Ирина Богатырева - Луноликой матери девы
— Я буду приходить каждый день, обучать и ее, и тебя, — сказал Талай, подойдя сзади. — Я объезжу ее, потом ты сядешь. А может, мне не стоит, ты сама ее приручишь? — усмехнулся вдруг он.
— Нет, я не смогу, — замотала я головой с испугом: я поверила ему.
— Хитришь, царевна, — сощурив один глаз, посмотрел он на меня. — Я видел сегодня, кто загнал эту кобылу.
— Как? — вздрогнула я и тут же поняла, что этим вопросом призналась.
Он улыбнулся:
— Я видел только то, что могут мужчины. Нас не учат такому, но я знаю, что это возможно. Я догадался, Ал-Аштара.
И он дружески похлопал меня по плечу, а потом отошел и стал звать пастухов, чтобы привели мне коня, на котором могла бы до стана доехать.
Глава 13
Очи
Быстро, как ручей с горы, полетели дни. Талай стал объезжать мою кобылу, мою Учкту. Он учил ее ходить под седлом, а меня — быть ей хозяйкой. В нем кобыла сразу признала сильного и слушалась, а меня несколько раз спускала на землю, перебрасывала через голову. Я и смеялась, и злилась на себя.
Как стало мало снега, принялись парни готовиться к скачкам. С утра, как птицы, со свистом и гиком проносились они меж домов к дальним холмам. Там летали, взрывая землю, осаждая коней на скаку, красовались друг перед другом.
Несколько раз случалось, что между тех холмов проезжали и мы с Талаем. Медленно, шагом ехали мы, я еще неуверенно сидела на своей лошади, мы ей надевали шоры, чтобы не взыграла она. Сколько шуток, сколько смеха вызывали мы среди молодежи! Парни принимались дразнить Талая, скакали за нами вслед. «Вот с царевной конник едет! — кричали они. — Противника себе воспитать хочет! Те, Талай, страшного врага ты нашел! Смотри, копыта у нее из камней воду отжимают! Оставался бы с нами, пока слава лучшего скакуна еще за тобой», — дразнились они. Но Талай ничего не отвечал и даже не оборачивался в их сторону.
Среди молодежи всегда примечала я Согдай. Птицей носилась она на кауром коне, легко перелетала через рвы и препятствия. Угловатая и сухая, краше дев наших кровей она казалась, когда была на коне. Сама говорила мне Согдай, что любила скачки и иного счастья не знала, как в стремительном беге коня.
Мы сошлись с ней в ту последнюю луну в стане. Почти каждый вечер приходила она ко мне, помогала в делах, или просто сидели мы в углу, не зажигая светильники, и говорили. Никогда еще, ни до, ни после, не знала я такой тихой, доверительной дружбы. О чем бы ни говорили, хоть о себе рассказывала она, о своей матери и ее люде, о роде отца, меня ли слушала, — все было хорошо, и казалось, что нечто большее, чем эти разговоры, объединяет нас. Будто была меж нами тайна, о которой обе мы знали, но не говорили друг с другом. Могли вдруг замолчать, в свои мысли погрузившись, и так сидеть, не тяготясь молчанием, будто в этот момент думали об одном.
Согдай тем милей казалась мне, что была Талаю сестра, а значит, как бы частью его мира. Но говорить о нем с ней я не решалась и всегда прерывала ее, если заговаривала она: я начинала смущаться и боялась, что Согдайка заметит. Одно только рассказала ей: как увидела ее у Талая на плече и о связи другой меж ними подумала. Она рассмеялась.
— Я тогда в первый раз на сборе была и очень всего стеснялась. Брат меня зазывал, но я не ходила. Девы надо мною смеются. Да и парни тоже.
— Неужели все? Быть не может, чтобы всем ты так чужда была своей кровью, чтобы тебя чурались, — посмеялась я, а она как-то странно в меня вгляделась: не таю ли чего в этих словах?
— Может, и не все, — не сразу проговорила она. — Только в стане об этом не знают. И ты не говори никому.
— Я пошутила, Согдай, — удивилась я. — О чем говорить мне? Не думай, что я хочу посмеяться над тобою.
Но она только принужденно улыбнулась, и я не поняла тогда, отчего так задели ее мои слова.
Когда началось новолуние, и я решила вспомнить, как у Камки собирали мы силу луны. Ночью пошла на пригорок за домом. Села, положила рядом зеркало и попыталась, оставив все мысли, обратиться к луне, еще не явившейся в небе.
Ночь была удивительно теплой. Воздух легкий и влажный, как бывает только голой весной. Теплый ветер шел из долины, сгонял снег с гор. Сам воздух, казалось, был наполнен водой и блестел. Звеняще, просторно и светло было вокруг.
Мне виден был отсюда весь стан, темные, словно нежилые, дома. Все спало. Меня тоже клонило в сон, и я поняла: не получается у меня, как бывало у Камки, вобрать в себя силу луны. Слишком много было во мне мыслей, и все они казались мягкими, легкими, как тесто в кипящем жире, всплывали из глубины, весело шипели, пузырились и не давали сосредоточиться.
