Зофья Хондзыньская - Встречаются во мраке корабли
Через минуту Ядвига внесла чай.
— Для сугреву. Нам он спать не мешает, значит, можем себе позволить. Возьми, подсласти.
— А вы?
— Только не «вы». Не потому, что моложусь, а как-то уж привыкла. Нет, я без сахара. Хочешь «Кармен»? Дорогие, что верно, то верно, но других я курить не умею.
Ядвига вынула из сумки стеклянный мундштук и всунула в него сигарету.
— Не для экономии, — пояснила она, — а так, что-то вроде мании; я, случается, часами бегаю от киоска к киоску в поисках мундштука. Этакий бзик…
Вздохнув с облегчением, она глубоко затянулась.
— К разговору себя принуждать не надо. Считай, что меня тут нет. Или иначе: что я дома и ты дома, мы тут на равных правах. Ты не гость, я не хозяйка, а иначе мы обе устанем. Ты делаешь, что хочешь и как хочешь, и я — тоже; есть охота — говори, нет — молчи. Очень меня этим обяжешь, я тоже буду чувствовать себя свободней, идет?
— Постараюсь, — сказала Эрика.
— Я вижу, ты дом осматриваешь? Странно небось, что простой служащий в таких хоромах обитает. Здесь, видишь ли, до недавнего времени еще сын мой жил с женой и ребенком. Несколько месяцев тому назад они уехали в Африку сахарный завод строить, ну вот и получилось… А у этого дома, как ты верно догадываешься, есть своя история. Она же и моя. Хочешь расскажу?
Эрика кивнула.
Ядвига налила себе кизиловой наливки, вопросительно глянула на Эрику и ей тоже поставила рюмку.
— Спаивание несовершеннолетних, да? Но, ей-богу, такая домашняя наливочка — само здоровье. Залпом не пей, кизиловую нельзя залпом пить. Видишь кизиловое деревце? Вон там, у калитки? В этом году мало ягод было, но я все же залила. Так вот, представь себе, живу я в этом доме с тридцать девятого года. В июне тридцать девятого сдала я на аттестат зрелости, а вскоре вышла замуж — это мужа моего дом. Он был много старше меня, я вторая его жена. В сентябре он попал в плен, а я осталась одна. Вернее, на какое-то время. Уже зимой родился Юрек. Родители мои остались под Вильно, мы оттуда родом, а я оказалась совсем одна; дура дурой, беспомощная, избалованная единственная дочь, неумеха, ни гроша за душой, и — никого. Из страха, что не справлюсь, я сразу же после прихода немцев поступила работать в угольную контору в Езёрне. Чтобы обеспечить себе и ребенку хотя бы топливо на зиму. Впрочем, расчет мой оказался не слишком умным, немцы сразу же заняли этот дом и топили все время сами. А мне разрешили только на кухне жить, ну и Юзефову оставили. Я в этой конторе четыре года подряд вкалывала с пяти утра до семи вечера, в грязи, вони… Юзефова у немцев убирала, стирала на них, ну и за Юреком присматривала. Пошлют ее, бывало, куда-нибудь, а он ревет, надрывается. Пока ребенок маленький был, я еще не слишком беспокоилась, ну подумаешь, на худой конец в мокрых пеленках вылежится. Зато потом, когда уж ходить начал… Года два изо дня в день забирала я его с собой в контору. Тут клиенты, а тут ребенок в угле на карачках ползает. Что там говорить, домой он возвращался такого цвета, как Бес, а я после двенадцатичасового рабочего дня — к корыту. Так всю войну в той конторе и просидела. Ты не представляешь, какие у меня в то время комплексы были. Все мои сверстницы — связистки, героини, а я — уголь и пеленки, пеленки и мыльная вода, они — в подполье, а я у корыта. Такая была моя война.
— Вы… ты не боялась?
— Времени не было. Хотя да, я ужасно голода боялась. Ну и, разумеется, испытала его, так всегда в жизни бывает. Как пришло освобождение, те, у кого деньжата водились или было что продать, как-то перебивались на первых порах, а у меня — хоть шаром покати, пара «млынарок» — так деньги назывались, выпущенные в Кракове во время войны, да что ты там знаешь об этом! — а больше ничего. Спас нас с Юреком русский солдат. Зашел он как-то к нам руки помыть, Юрек орет как резаный, а он: «Чего это он орет так?» — «А с голоду». Посмотрел он на нас, понял, видно, что не вру я, и дал мне канистру бензина. «Продай, — говорит, — а я за канистрой через несколько дней зайду». Так и не пришел, должно быть, погиб вскоре, а я миллионершей стала. Бензин, понимаешь, по тем временам дороже золота был. За этот бензин я у крестьян крупу и картофель выменяла. Звали его… постой, как-то странно его звали, ведь помнила всегда, а сейчас вот из головы вылетело. Если б я могла молиться за него, этот Евсей — о, само вспомнилось, Евсей, красиво, да? — вечно бы в раю пребывал. Как сейчас помню его. Сибиряк. Стройный. Косая сажень в плечах… А между прочим, ты знаешь, сколько времени? Полдесятого, да еще ужинать надо…
— А родители? Вы… ты их нашла после войны?
