Василий Радич - Казацкие были дедушки Григория Мироныча
— О, он не вырвется из моих когтей! — шептал гетман, забывая, что и его ждет могила, быть может, более позорная чем плаха для безвинного страдальца.
Утомленный волнением, Мазепа снова подсел к окну и стал высчитывать, какая доля из богатств Палия перейдет в его казну. Он считал и вычислял с каким-то особенным сладострастием.
Так и Иуда-предатель, должно быть, подсчитывал свои тридцать серебренников.
Иуда!.. Мазепа!.. История заклеймила на веки эти имена. Народная память клеймит предательство и измену.
Друзья и товарищи Палия, кроме лиц, сопровождавших его до самого Бердичева, распрощались с ним на первом привале и вернулись обратно. Старый полковник продолжал путь с небольшой свитой из преданных запорожцев, вместе с ним когда-то покинувших Сечь, чтобы послужить своей матери Украине, на берегах Унавы и Роси.
Свечерело.
— А что, батько, не пора ли коням и отдых дать? — спросил молодцеватый сотник, поравнявшись с Палием.
— Доедем до Макшаницы, там и становимся, — ответил «батько».
— Будь по-вашему.
— Удивительно мне, — продолжал Палий — куда это костел девался и тополи, что окружали панскую усадьбу?.. С этого пригорка они были видны, как на ладони.
— Верно, батько, верно! — отозвались казаки. — Отсюда все было видно, да только не на что смотреть теперь. — Как так?
— Видите, батько, как сидели вы в своей Белой Церкви то наша пани-матка были такая добрая, такая ласковая до нас что…
Запорожец замялся и начал теребить свою ни в чем неповинную чуприну.
— Ну, договаривай?
— Пани-матка дозволила нам кости размять и поправиться… А нам нужно было поправиться. Иной бедолага все дочиста прогулял, все, как есть, до креста… Только медный крест на шее остался… Положим, оно известно всякому, что в царстве небесное можно и с одним крестом вступить, ежели дела позволяют, ежели, к примеру, басурман побил довольно на своем веку и оделял нищую братию… Но все же то один разговор: то по-духовному…, а по-светскому выходить иначе. Выходит, что без сорочки и всего прочего как будто и соромно лазать по двору…
— Что-то, сынку, ты очень много разговаривать стал.
— Сейчас, батько, кончу…Выехали мы на поправку кости разминать и порешили в Макшанице воды напиться, а тамошние паны стали нас пищалями да рушницами приветствовать… Мы им ответили…они вдвое… Тогда мы пороху пожалели да в сабли.
— Эге, эге! — кивал сивой головой Палий, как бы смакуя рассказ. — Погуляли, значит.
— Погуляли немножко…
— А легло сколько?
— Ляхи почти все, ну, и нашим досталось… Здорово дрались, вражьи дети, хорошо дрались…
— Гм, дитки погуляли, а старому придется пред паном гетманом ответ держать, зачем-де попускает своевольство, — тихо произнес Палий.
Еще недавно цветущее и вполне благоустроенное поместье представляло из себя руину. Над грудой почерневших развалин с жалобным писком носились осиротелые птицы, лишившиеся своих гнезд. Голодные псы с сердитым рычанием выглядывали из-за груд обгорелых бревен и обугленного камня. Вода оказалась негодной для питья, так как колодцы были до краев завалены падалью.
Казаки двинулись дальше. Проезжая мимо усадьбы, Палий не узнал знакомого места. Огонь и меч все сравняли. От стройных тополей остались почерневшие стволы да пни.
Взмахнули нагайки, и кони помчались вперед.
Ровно в полдень Палий въезжал в Бердичев. У дома, отведенного под квартиру гетмана, было заметно особое оживление.
— Здесь стояла толпа зевак, привлеченная звуками музыки и яркими, дорогими нарядами гетманской челяди. Палий едва успел переодеться, после дороги, как ему пришлось занять свое место за пиршественным столом.
Гетман, окруженный старшиною и самыми приближенными чинами, важно восседал посредине огромного стола, буквально утопавшего под тяжестью драгоценных блюд, серебряных и золотых чаш и прочих дорогих принадлежностей парадной трапезы.
Не успел Палий приблизиться к крыльцу, как Мазепа вскочил со своего места, подошел к широко раскрытой двери и заключил гостя в свои объятья. Оба старца троекратно облобызались, как старинные друзья.
Кто бы мог подумать, глядя на эту трогательную встречу, что один из них под покровом дружбы скрывает отвратительный облик Иуды!
Гетман усадил Палия по правую руку от себя и принялся усердно его потчевать; а старый запорожец, как известно, никогда не бегал ни от врага, ни от угощения. Тостам, казалось, конца не будет. Пили за царя Петра, и его ближайших сподвижников, пили в честь гетмана Ивана Степановича, пили за здоровье отважного «лыцаря», полковника Палия. Не забывали и старшину, и всех собравшихся за гетманской радушной и обильной трапезой.
