Андрей Усачёв - Приключения «Котобоя»
— А ну, отпусти его, или я стреляю, — закричал Шустер, наводя на клыкастого гарпунную пушку. — Раз… два… два с половиной…
— Если я его отпущу, он утонет, — хмыкнуло чудовище. — А вот ты гарпун свой опусти. Что, я лыжных палок не видел?!
Лыжные палки и лыжи морж Федот видел на полярной станции, около которой однажды зимовал. Там его ещё угощали сладким снегом…
— Точно, таким, — кивнул Федот, когда его угостили сахаром. В честь спасения старпома раскочегарили самовар. Афоня достал сахар и банку сгущённого молока. Сгущёнка тоже пришлась моржу по вкусу:
— И зачем вам этот полюс? Здесь селёдка не хуже, я вам быстро полную сеть нагоню!
Коты вежливо поблагодарили, но отказались.
— Смотрите, — покачал усатой головой Федот. — Зима будет ранняя и очень суровая. Если передумаете, вы меня всегда на этом месте найдете…
Лежбище у Федота было небольшое, как лежанка на русской печке. Но зато отдельное. А за скалами начинался пляж, где ревели, шумели, дрались тысячи его сородичей.
— Это у них — семейное, — сказал Федот. — А я — прирождённый холостяк.
Морж проводил яхту в открытое море и помахал на прощанье ластой.
Полярное лето заканчивалось. С каждым днём становилось всё холодней. И, наконец, Котобой упёрся в льдину.
— Эх, немного недоплыли, — вздохнул Шустер.
— А ты откуда знаешь? — спросил Афанасий.
Мышонок показал на небо:
— Видишь, Полярная звезда висит почти над самой головой! И мороз прибавился!
Котаускас спустил санки на лёд и стал отвязывать якорь.
— Ты чего делаешь? — удивился Афоня.
— Я поклялся, что брошу якорь на Северном Полюсе, — буркнул Котаускас. — Придётся тащить его на санках.
— У меня есть другое предложение, — сказал Шустер.
Корпус яхты помазали рыбьим жиром, и на следующий день, когда вокруг намёрз лёд, её вытолкнуло на поверхность. Нос яхты поставили на сани и надёжно закрепили.
Афоня надел на самовар трубу:
— Чтобы паровая тяга была, как у парохода. Ну, и теплей будет!
Котаускас приказал поднять паруса. И Котобой полетел по льду.
— Вот это скорость! — кричал Шустер. — Миль сорок, не меньше!
— Сорок семь, — определил на глазок капитан.
Мачта Котобоя смотрела точно на Полярную звезду.
— Бросай якорь! — скомандовал Котаускас. — Полюс!
Рыбу ловили старинным зимним способом. Коловоротом просверлили лунки, и пропустили под ними сеть.
Когда на следующий день стали её тащить, сначала решили, что сеть примерзла…
— Ёксель-моксель-таксель-брамсель!
Такой жирной селёдки коты не видели никогда. Вскоре трюм Котобоя был набит под завязку. И рыбаки ликовали.
Беда подкралась незаметно. Первым её, точней — его, увидел Шустер.
— Полундра! — пискнул он и взлетел на мачту. Огромный белый медведь доедал оставшуюся на льду рыбу и, втягивая носом воздух, мрачно смотрел на яхту.
— Российское рыболовное судно Котобой приветствует вас, — мужественно произнес Котаускас. — Мы рады…
— Гыррр… Хыррр… Жыррр!
Прорычав что-то неразборчивое, медведь с угрожающим видом двинулся к яхте. Поняв, что дело плохо, Котаускас бросился к гарпунной пушке:
— Афанасий, руби якорь! Шустер, парус!
Выстрел из пушки вреда не причинил, а только разозлил зверя. Поняв, что добыча уходит, медведь бросился наперерез.
Котобой набирал ход. Но слишком медленно.
— Бросай селёдку! — завопил Афоня и кинул в медведя рыбиной. Котаускас швырнул ещё одну и попал хищнику точно в морду. Пока тот раздумывал, подобрать селёдку или продолжить погоню, Котобой пролетел мимо и устремился к югу…
— Эх, жаль якорь, — вздохнул Котаускас.
— Мечты сбываются, — хмыкнул Афоня. — Ты хотел его бросить на Северном полюсе… Вот мы и бросили!
Прав был морж Федот, зима началась неожиданно рано. Сначала она гналась за Котобоем по пятам, а затем обогнала судно. Яхта никак не могла добраться до воды: океан замерзал прямо на глазах.
Ледяной ветер пробирал до костей, поэтому вахту меняли каждые полчаса, и самовар топили, не переставая.
— Шишки кончились, и щепки на исходе, — предупредил старпом.
— Ничего, потерпим, — сказал Котаускас. — Если ветер не переменится, через три дня будем дома.
До берега осталось всего километров 20–30, когда ветер стих. Наступил полный штиль. Рыбаки привязали к носу яхты верёвки с лямками и попробовали тащить судно по льду… Но сделали несколько шагов и сдались.
Щепки кончились. А мороз всё прибавлял. Особенно мёрз старпом, спавший в дырявом валенке.