— Отца. Мать умерла далеко отсюда. А отец жив, во Вроцлаве живет с братом моим…
— Во Вроцлаве! — почему-то обрадовалась Эрика. — На какой улице? Как его фамилия?
— Очень красивая фамилия: Довгиалло. Это и моя фамилия. Почти Ядвига Ягелло, — рассмеялась она. — А живет он на Сталинградской.
— Знаю. За мостом.
Ядвига взглянула на Эрику — как есть ребенок. «За мостом». Ну да, точно, за мостом.
— Ты забавно ресницы красишь, — сказала она. — Прямые, жесткие. Средство самозащиты?
— От мира, — ответила Эрика, и это были первые взаправдашние слова, обращенные к Ядвиге. Первое свидетельство доверия.
И, сказав это, улыбнулась, почувствовала, что улыбается, и удивилась безмерно, словно такое и представить себе было невозможно, чтобы она, Эрика, добровольно могла кому-то улыбнуться.
* * *Только спустя какое-то время Эрика осознала, что маниакальное кружение вокруг одной и той же запретной темы — горы, база, приход Альки, ее слова, бегство лыжной трассой — как-то ослабевает. Теперь вместо снега и гор она видела темный сад, комнату, огонь, странные — длинные и тонкие — языки пламени, которые, решив вдруг начать генеральную атаку, треща, собирались в один большой клубок, а потом снова расползались в стороны. Слышала голос Ядвиги, ровно, спокойно и как-то просто, буднично рассказывающей о себе. То, как Ядвига говорила об оккупации, проняло Эрику. Она по горло сыта была избитыми фразами вроде: «У меня в твоем возрасте карманы были гранатами набиты» или «Во время войны жизнь наша день и ночь висела на волоске». И оттого, быть может, недоверчиво относилась к рассказам очевидцев. Люди, похвалявшиеся тем, что им довелось жить во время войны — словно это было их заслугой, — не вызывали в ней симпатии.
Ядвига сказала самое обыденное: «Мокрые пеленки и уголь» — и сразу же представилось, как вставала она каждый день в пять утра (Эрика любила поспать, и потому вынужденность столь раннего вставания казалась ей не меньшим геройством, чем любое другое); потом вдруг она задумалась: а почему Ядвига относится к ней без всякого предубеждения? Ведь сидя по многу часов ежедневно напротив пани Марии, она, конечно же, наслышалась о ней, знает и о причинах, вызвавших ее появление у них в доме, и о том, как складывались их отношения. А вот ведь предложила ей приехать в Константин. Что за чудеса, почему же она, Ядвига, так доброжелательна и доверчива к ней? Может, объяснение как раз и заключается в странной фразе пани Марии —»Не связывай Ядвиги с нами, она совсем другая»? Глаза Эрики видели ее продолговатое лицо, карие глаза и что-то такое во взгляде, благодаря чему с ней хотелось говорить. Чувствовалось, что слушать ей интересно, что она способна сопереживать (откуда она взяла это? Ведь ничего пока Ядвиге не рассказывала). И еще — будто она хочет, ну… словно бы вознаградить тебя. Что за чепуха! За что и чего ради Ядвига должна вознаграждать ее? А все же…
Она лежала в узкой комнате с окном во всю стену. Чья это была комната? Перемазанного углем Юрека, теперь уже конструктора, который где-то там, на краю света, или, может, мужа Ядвиги? А с ним что случилось? Не вернулся? Умер в лагере? А кто такой Филип? Так и не пришел затопить. Впрочем, оно и к лучшему, ей лучше наедине с Ядвигой. Даже собака тут другая, не похожая на вроцлавских пациентов, с которыми говорят заискивающе-нежным тоном.
Мысль о Сузанне диссонансом ворвалась вдруг в ее расслабленное воображение. Она увидела свою комнату, зеленую занавеску в треугольнички и квадраты, с прожженной в центре дырой, подоконник, весь обгоревший от окурков, ее старую, никогда не убиравшуюся комнату; столько лет она провела там, как в крепости, окопавшись в ней одна, всегда одна… А ведь все имело свое начало.
Иной, не похожей на других, она была уже в детском саду, с теми нудными девчонками, которые бойкотировали ее, чувствуя ее инородность. Сперва она даже, помнится, пыталась купить их дружбу, притворялась, подделывалась под них, приносила из дому игрушки, пирожные, но они забирали игрушки, съедали пирожные и уходили, а она все так же не выносила их, и они ее не выносили. Потом началась школа. Время в школе тянулось бесконечно, и бесконечно тянулось время дома, где они, то молча, то криком, вели борьбу друг с другом, а ее ожидала только няня, даже не подозревавшая, что Эрика что-то во всем этом понимает.
