Виктор Лихачев - Ангелы уходят не прощаясь
— Нет, не закусил Галина Аркадьевна. Зачем? Закусь градус крадет. О чем бишь я… Да, вышли, попрощались. Прихожу домой, ужинаю…
— Ты еще расскажи, как зубы чистишь…
— Не перебивай, Владимир Олегович, к самому интересному подхожу. Ночью — звонок. Чертыхаясь, беру трубку. Женский голос: «Где мой муж?» «Вы че, — отвечаю, — дамочка, у меня нормальная ориентация. Нет здесь вашего мужа». В ответ слышу: «Я тебе не дамочка, Ремизов, я Валентина Петровна Князева. Где мой муж? Говорят, что ты его последним видел». Все, все, заканчиваю. Есть грех — подробен. Короче, нашли мы его за домом культуры, где пьянка была, то есть награждение. Прошел он метров двести и упал в скверике. Замертво. А под ногами кашица. Утром наш Николаевич глазенки открыл — и нечего понять не может. На родную кровать не похоже. Пытается встать, — что-то его держит. А просто утром морозец ударил, и кашица льдом стала, вместе с князевским чубом. После этого у Владимира Николаевича чуб целую неделю висел…
— Просто ему Валентина Петровна такого прочесону дала, что чубу не с чего было подниматься, — заметила Лариса Ивановна.
— Он, наверное, заболел сильно? — подала голос Галина.
— Кто? — не понял сразу Ремизов. — Князев что ли?
— А то кто же? Он же целую ночь… на снегу…
— В кашице.
— Тем более…
— Даже гриппа не схватил, Галина Аркадьевна! Гвозди бы делать из этих людей. Не то, что нынешнее племя.
— Свои пять копеек в копилку положу, — это был уже Орлов. — Тебя, Санек, тогда у нас еще не было. Редакторствовал покойный Зотов, Владимир Николаевич у него в замах ходил, партийную жизнь в газете вел. Да и вообще мужичков у нас тогда поболе работало. Дим Димыча помнишь, Ларис?
— Мы в одном кабинете сидели, как не помнить. А вот молодой еще был…
— Костя Рябов. Он потом в Москву подался.
— А назывались мы тогда не «Энская заря», а «Заря коммунизма».
— Верно, Лариса Ивановна. А говоришь, на пенсию пора. Вон память какая.
— Издевайся, издевайся, Орлов. Ты вообще что-то рассказать хотел…
— Ну, я как бы представил молодежи героев моего рассказа. Был, как сейчас помню, день журналиста. Стало быть, пятое мая. Нам из области какую-то грамоту дали, короче, отметили мы сию грамоту славно. Водка лилась рекой. Николаевич в своем репертуаре. Ближе к концу про закуску совсем не вспоминал, пил одну за другой. Расходиться по домам, видим, а он совсем плохой. Зотов мне и Костику, как самым молодым, дает команду: «Проводить человека до дома». Приказ есть — подхватываем Князева под руки, а он тогда совсем легкий был… Одним словом, довели мы его до квартиры, позвонили… Кто не знает: живет он с домочадцами на пятом этаже в микрорайоне. Сейчас такие дома хрущобами называют, а мы, помню, гордились, что у нас в Энске такие громадины появляться стали — целых пять этажей! Разбираться с Валентиной не хотелось, позвонили, значит, мы, поставили перед дверью — и бегом вниз. Человека проводили, что еще надо. Вышли на воздух и вдруг слышим грохот. Что-то катится. Звук был такой: бух, бух, бац! Бух, бух, бац! Мы открываем входную дверь, и к нашим ногам выкатывается Владимир Николаевич Князев собственной персоной. Оказывается, это он кубарем с пятого этажа по лестнице съезжал. Так что же вы думаете? Весь урон — только разбил очки. Даже синяков не было. Силен, подлец, а?
В этот момент дверь резко распахнулась, и в комнату уверенными шагами вошел невысокий худенький человек, скорее даже — человечек. Чуб у него стоял под углом девяносто градусов, как у панка.
— Подлец, это кто, Орлов? Всем привет. О ком говорили?
— О ком же нам еще говорить? О Пушкине. Дантес, подлец, такого поэта нас лишил.
— Врешь небось. Где Пушкин, а где мы.
— Владимир Николаевич, февраль не за горами, юбилей гибели будем отмечать.
— А что, было указание?
— Так ведь Пушкин — солнце русской поэзии. И по неподтвержденным, правда, данным, мог проезжать наш город, когда ехал в южную ссылку.
— Лариса Ивановна, Орлов говорит правду?
— Так это он у нас краевед, откуда я знаю, проезжал здесь Пушкин или нет. Я старая, конечно, но не настолько же, чтобы такое помнить.
— Тише! Шутники. Я про указание спрашиваю… Ладно, давайте летать. Кто сегодня оборзевает… тьфу! — кто сегодня обозревает газету?
— Я Владимир Николаевич.
— Начинайте, Ксения Леонидовна.
