Людмила Матвеева - Школа на горке
Одно дело, когда собака носится по двору без всякой цели, и совсем другое дело, когда она понимает, чего от нее хотят люди, и несет свою верную службу. Она сегодня делает то, что человек сделать не в силах, хотя человек учится в школе, читает книги, смотрит разные передачи по телевизору.
Свернули в узкую улицу, замелькали черные деревья; забор стройки тянулся долго, потом длинный белый дом, светились окна.
Собака влетела в подъезд, кинулась вверх по лестнице.
— Лифт! Лифт! — закричала внизу Катаюмова.
Борис слышал ее крик, но бежал дальше, за Сильвой, все вверх.
— Какой тебе лифт! — отозвался запыхавшийся голос Муравьева. — Сильва лучше знает!
Сильва остановилась у двери и, высунув язык, стала смотреть на звонок. Как будто она хотела сказать Борису: «Позвони». Муравьев наконец догнал Бориса и собаку. За его спиной стояли Костя, Валерка, Катаюмова.
Муравьев не сразу заметил сгоряча, что дверь, перед которой они остановились, знакомая. И подъезд знакомый, и лестница знакомая. И звонок очень-очень знакомый. Муравьев молчал, Валерка тоже молчал. Молчала даже Катаюмова, хотя и она могла сказать кое-что по этому поводу...
— Ну, что же ты, Борис? Звони, — сказал Костя; от волнения его голос прерывался.
Борис еще раз оглянулся на всех и нажал кнопку. Звонок запел веселенькую мелодию.
Все напряженно ждали. За дверью послышались шаги.
— Идет, — прошептал Костя.
Он не знал, кто окажется там за дверью. И Борис не знал. А остальные знали. Но Костя и Борис не знали, что остальные знают, только не решаются сказать и прячут глаза.
Сильва беспокойно ерзала по каменному полу и скулила. Она обмотала поводком ноги Борису, потому что вертелась вокруг него.
Замок щелкнул. На пороге стояла Анюта.
Костя открыл рот и долго не закрывал.
Увидев Сильву, Анюта присела на корточки, стала трепать собаку за уши, гладить ее шелковую спину.
— Сильвочка моя миленькая, я так рада, что ты вернулась! Устала, наверное?
Сильва нырнула в глубь квартиры.
— Нашли вы того человека по запаху? — спросила Анюта.
— Н-не совсем, — промычал Борис. Он очень растерялся, увидев вместо Григория Захарыча Анюту. — Спасибо тебе за собаку.
— Значит, не нашли? — опять спросила Анюта. Она любила определенность. — Сами виноваты. Сильва очень умная, а вы заставляете ее искать сами не знаете кого. Сосед с ней на охоту ходит, она и то всех может найти. В лесу! В болоте! А у вас? На улице и то не нашла. Ну вас!
И Анюта сердито захлопнула дверь.
Они вышли на улицу. Все молчали, подавленные неудачей. Первой опомнилась Катаюмова.
— Это все ты, Муравьев! Собака, собака! При чем здесь собака? Ничего она не соображает, твоя собака. А вы-то, чудики, Муравьева послушали!
Она быстро побежала от них по улице.
— При чем здесь Муравьев! — крикнул ей вслед Костя.
И Валерка повторил:
— При чем здесь Муравьев?
Борис украдкой взглянул на Муравьева. Его лицо выражало печаль. Опять к нему несправедлива эта девочка, пусть не самая умная, зато самая красивая девочка во всем микрорайоне.
— А ты, Валерка, хорош. «Собака, собака»! — Костя опять махал тетрадкой. — Она и побежала к себе домой, как всякая собака.
— Откуда я мог знать? Я думал, она по записке ведет. Я же не знал, что она домой ведет. Я думал...
— Ты думал! — Костя жестко усмехнулся. — Мыслитель. Дать тебе по шее как следует!
— Только попробуй, — отозвался Валерка без особой уверенности.
— Связываться не хочу, — бросил Костя и зашагал к своей улице.
Валерка тихо сказал ему вслед:
— Подумаешь, командует!
Но сказал он так, чтобы Костя этих слов не услышал. Валерка и в самом деле чувствовал себя виноватым. Он кивнул на прощание Муравьеву и Борису и медленно пошел домой.
Муравьев и Борис тоже шли к дому Бориса.
* * *
Юра постучал в окно Валентины и сам услышал, как сильно стучит сердце. Неужели из-за цветка он так волнуется? Да, из-за цветка. Потому что никаких других сигналов, никаких известий от Лили нет...
Занавеска отодвинулась сразу, как будто там, за окном, ждали, когда постучится Юра.
— Юра! Приехал! — Валентина распахнула дверь. — Юра! Иди сюда скорее! Посмотри, посмотри!
Валентина все-таки чуткий человек — она сразу догадалась, почему он прибежал.
