Эндре Эриксен - Осторожно, Питбуль-Терье!
Если подумать, зачем мне этот бункер? Пусть достаётся Питбулю-Терье. Я чувствую, что уже перерос игры.
Гадкое чувство
Мама лежит в постели. Лицо совершенно белое. Губы такие потрескавшиеся, что напоминают ссадину. Я сижу на краешке и держу ее за руку. Мама с трудом дышит. Говорит еле-еле.
— Похоже, не праздновать нам в этом году Рождество, — шепчет мама. — Это слишком сложно для меня. Я впадаю в депрессию.
Я чувствую, что еще немного, и у меня лопнет терпение. Всему есть предел. Мамы так себя не ведут. Я бы и руку ее отпихнул. Только она расстроится очень.
Я говорю:
— Похоже, не ходить мне больше в школу.
— Джим, не глупи.
— Это слишком сложно для меня. Я впадаю в депрессию.
— Дети должны ходить в школу.
— Дети должны праздновать Рождество, — говорю я.
Мама грустно улыбается.
— Прости, — говорит она. — Я не хотела. Конечно, у нас будет Рождество. Просто это так тяжело…
У нас всего одна спальня. Ее занимает мама. А я живу в гостиной, у меня свой угол. Кровать-чердак со столом на первом этаже. Места не то чтобы очень много. Хотя суть проблемы не в этом. А в том, что нельзя закрывать дверь к маме. Из-за чего я все время слышу, как ей плохо.
Она непрестанно вздыхает. Громко. Иногда так громко, что это уже стоны. И у нее дрожит голос. Можно подумать, ее там режут. Иногда она бормочет: «О, господи!» или «Нет, так дело не пойдет!»
Когда мама стонет, ее страхи перекидываются на меня. Внутри все колет и щемит — сердце, наверно. А по спине вверх что-то ползет. Мурашки. И лезут мысли, что с мамой случится беда. Если ее тревога разрастется сильно-пресильно, то маму отправят в больницу. А вдруг она там умрет?
Я понимаю, что это мне только кажется. Но чувство гадкое.
Когда у мамы страхи, в доме должно быть тихо. Любой звук выводит ее из себя. Нельзя ни фильм поставить, ни телик включить, чтобы хоть заглушить ее стоны.
В этом и была прелесть бункера. Там я мог спокойно играть, не слыша маминых стенаний и не боясь ненароком уронить что-нибудь или скрипнуть половицей.
Сейчас мама стонет так страшно, что гадкое чувство не дает мне вздохнуть. Свело и плечи, и шею, и нет сомнений: вот-вот произойдет ужасное. Хотя умом я понимаю, что страхи живут в моей голове. И это всего лишь чувство.
Глупо то, что при этом я знаю: маме сейчас очень-очень плохо. Без дураков.
Шантаж
В общем, мне нужно вернуть мой бункер. Нужно, и все.
Посмотрим, что у меня есть против Питбуля-Терье.
Он жирдяй. Этим его можно дразнить и изводить, пока не отдаст бункер. Неудачно только, что он вдвое больше меня. И убьет меня раньше, чем я успею хоть немного его достать.
Он держит дома питбультерьера. Это запрещено. Если полиция узнает, то пса отберут. А это наверняка его единственный друг. И ему наверняка не хочется его терять.
Получается, надо писать ему ультиматум. Шантаж вещь аморальная, но в условиях войны и чрезвычайного положения дозволено все.
Я откопал в газетнице несколько старых газет, вырезал нужные буквы и наклеил их на белый лист. Получилось так:
Я пишу «мы», а не «я». Пусть Питбуль-Терье думает, что со мной толпа народу, которая набросится на него, стоит ему только пикнуть.
Я всегда думал, что тех, кто пишет подметные письма, мучают угрызения совести. Но всю дорогу до бункера я шел в прекрасном настроении. Теперь все устроится и будет хорошо, такое у меня было чувство.
На парковке я увидел, что удлинитель не включен в розетку. Обрадовался, шмыгнул к бункеру. Замок висел на месте. Все говорило о том, что Питбуля-Терье внутри нет. Я осторожно прижался ухом к двери. Но не услышал ничего, кроме шума прибоя на море. Я засунул конверт с моим ультиматумом за замок, но сразу не ушел, постоял там немного, очень собою гордый.
Потом обернулся и очутился нос к носу с Питбулем-Терье. Взгляд чернее тучи, верхняя губа искривилась в мерзкой ухмылке.
— Почту мне принес? — спросил он.
Я замотал головой и быстро схватил конверт. Но Питбуль-Терье вцепился мне в плечо и швырнул меня на землю. Я грохнулся спиной на камень. И не успел охнуть, как эта туша подмяла меня под себя. Он здоровый, как кашалот, я чуть не задохнулся.
— Письмо отдал! — прорычал он, но я скомкал бумажку и сжал кулак.