Лица, часто принимавшие участие в гетманских пирах, замечали, что гетман, несмотря на всю свою приветливость, чем-то озабочен. Пир шел своим чередом.
Не успевала завязаться на одном конце стола беседа, как на другом раздавался все заглушающей звон кубков, и снова сыпались, будто из рога изобилия, бесконечные тосты.
Вдруг среди обеденного шума и гула раздался зычный голос Палия, голос, казалось, созданный самой природой именно для того, чтобы звать вперед за собой казацкие дружины, покрывая и грохот пушек, и топот конницы.
Все смолкло. Старик стоял, опираясь обеими руками на стол, лицо его изрядно раскраснелось, глаза метали искры. Он заметно пошатывался.
— Панове!., товариство!.. — начал Палий. — Я всегда за правду… вы знаете… Я ее, бисову дочь, правду — всегда прямо в глаза… Так!..
— Это и хорошо, — отозвался Мазепа, с некоторым беспокойством ожидавший, чем подарит его этот седоусый оратор.
— Други мои! — продолжал он, хмелея. — Я всегда думал, что пан гетман имеет против меня зуб и держит камень за пазухой… Так думала моя дурная голова… А верно, что дурная… хе, хе, хе!.. И зачем нам ссориться? — продолжал заплетающимся языком Палий, — зачем ссориться? Не надо этого. Пусть бабы ссорятся, да басурманы дерутся на кулаки… Хе, хе, хе!..
— Ну, и развезло же старого! — говорили гости, — можно подумать, что ему зелья подсыпали, дурманом попотчевали…
— На Украине есть люди, — не унимался старец, — есть! Есть Мазепа Иван, добрейшая душа, золотой человек… Есть Самусь — мой родич — знаете, панове, его?.. Все, все люди добры… А где Самойлович? Я хочу и его почеломкать…
Мазепа при воспоминании о Самойловиче нахмурился, как туча, гости замолкли, и многие спешили уйти незамеченными. Но гетман совладал с собой и еще раз обнял Палия.
— Не будем тревожить мертвых и заживо погребенных, а выпьем, друже, за, живых! — произнес Мазепа и заставил Палия до дна осушить чашу крепкого меду.
— Мазепа, друже… Самусь и… и Самойлович… — больше Палий не проронил ни слова. Голова его бессильно запрокинулась, седые усы рассыпались серебряными змеями на могучей груди, и он потерял сознание.
— Ну и мед же у гетмана!.. Хорошо, что я не пил того меду… — сказал старый сотник, пробираясь к двери.
— Ослабел наш старче, — заметил хозяин, сочувственно качая головой… — Эй, люди! Снести полковника на мою постель в опочивальню… Да бережно… Уложить его, — пусть отдохнет… Орлик, распорядись!..
При последних словах Мазепа сделал какой-то странный знак, и Орлик глазами ответил ему, что повеление будет в точности исполнено.
Прислуга унесла хвастовского полковника в дальние покои, и никому из присутствующих не пришло в голову, что нескоро, нескоро они увидят на коне знаменитого воина и защитника Украины.
Обед был окончен. В доме гетмана настала мертвая тишина. Но если бы кто-нибудь прошел анфиладу комнат и повернул налево, то до слуха его донеслись бы странные звуки: лязг железа, глухие удары молота и вторящие им такие же глухие стоны…
Затем уже нескоро раздался крик, дикий, нечеловеческий крик очнувшегося в оковах, звенящего цепями Семена Палия.
Когда Палий очнулся, в комнате было темно. В окно, перевитое железными прутьями, робко заглядывала трепетная зеленоватая звездочка.
— Не послушал своей старой: намочил усы в гетманских медах да винах, — вот и свалился, да еще на парадном обеде… Скверно, гадко, брр!.. И куда меня затащили?.. Комора — не комора, хата не хата!.. Бросили в угол на пол… Тьфу! Теперь бы квасу, настоянного на кислицах… Эх, кроме моей старой никто такого кваса не умеет сделать во всей округе… У москалей переняла она эту штуку… Семь дней гуляешь, голова — как чугунный казан, а выпил добрый поставец её квасу или узвару, — и сразу очнешься, и уже на плечах не казан, а голова, настоящая голова… Гм, и руки ноют, и ноги… Э, да что же это? Железо!..
Старец, хотел вскочить на ноги, но тяжелые оковы удержали его при земле. Теперь только понял Палий ужасную истину, и для него все стало ясно, как Божий день.
— Зазвать изменнически в гости на пир! Целовать, обнимать, называть братом и другом единым в то время, когда кузнец разводил огонь и прилаживал кандалы, когда стража по гетманскому приказу выбирает потяжелее цепи… О, проклятие!..
