— Давай раздевайся скорее, надо яму в подполье рыть. Хоть валенки да шубы попрятать. Да и хлеб закопать надо.
Среди кухни стоял открытый сундук. Вещи ворохом лежали на приступке. Мать завертывала в дерюжку новые шубы. Бабушка совала в мешок новые валенки.
— Зря затеваете вы все это, — сказала мать. — Неужели они так все и отберут?
— Ничего не зря! — ответила бабушка. — Не гостя, чащ ждем, а врага. А врагу ведь что вздумается, то он и сделает.
Дед взял заступ и полез в подпол.
— Ганя! — крикнула мать. — Ганька, где ты? Иди помоги деду яму копать.
А у Гани была своя забота. Маринка, эта хитрая девчонка, побежала к подружкам; она там обязательно скажет, что Ганя нашел какую-то интересную вещь и никому не показывает. Уж как-то догадалась, что он эту вещичку в снег зарыл. Надо перепрятать, а то они живо разнюхают.
Ганя вырыл из снега свою находку, развернул бумагу, посмотрел, полюбовался. Это была круглая, английского образца граната. Он нашел ее в лесу, возле самого окопа. Ребята тогда завидовали ему, зарились на его находку и предлагали обмен на что хочешь. Но Ганя не обменялся. Вот еще! Она ему самому нужна. Летом, когда рыба пойдет, эту гранату можно в омут бросить — вот сколько рыбы оглушит сразу! Только вот надо узнать, взрывается в воде граната или нет. А если нет, ну что ж! Тогда они запустят ее куда-нибудь в овраг — вот-то, наверное, бабахнет!
«Куда же бы это спрятать ее? — думал он. — В солому? Дед вилами наткнется. На овчарник? Бабка полезет в куриные гнезда, взорвется, пожалуй…»
— Ганька! — раздался на крыльце голос матери. — Иди домой, говорю! Ступай деду помоги, живо!
— Сейчас иду! — крикнул Ганя.
Раздумывать было некогда. Он сунулся во двор, бережно завернул гранату и положил в первое укромное местечко, попавшееся ему на глаза, — за коровью кормушку. Здесь девчонки ни за что не найдут ее!
Враг пришел
Утром сорока верещала у самого окна.
— Быть беде! — сказала бабушка, — Уж эта наверещит обязательно.
Утро было ясное, морозные окна искрились от солнца. Мать ушла в ригу молотить овес. Ганя пошел с ней — подавать снопы. Маринку бабушка усадила раздергивать шерсть для пряжи, а сама села за стан ткать половики.
Нераздерганная шерсть лежала плотными прядками, будто кучка рыжеватых сосулек. Маринка разбирала эти сосульки по волокнышку, выкидывала сор и репьи. И шерсть становилась легкой и пушистой, словно это было облачко, присевшее на край стола.
В оттаявший кусочек окна видно было синее небо, тонкие ветки липы и крышу сарая, горбатую от снега. Во дворе дедушка широкой лопатой разгребал сугробы. Два воробья сели на резной наличник и — тюк-тюк — застучали в стекло маленькими клювами. В окнах, между рамами, на белой вате лежали красные кисточки засохшей рябины. Воробьи увидели ее.
Маринка с жалостью смотрела на них.
— Крохотки, — прошептала она, — бедненькие!
Она вынула из стола кусок хлеба, раскрошила его, открыла форточку и бросила воробьям. Но воробьи испугались, вспорхнули вверх, а хлеб подхватили куры.
— У, противные! — крикнула Маринка. — Вы-то как будто голодные! Такие жадины!
— Ты что скандалишь там? — спросила бабушка. — С кем это?
— Бабушка, ты сама подумай! — сказала Маринка. — Ну чего воробьям поесть? Ведь они малюсенькие, а тут морозище, погреться им негде и поесть нечего. Как же им жить?
— Вот фашисты сожгут нашу избу, — вздохнула бабушка, — тогда неизвестно, как и нам-то жить будет.
Маринка примолкла. Она попробовала представить себе, что их дом сгорел и все дома сгорели, а кругом снега, вьюга и лютый мороз… И спрятаться некуда, и погреться негде… Нет, это так страшно, что даже и представить себе нельзя!
— А воробьев да синиц маленько выручить можно, — продолжала бабушка. — Надо попросить деда, пусть принесет из риги овсяной снопок да насадит на шест повыше. Вот-то у них пойдет пир горой!
— Правда! — обрадовалась Маринка. — Только поскорее надо! Я, пожалуй, сейчас сбегаю. — И схватилась за полушалок.
В дверь постучали. Бабушка вскочила.
— Кто там?
В избу вошли двое — старик и молодая женщина. У женщины на руках был грудной ребенок.
— Пустите погреться, бабушка, — сказала женщина, — замучились совсем, застыли!
— Проходите, — сказала бабушка.
Старик уселся у двери на лавку и понурил голову. Женщина стала развертывать ребенка. Вошел и дед со двора — ему хотелось узнать, что за люди завернули к ним в дом.
— Откуда идете-то? — спросил дед.
— Из Лоптова, — сказала молодуха. — На Подсолнечную с отцом пробираемся, к родным. Может, хоть у тех цело что-нибудь. У нас-то ничего не осталось.
— Немцы?
— А как же? Все пограбили да пожгли. Все дочиста. Ни кола, ни двора не оставили!
— Где деревня стояла, теперь чистое поле, — грустно сказал старик, — где наши дома были, теперь сугробы намело. Нету Лоптова больше… Так-то…
— А с народом-то как? — спросила бабушка. — Не мучают народ-то?
— Как же не мучают! — покачала головой молодуха. — У нас возле дороги на деревьях повешенные висят. Не по слухам говорю, своими глазами видела.
— Батюшки мои кровные! — вздохнула бабушка. — До чего мы дожили!
— И народ из деревень угоняют, — сказал старик. — Вот у нас собрали молодежь да и погнали куда-то… А сколько убитых на полях лежит! Смотреть страшно!
— А далеко они сейчас-то? — спросил дед.
— Что ты, дедушка, какое далеко! — воскликнула молодуха. — Да они уже в Нудоли теперь. По следу за нами идут. Не уйдешь от них никак, не уторопишься.
— В Нудоли! — ахнула бабушка. — Да ведь это они к вечеру у нас будут! Ох, кровные мои! Что делать?
Бабушка заплакала. Женщина, тоже плача, завернула ребенка, накормила его.
— Ну, пойдем, отец, — сказала она, — Спасибо, люди добрые, за привет!
— Бабка, ты бы им собрала щец похлебать, — сказал дед. — Люди в пути, как же быть-то?
Бабушка налила прохожим горячих щей, нарезала хлеба.
— Не думал я, что придется мне побираться на старости лет, — вздохнул старик. — Жили-то мы хорошо. Дом полная чаша был.
— Что ж ты сделаешь! — ответил дед. — Надо переживать как-нибудь тяжелое время. Да ничего, люди помогут! Разве же можно не помочь в беде друг другу! Чай, свои, русские, не какие-нибудь немцы явились…
Прохожие пообедали, поблагодарили хозяев и ушли. Грустно стало в избе, словно эти люди оставили здесь черную тень своего горя.
Маринка тихо отложила полушалок.
— На деревьях повешенные висят… — про себя повторяла она, — люди повешенные… Может, чей-нибудь отец или чей-нибудь дедушка… На деревьях висят…