Питбуль-Терье взял мою руку и сунул себе в пасть. Потом сжал челюсти, и я почувствовал, как хрустят костяшки и рвется кожа. А он как нечего делать отобрал у меня конверт.
Я потянулся было за ним, но этот Питбуль-Терье отпихнул мою руку. Я протянул другую. В конце концов он досадливо вздохнул, поморщился, взял обе мои руки, сцепил их вместе, завел мне за голову и прижал к земле. Зубами разодрал конверт и вытряс из него письмо. Стал по складам читать текст. То, что у меня вот-вот треснут все ребра, не вызывало сомнений.
Наконец он смял письмо.
— Это чё за фигня?
Я ответил старательно вежливым голосом:
— Обычное предупреждение.
Он цапнул меня за воротник и начал трясти — я совершенно одурел.
— Предупреждение?
— Если полиция узнает о питбуле, его отнимут.
— Не узнает полиция ничего!
Я ждал, что вот, наверно, сейчас он начнет меня душить. Или, по крайней мере, бить. Но он, наоборот, отпустил меня и неуклюже поднялся на ноги. Стал шарить по карманам. Вытащил связку ключей. Я как можно незаметнее пополз прочь, вверх по склону. Питбуль-Терье все еще был слишком близко: чтобы схватить меня, ему достаточно было нагнуться. Но он тем временем вставил в навесной замок ключ и выкатил на меня свои противные глаза.
— Проваливай, а то я на тебя буля натравлю.
Про питбуля я как-то забыл. А тут сразу отчётливо вспомнил. И, по-моему, даже услышал, как он клацает за дверью зубами. Значит, голодный, давно ничего не ел. Питбуль-Терье стоял и довольно ухмылялся.
Я, как наскипидаренный, рванул на карачках вверх по горке, на парковке вскочил на ноги и драпанул оттуда.
С питбулями шутки плохи.
Курт и Рогер
Я побежал искать Курта и Рогера. Ничего другого мне не оставалось. Пусть эти бойцы всыплют ему хорошенько, тогда он поймет наконец, что со мной шутки плохи.
Ежику ясно: им нельзя рассказывать о том, что бункер был мой. Стоит им узнать, что я еще играю в игры, и прости-прощай наша крепкая дружба. Значит, мне надо просто натравить их на Питбуля. Не говоря ни полслова о бункере.
Увидев в дверях меня, Курт удивился. У нас не принято как-то, чтобы я заходил к нему. В основном мы общаемся в школе.
— Тебе чего? — спрашивает он. Тон немного грубоват. Я объясняю, что мне нужно помочь проучить Питбуля-Терье.
Курт оглядывается.
— Сейчас мне это не с руки, — говорит он. Как будто бы с досадой. И тут я понимаю, в чем дело: из его комнаты выглядывает Ханне. Она жует жвачку и бессмысленно таращится на меня. Одна из неприятных особенностей жизни семиклассника — это то, что ты обязан крутить с девчонками. Мне все еще удается избегать этого. А Курт уже вляпался.
В последнее время ему приходится проводить массу времени с Ханне.
Курт начинает захлопывать дверь.
— Я знаю его тайное место, — говорю я.
И сразу же раскаиваюсь в своей болтливости. Курт смотрит на меня серьезно и с интересом. В уголке рта появляется улыбочка.
— Ханне! — кричит он. — Я отлучусь по делу.
Оказывается, Курт и Рогер сбились с ног, везде разыскивая Питбуля-Терье, И они неописуемо счастливы, что я его выследил.
— Как тебе это удалось? — спрашивает Курт. Я слышу по голосу, что он впечатлен моими успехами.
Я отвечаю, что мне случайно повезло, я увидел его на улице и пошел следом.
Слово «бункер» я все еще не произнес. У нас уговор, что я веду их туда, где видел Питбуля-Терье. Меня эта ситуация немного тревожит. Как поведут себя Курт и Рогер, когда узнают о бункере? Никогда не известно, чего от них ждать.
Еще не поздно отвести их в другое место, будто бы я там Питбуля-Терье и видел. Но тогда бункер навсегда останется в его безраздельном владении. А об этом не может быть и речи.
У Курта с Рогером, видимо, сильно чесались руки побить Питбуля-Терье. Уж очень они неслись вперед. Так мы вот-вот добежим до бункера, и мне придётся его показать. Но тут меня, к счастью, осенило.
— Он использует своего питбуля как сторожевого пса, — сказал я.
Курт с Рогером оглянулись на меня и удивительно быстро замедлили ход.
— О, господи! — сказал Рогер.
— Ну что, всего-навсего собака, — фыркнул Курт.
— Собака-убийца, — сказал я. — Специально обученная убивать. Жалость и контролируемость разжимаемости прикуса вытравлены у них в ходе селекции.
— Разве? — спросил Курт. В голосе не было прежней уверенности.