— Так. Первая страница. Большой снимок. Григорий Алексеевич Абакумов разговаривает с фермером Кожуховым… Хороший снимок. Лица не казенные, живые…
— Умеешь, Ремизов, когда захочешь.
— Я всегда хочу, Владимир Николаевич.
— Молчи. Продолжайте, Ксения Леонидовна.
— Колонка новостей… Ничего особенного. Вторая страница. Большой снимок. Григорий Алексеевич Абакумов выступает перед учителями района. Хороший снимок…
Этот обзор стал самым кратким в многолетней истории сначала «Зари Коммунизма», а потом «Энской зари». Перед журналистами, уже не с газетных страниц, а собственной персоной, предстал Григорий Алексеевич Абакумов. Появление главы района да еще в сопровождении Тяпкина вызвало самый настоящий шок у мирных тружеников пера. Одиннадцать лет Абакумов руководил районом, а в редакции побывать та ни разу и не удосужился… И вот такое неожиданное появление.
— Гри… Алекс… К нам?
Князев на какое-то время лишился дара речи, а затем он произнес несколько фраз, которые благодаря длинному языку Ремизова вскоре стали крылатыми в Энске:
— Сподобил, Господь. Лучший день в моей жизни. Только куда бы мне вас посадить…
— Да ты уж посади куда-нибудь. — Это был Абакумов.
— Вы меня не поняли, Алексей Григорьевич, то есть Григорий… У нас стулья плохенькие, не для ваших…
— Ну-ну, продолжай. Даже интересно.
— Вы меня не поняли, — Князев чуть не плакал, — я хотел сказать не «не для ваших», а не для вас. Они недостойны вас. Вот.
— Кто?
— Стулья.
— Почему?
— Плохенькие они.
— А я?
— А вы хороший. Сподобил Господь.
Журналисты, все как один, сидели, угнув головы, еле сдерживая себя. Вот-вот могла начаться массовая истерика.
— Мама, не могу больше, — прошептала Антонина Сергеевна.
— Крепись, — также шепотом откликнулся Орлов, — вот я же… «А вы хороший».
— Слушай, Леонид Павлович, мы часом не ошиблись адресом? Это газета?
— Да вроде газета.
— А я думал — цирк. Клоун в наличии, — и Абакумов показал на несчастного Владимира Николаевича. — Господь его сподобил. Зрители ржут, как лошади… Сейчас, впрочем, вам всем не до смеха будет…
— Вы меня не поняли…
— Все, умолкни, паяц! Леонид Павлович, начинай.
— Слушаюсь, Григорий Алексеевич.
Тяпкин уже открывал портфель из прекрасной кожи.
— Вот. — Он двумя руками, всем видом демонстрируя высшую степень брезгливости, достал из портфеля какую-то газету. — Даю честное слово, сегодня я буду мыть руки с мылом…
— А вы их что, без мыла моете? — простодушно спросил Ремизов.
— Ты над кем издеваешься?! — вдруг заорал Князев. — Выйди вон отсюда.
— Какой цирк? Дурдом, — констатировал Орлов. Сказано было тихо, но это слышали все.
— И ты — вон!
— Подожди, клоун. Не пори горячку. Разпосылался. Они мне здесь нужны. Леонид, продолжай.
— Слушаюсь, Григорий Алексеевич. Даю честное слово, сегодня я буду…
— Ты это уже говорил. Будешь мыть руки с мылом.
— Потому что я держал в руках этот поганый листок. Это, так называемый «Рубеж», выходящий в областном центре. Издание, для которого определение «желтая пресса» будет комплиментом. Этот номер датирован сегодняшним числом. В нем статья.
С тем же выражением лица, будто он достает из супа лягушку, Тяпкин развернул газету.
— Точнее, статейка — подлая, лживая, гнусная. Автор, некто И. И. Иванов, не мудрствуя лукаво, назвал ее «Энские были».
— Где? — опять подал голос Ремизов.
— Что?
— Где были энские?
— В газете, Ремизов, в газете. Статейка «Энские были».
— Это я понял, а где они были?
— И это четвертая власть… Идиот! Не были, а были. В смысле — быль. Правда.
— Так значит статья правдивая?
— Леонид Павлович, — поднялся Абакумов, — они совсем не идиоты. Ты к их совести достучаться пытаешься, а эта братия над тобой издевается. Дай мне газету.
Абакумов встал с развернутой газетой так, чтобы его могли видеть все:
— А теперь — быстро: кто писал? Я жду.
Наступила тишина, которую в русском народе принято называть мертвой. Ее нарушил робкий голос Князева:
— Григорий Алексеевич, у меня два вопроса. Мы так и не поняли, о чем статья. Можно мы ее прочитаем сейчас? И еще, газета же областная, наверное, писал кто-то из их журналистов…
— Это ты свои мозги, Князев, давно пропил, а вот другие сразу все поняли. Я прав, Владимир Олегович? Только в глаза, в глаза мне смотрите.
