Андрей Упит - Пареньки села Замшелого
Вот как вела хозяйство мужская половина Замшелого.
Однако и женщины хозяйничали немногим лучше. Ведь исстари известно, что мужская работа в деревенской жизни всему основа, без нее и женская работа не ладится. И в самом-то деле, как же было замшельским хозяйкам надоить больше трех штофов молока, коли солома вперемешку с чертополохом? Покуда наберешь в сараюшке охапку, все ладони занозишь. А сено из перестоявших на лугу трав? Стеблей таволги в нем бывало больше, чем кормовой травы. А как, к примеру, испечешь вкусный хлеб, коли рожь пополам с мятлицей да к тому же печь приходится топить сырыми ольховыми дровами и еловыми ветками?
Летом бабы как угорелые метались на поле вместе с мужиками. Ведь все делалось наспех, когда приспеет последний срок. Зимой же, когда мужья уходили на большие заработки, жены оставались почти без дела, а иные и без припасов. Глядишь, к концу ноября, перед постом, они спряли всю шерсть, соткали сукно. Только у одной старостихи хватало пряжи еще на тридцать локтей. В каждом доме было по прялке — то ли у хозяйки, то ли у бабки, а в ином и по две. Ткацких станков в Замшелом имелся десяток, но из них только два пригодных. Паклю там трясли и пряли только поздней весной, после того как мужья воротятся из лесу домой и вытреплют лен. А тут самая пора собирать у лесной речки калужницу — надо же, чтобы у коров хоть капля молока оставалась и для теленка. К этому времени у ребятишек появлялась уйма дел на воле: то поиграть за домом у нагретой солнышком стены, то побегать в лесу, где луж стало видимо-невидимо, так что детей чуть ли не на веревке приходилось тащить в дом и заставлять наматывать пряжу на шпульки. Что ж тут дивного, если замшельские мужики ходили в таких залатанных портах, что при виде их потешались не только случайно завернувшие в село соседи, но даже отдыхавшая на вершине березы кукушка.
В отсутствие мужей хозяюшки завели свои обычаи и привычки. Покормят поутру скотину, подметут пол, поучат уму-разуму ребят, схватят вязанье или какое-нибудь шитье и убегут к соседке — «на минутку», как они сами заверяли. Но минутка порою так затягивалась, что кумушки спохватывались, лишь когда коровы начинали требовать корма. Тем временем дети дома тоже не сидели сложа руки. Самые прожорливые подбирались к ковриге хлеба, норовя отломить горбушку в том месте, где трещина и такая хрусткая вкусная корка; в кадушке с творогом, который там копили с лета, появлялась подозрительная вмятина, и в происхождении ее явно не приходилось обвинять мышей. А то, глядишь, золу повыгребут из печи да рассыплют по всему полу, или скамейку опрокинут, или пряжу с начатой шпульки спутают и обовьют вокруг зубьев. А в одной избушке баловники как-то учинили и вовсе неслыханное озорство: прицепили кошке к хвосту свиной пузырь. Со страху бедняга выпрыгнула в окно и стекло вышибла. Суд над баловниками последовал скорый и беспощадный. Вообще-то говоря, пучку розог не менее трех раз в день приходилось покидать свое теплое местечко в уголке за потолочной балкой. В Замшелом детей особенно не жаловали. Мамаши считали их дармоедами и шкодниками. Усади, к примеру, девчонку рядышком с собой, подле прялки, так она, негодница, в одной руке будет держать указку, а другой, смотришь, в носу ковыряет или всей пятерней бес ее знает что в волосах ищет. А мальчишка одним глазом смотрит в букварь, другой же так и пялит в окно, туда, где в мусорной куче копошатся вороны и затевают драку из-за найденной кости.
Передохнуть матушке удавалось, лишь когда мелюзгу да тех, кто постарше, загоняли спать. А передышка эта была такова: дунув на самодельную свечу из бараньего сала, стремглав летела она к соседке, где уже собралось несколько таких же кумушек. Трудились замшелки по вечерам долго и основательно. Сперва все по очереди жаловались на свои горести и неурядицы, причем наиболее внимательной слушательницей бывала сама рассказчица, а остальные только и ждали, когда им посчастливится дорваться до слова. Оно и понятно: ведь каждый божий день их одолевали всевозможные напасти. И напасти эти у всех были почти что одни и те же. Иное дело, когда речь заходила об отсутствующих подружках, которые в тот вечер зашли, должно быть, посидеть куда-нибудь в другое место.
Замшелки ссорились, мирились, снова ссорились, заводили новых подружек, возвращались к старым. Ох, и работали же в Замшелом языки долгими зимними вечерами! Соседки перемывали кости друг дружке и ушедшим на заработки мужьям, на все корки честили чужих детей и восхваляли своих, покамест всем не доставалось поровну, и тогда начинали сызнова.