Я чуяла, что засыпаю под мерное движение этих мыслей. Сердце стало мягкое, как подушка, и огромное, как дом. Входили в этот дом и мой отец, и Санталай, и Очи, и Согдай, Учкту в беге за свою свободу и пегий ее вожак, мой царь-ээ, Таргатай из чертога Луноликой… Но через все эти лица и образы глядел Талай, его прямой, твердый взгляд, улыбка, когда учил он меня езде, — он как бы был во всем этом и один мог войти в мой дом-сердце и заполнить его собою, оставив всех, кого я любила, за стенами… Я смутилась. Я осознала это и очнулась. Талая не было поблизости, но он словно продолжал еще быть рядом, как держится над рекой туман после рассвета. Я не знала, что делать с этим. Я боялась этого.
Тут какое-то движение померещилось мне в стороне. Я вздрогнула и обернулась: лунобоким барсом мелькнул мой ээ на спуске с холма и заструился между домами. Я вскочила и пустилась за ним. Кубарем слетела к стану, свернула за дом, поплутала и вижу — вон на покатой крыше, невесомый, сидит он. Как заметила его, он спрыгнул и по-звериному потрусил дальше.
Так вышли мы на другой край стойбища, где начинаются ближние выпасы. По самой границе, в тени крайних домов, пробежал он, крадучись, припав брюхом к земле, будто выслеживал жертву, после свернул за угол и там замер. Я, повторяя его осторожность, нырнула туда же, хотела спросить, кого мы ловим, но он глянул в глаза: «Молчи!» — и я застыла.
Немного времени прошло, только свое дыхание я слышала. А как стало утихать сердце, послышались другие звуки: две лошади, чавкая копытами в размокшей земле, неторопливо шли у границы стана, и всадники их негромко переговаривались. Я совсем попыталась не дышать, чтоб не заметили меня, а ээ приказал: «Слушай, Кадын», — и я стала слухом.
— Там, как свернешь от ручья в гору, поднимешься по кедровому склону, выйдешь к лысине на согретую сторону холма, — говорил шепотом мужской голос. Он был неверным, то замирал, то дрожал и срывался, будто конь под ним бежал во весь дух, хотя шаг его был неторопливым. — Оттуда уже мою землянку видно. Не верю, что не знаешь тех мест. Сколько раз мне о духе лесном был знак, а выгляну — нет никого. Не верю, что не встречала меня в лесу, если я о тебе все это время только и думал! Очи! — сорвался голос на хрип, и тут возня послышалась, шорох, один конь шарахнулся и скакнул, промчался мимо меня.
Хоть и была я поражена, как ударом, этим именем, но все же признала ее: невысокая, легкая, лесным духам подобная, чуть отклонившись назад, коня почти не сдерживая, промчалась она, одной рукой поправляя шапку, и светлые волосы, отросшие без камкиных ножниц, растрепались. Вслед и спутник ее проскакал — и я узнала Зонара. Только как переменился он — или в том луна была виновата? С лица спавшим, отчаянным, жалким он был.
Он нагнал ее в три скачка.
— Зачем убегаешь? — отчаянным голосом вскрикнул, хватая Очишкиного коня за узду.
Остановились.
— Я боюсь тебя, вдруг с коня скинешь, — отвечала Очи насмешливо.
— Те! — воскликнул он в голос, но она его осадила:
— Молчи. Сколько раз говорила: не верю тебе. Ты со мной как с девой из стана говорить не смей, я вас не знаю, что у вас можно, что нет, — не знаю. Я только чутью своему верю, как зверь.
Зонар взвыл сквозь сжатые зубы — даже конь под ним присел и шарахнулся. Очи тронулась не спеша, а он совладал с конем и нагнал ее. Опять поехали плечо к плечу. Я же, держась в тени, поспешила следом, и каждое слово их было мне слышно в неожиданно теплой, влажной ночи.
— Тебя с девами из стана зачем сравнивать мне, скажи? — говорил Зонар не своим, сдавленным голосом. — Я помню об этом, Очи, потому и сам не свой, сам не знаю, как повернуться, взглянуть на тебя. Ты то добрая, мягко смотришь, заговоришь при всех, улыбнешься, то, как клинок, взгляд твой, и я не знал в себе большего страха, чем от этого взгляда. Что это, Очи? Зачем? Или я не достоин тебя? Все забыл и оставил я, долю свою, как старую шапку, без толку всю зиму носил, все за тебя одну держусь. Никогда такого со мной не бывало. Чую я сердцем, как зверь стрелу, ему предназначенную чует: все переменится у меня, если ты придешь ко мне. Ведь ты не такая, как наши девы: они то глаза томно закатят, то смеются, как куропатки, то меха на шубу просят. А ты другая, как лес, как вода, тебе не надо ничего, как тайге от охотника ничего не надо, без всех этих ужимок, усмешек, вранья, — только меня, всего меня тайге надо…