— Можно топить самовар селёдкой, она жирная, — предложил Шустер. Но на него посмотрели с негодованием.
Наконец, капитан принял трудное решение: достал топор и срубил мачту.
— Может, кто-нибудь дым заметит!
Прошло ещё несколько дней.
— Еды у нас хоть на месяц хватит, а вот дрова скоро закончатся, — доложил Афоня. — Что будем делать, кэп?
— Я отправлюсь за подмогой, — сказал Котаускас. — Если всё будет нормально, через день доберусь до деревни.
Он надел рюкзак и уже собирался уходить, когда вдалеке послышался лай.
— Похоже, ненцы едут на рыбалку, на ездовых собаках, — Афоня поджёг факел и стал им размахивать.
— Ура! Нас спасут! — Шустер принялся что есть силы дуть в губную гармошку.
Лучше бы они этого не делали.
Через полчаса Котобой был окружён стаей бродячих собак.
Экипаж едва успел заскочить в кубрик и захлопнуть за собой дверь. Через иллюминатор они видели, как собаки рвут на части брошенный рюкзак с селёдкой.
— Живыми нас не выпустят, — мрачно сказал Котаускас. — Какие будут предложения?
— Может быть, попробовать рыбой откупиться?
Старпом прицепил к палке белый носовой платок и вылез на палубу…
Через секунду парламентёр влетел обратно в кубрик, а флаг был разодран на десятки клочков.
— Да, говорить тут не с кем, и не о чем!
В такой безвыходной ситуации коты не оказывались никогда. Афанасий прикидывал, на сколько им хватит запасов еды. Котаускас делал в вахтенном журнале последнюю, как он полагал, запись. А Шустер зачем-то вдруг начал вязать морской узел.
— Если хочешь повеситься, не получится. Мачты нет, — мрачно пошутил Афоня.
Младший матрос не отреагировал и стал вязать второй узел, затем — третий…
— Выкладывай, что придумал? — приказал капитан.
План Шустера был прост и гениален, если бы не одно но… Ночью кто-то должен был набросить на собак веревочные петли.
— Невозможно, — сказал Котаускас. — Они нас мгновенно учуют.
— Меня не учуют, я третий месяц в собачьем носке сплю, — напомнил мышонок.
Шустера обсыпали мукой для маскировки. И ночью он незаметно выскользнул из кубрика с дюжиной верёвок.
Двенадцать огромных голодных псов спали на снегу. И каждому отважный мышонок накинул петлю на шею.
Впрочем, подвиг совершил не он один…
— Эй, комнатные болонки, кто меня догонит, получит хвост от селёдки! — Афоня запустил в собак рыбьим скелетом и бросился бежать. Собаки — за ним…
Собачья упряжка стремительно тащила Котобой.
Поначалу Афанасий бежал впереди, но затем сделал крюк и забрался на палубу. А Котаускас стоял на носу и пощёлкивал кнутом:
— Но-о, родимые!.. Миль двенадцать в час делаем, — прикинул он на глазок.
Уже к обеду повозка добралась до Котьмы. Шлында, пытавшийся свинтить с чьей-то крыши антенну, издалека заметил яхту. Поэтому, когда Котобой подъехал к пристани, на берегу его встречала толпа котов — с вилами, граблями и дубинами…
Собаки перегрызли верёвки и еле успели удрать. Впрочем, их никто не преследовал.
А потом был большой кошачий пир. Такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Но местному поэту Васькину это, по всеобщему мнению, удалось. Вот отрывок из его новой поэмы:
Какой был пир! Какой был пир!
Какой мы пили рыбий жир!
— Прекрасней в мире нет селёдки! —
Коты орали во все глотки.
А потом команда Котобоя вернулась на борт. Афанасий раскочегарил самовар, попили чаю, поговорили…
— Интересно, а на Южном полюсе селёдка тоже жирная?
— А может, её там вообще нет!
— Ну, это вы у пингвинов спросите, — сказал Котаускас, забираясь в валенок.
— Кэп, ты серьёзно? — уставились на него Афоня и Шустер.
— Поживём — увидим. А сейчас всем — отбой!.. Ёксель-моксель-таксель-брамсель!
Шалу-лалу-ла!
Я брожу весь вечер хмурый,
Не идут мои дела…
У меня сегодня утром
Кошка из дому ушла.
Я купал её в сметане,
Ставил блюдце с молоком,
Мы по солнечной поляне
С ней гуляли босиком.
А теперь повсюду стужа,
Над землёй повисла мгла…
Почему же, почему же,
Почему она ушла?
Шалу-лалу-лалу-ла,
Шалу-лалу-лалу-ла!
Без моей любимой киски
Жить мне грустно на земле…
Не оставила записки
На прощанье на столе.
Звал её я Марианной,
На ковре она спала,
Мыл её с шампунем в ванной.
Отчего она ушла?
Может быть, она вернётся,
Скажет «мяу» из угла?
И взойдёт над миром солнце:
— Шалу-лалу-лалу-ла!..
Шалу-лалу-лалу-ла!
История третья