Но замшелок многое и объединяло. Ведь уживаются в одном омуте разные породы рыб. Во-первых, всем им часто и подолгу снились сны, то светлые и радостные, то до смерти страшные. Рассказыванию снов и их разгадке уделялась немалая часть вечера, с чего обычно и начинали посиделки, перед тем как приступить к излиянию напастей, а иной раз и одновременно с этим. Если суждения по столь серьезному вопросу оказывались чересчур разноречивыми, то просто-напросто обращались к старой бабушке, матери хозяина или хозяйки, чье слово считалось решающим и неопровержимым. А в тех случаях, когда сновидица все же оставалась недовольной истолкованием своего сна или разочарованной, можно было обратиться к какой-нибудь другой старушке, и уж та изрекала истинную правду, словно в воду глядела.
А какие же они были легковерные, эти замшельские кумушки! Что до оборотней и псоглавцев, то они уже в те времена редко наведывались в их края, но зато всяческой нечисти развелось в Большом лесу видимо-невидимо, а в иных местах бродили привидения, частенько захаживая в Замшелое, конечно, все больше около полуночи, когда удобнее пугать народ. Замшельцы уверяли, хотя своими глазами никто не видел этого, что в Большом лесу живет двухголовая козуля, лось с одним рогом посреди лба и белый заяц, который скачет не так, как положено всем прочим, а задом наперед. Равным образом все замшельцы верили, хотя своими ушами никто не слышал, что кукушка иной раз смеется человеческим голосом, а коты, мяукая, льют горькие слезы, и что лет сто, а может, и триста назад был у старосты конь, который выучился говорить своему хозяину «доброе утро».
Во всевозможнейшие чудеса верили замшеловские хозяюшки, а отчасти и их мужья. На каждом шагу чудилась им опасность: в лесу, в воздухе, в сумраке риги, даже в матушке сырой земле. Если кто-нибудь поутру, вылезая из постели, ступал на левую ногу, в тот день это был человек пропащий, а если с ним самим ничего не приключалось, то либо ребятишек приходилось драть, либо завязывалась перепалка с соседями. Кому случалось весною натощак услышать кукушку или дрозда, тому маяться весь год. Если только что окрещенное дитя по дороге из церкви обдует ветром, чесотка будет мучить его до самого первопричастия. Ежели веток для порки ребятишек надрать с березы как попало, а не наломать ровнехонько или не нарезать ножом, от выучки не будет никакого проку, и парнишка, это уж как пить дать, станет еще строптивей. Метлу упаси бог ставить за дверьми череном книзу: сор полетит обратно в дом и разведутся блохи. В постолы́[2] и лапти обору надо продевать слева направо, не то разом стопчутся и продерутся.
Ладно еще, что против всевозможных напастей, злосчастий и хвороб обитатели Замшелого знали разные средства, не то они бы все вконец извелись и погибли. Рожу, чирьи и зубную боль лечат простым заговором — это штука немудреная; от резей в животе помогает заговоренная вода, кошачий жир — от ломоты в костях и в пояснице; если кто порежет палец или ногу и надо остановить кровь, то, помимо верных заговорных слов, помогает еще такое снадобье, как клок мохнатой, густо пропылившейся паутины. В Замшелом всегда трудились две-три знахарки; самая старая из них считалась самой сведущей, так что жила она припеваючи.
Хворь у скота тоже можно было лечить заговором; от колик и вспучивания, к примеру, другого спасения не было. Но случались и такие напасти дома и на воле, которые можно было предотвратить загодя. Надобно только знать средство. Ежели отхлестать скотину ведьминой метлой, то это убережет ее от прострела. Ежели на дверях хлева начертить углем крест, то нечистая сила не посмеет туда сунуться и не станет до полусмерти загонять скотину. От пожара спасали вырезанные на косяках дверей и окон ломаные кресты или гнездо аиста на коньке риги. Там, где селилась эта длинноногая птица, пожаров не бывало. Круглую дырку в земле от громовой стрелы следовало затыкать вымоченным в заговоренной воде колышком рябины — тогда конь не зашибет ногу на поле и зубья бороны не будут ломаться, как лучинки из высушенного на печи полешка.
Зато больше всего хлопот доставляли замшельцам колдуны и ведьмы, оттого что против них не было таких верных средств, как, к примеру, сваренное знахаркой снадобье от надсадного кашля или боли под ложечкой. Не было от них и такой надежной защиты, как заклятье от воров. Поэтому «ведьмины плевки» на старом осиновом пне обтыкали можжевеловыми колышками, чтобы ненароком их не коснулись дети или скот, покуда эта погань не высохнет и не превратится в трутовики, в точности похожие на человечьи уши. Ну, а если к тому же окурить их пылью гриба-дождевика, то почти без всякой опаски можно на том месте жечь костер. Зато уж ни в коем случае нельзя было дотрагиваться до валяющейся где-нибудь на тропинке лошадиной челюсти или до подброшенного в крапиву яйца-болтуна — все это были ведьмины штучки; они валялись до тех пор, пока сами собою не исчезали, словно их и не бывало. Витень из спутавшейся ржи просто-напросто со всех сторон обкашивали, и так он стоял, покуда осенний ветер не погнет и не сломает колосья, а птицы не выклюют все зерна. Ведь той твари, что летает по воздуху либо в воде живет, не страшны ни колдуны, ни ведьмы.