На подоконнике стоял цветок. Как же он изменился — стал выше, крепче. И листья были не бледные, а ярко-зеленые, они сверкали свежим, живым блеском.
— Видишь, Юра? Помнишь, что ты говорил? Стыдно теперь?
Юра стоял и молча смотрел. Живой похорошевший цветок.
Пусть суеверие, пусть что угодно — сейчас, сегодня для него это важно. Ему нужны хоть какие-нибудь доказательства, пусть нелепые, пусть зыбкие. Писем нет, адреса Лилиного нет — а Лиля все-таки есть. Теперь он в это может верить, потому что на окне стоит цветок.
— Все хорошо, Юра, видишь? — И глаза у нее сияют, и веснушки сияют. — Все хорошо, все будет замечательно.
Из угла ворчит бабка Михална:
— Куда уж лучше! Ногу девке покалечили. У нее всегда все хорошо, ты ее больше слушай.
Только теперь Юра заметил, что Валентина скачет по комнате на одной ноге, а другая толсто забинтована. Валентина опирается руками о стол, о комод, о подоконник. И ловко передвигается, в тесной комнате ей не приходится далеко прыгать — уже поставила на стол кастрюлю с пшенной кашей, чайник.
— Что у тебя с ногой? —строго спрашивает Юра; за строгостью он прячет смущение: стыдно, что не сразу заметил Валентинину забинтованную ногу.
А она ничуть не обижена, отвечает беспечно.
— На крыше дежурила, — почти весело, говорит она, — осколок отлетел. Да пройдет, господи. Ты-то как? Садись, ешь.
Он ставит на стол банку консервов — сухой паек, вытаскивает из кармана шинели большой кусок сахара, завернутый в газету.
— Нерв перебили какой-то главный, — произносит бабка Михална ровно, без выражения. — Может, и вовсе хромая будет. А он, урод, все на своей гармони играет, ему ни к чему. — Это она про своего сына, отца Валентины, догадывается Юра. — А девка? Ей замуж идти — это как? Кто хромую возьмет? Я ему пишу, а он только свою гармонь знает, артист окаянный!
— Бабушка! Садись к столу! — громко зовет Валентина. — Смотри какой пир!
— Не нужен мне ваш пир, — отвечает сердито бабка и садится к столу, блестит глазами на консервы и сахар.
Юра ест кашу, а сам все глядит на цветок. Никогда он не обращал внимания на цветы — ну, растут, цветут. Красиво, конечно. Но не присматривался. Вспомнил вдруг, как отец однажды к чему-то сказал:
«В наше суровое время цветы на окнах — мещанство. Фикусы, герани разные...»
Интересно, что сказал бы отец про этот цветок, из-за которого его сына бьет нервная дрожь.
Валентина, как всегда, угадывает, о чем думает Юра.
— Я за него так боялась! Понимаю, что ты чудишь, а все равно как-то не по себе: вдруг он зачахнет.
— Ты даже не знаешь, Валентина, как это важно, что он живой. Такой был несчастный цветочек... Да ты ешь, Валентина..
Он сидит у них до вечера. Рассказывает Валентине про уроки старшины Чемоданова: «Койка — лицо курсанта!» Рассказывает, как учили сложные формулы, без которых нельзя стать артиллерийским офицером. Про дежурство на кухне. Он рассказывает только смешное и удивляется, когда Валентина вдруг говорит:
— Как же тебе трудно, Юра!
И как-то по-бабьи скорбно качает головой и смотрит на него так, как будто она взрослая, умудренная жизнью, а он всего лишь мальчик.
Нет, непонятная девчонка Валентина. Гоняли вместе по двору, играли в салочки, в казаки-разбойники. Кричали: «Мне чура!», «Жилишь!», «Ты — на новенького!» А теперь она вдруг говорит с ним каким-то взрослым тоном, хотя она просто Валентина, а он почти офицер. И, самое странное, он почему-то чувствует, что у нее есть право на такой тон.
— Как же тебе тяжело-то, Юра!
— Ты что? Ничуть не тяжело. То есть тяжело, конечно, но терпимо. Ты, Валентина, подумай: люди воюют, рискуют, погибают, а я пока что живу почти что в пионерском лагере.
— Понимаю, Юра. Я не спорю... Я провожу тебя немного. — Она спохватывается, смотрит на толстые бинты. — Только до двери.
Он ушел от Валентины, еще раз забежал к себе — вдруг, пока его не было, как раз в эти самые часы, пришло письмо? Нет, не пришло, пустой почтовый ящик на двери. Оставалось опять ждать.
* * *
Муравьев и Борис вместе идут из школы.
— Слушай, давай рассуждать логически, последовательно, — говорит Муравьев.
— Давай, — охотно соглашается Борис. Он очень любит, когда Муравьев говорит с ним вот так, по-взрослому.
