Лидия Чарская - Игорь и Милица
Одному из этих наших отрядов-преследователей, вырвавшемуся далеко вперед от целого корпуса, удалось подойти чуть ли не к самой переправе, — от нее отделяли наших всего какие-нибудь полверсты или около этого. Вот на этих-то смельчаков нескольких рот стрелковой пехоты и сыпался не переставая дождь свинца и град снарядов с занятой неприятелем, чрезвычайно удобной на горе позиции.
Весь последний день прошел тревожно. С самого раннего утра до быстрых и темных сумерек гремела не умолкая неприятельская канонада. Ей отвечали с русских позиций пулеметным и ружейным огнем. От непрерывной орудийной пальбы, казалось, сотрясалась земля. То и дело показывались то здесь, то там, белые облачка, и с воем, свистом и треском рвалась над нашими окопами неприятельская шрапнель. Щелкали в ответ сухие ружейные выстрелы, безостановочно гремели дружные залпы, трещали пулеметы. Прилегавшая к русским позициям местность была сплошь покрыта болотом, на вязкой почве которого не было никакой возможности уставить тяжелых орудий, чтобы принять с равной силой вызов неприятельских батарей. Поневоле приходилось ограничиваться одной ружейной и пулеметной стрельбой. С наступлением ночи, наконец, замолчали смертоносные орудия на горе. Замолчала и ответная ружейная стрельба на наших позициях. Измученные в обоих лагерях люди могли передохнуть до наступления рассвета.
Павел Павлович Любавин, находившийся со своей ротой вместе с другими тремя ротами Н-ского стрелкового полка на передовых позициях, прежде, нежели позволить себе воспользоваться коротким отдыхом, обошел окопы, где находились его стрелки.
Павел Павлович был сильно встревожен убылью людей в свой команде, каждый солдат которой был ему дорог, как родной брат. Невеселые мысли устало кружились в его измученной голове. На завтра было необходимо ударить в штыки на неприятеля, засевшего на вершине горы со своей артиллерией. Это было далеко не легким делом, a с точки зрения опытного офицера, пожалуй, даже и невозможным, ввиду полного отсутствия на нашей стороне орудий, которые облегчили бы штыковую атаку. A так, при настоящем положении дела, героям-солдатикам придется перебегать все огромное поле, отделяющее их от австрийцев, под градом снарядов, и вряд ли достигнут они при таких обстоятельствах хоть сколько-нибудь благоприятного результата. Необходимо было, значит, нынче же ночью просить подкрепления y главного начальства в виде хотя бы одной батареи тяжелых орудий. Но прежде всего должно было найти такое удобное для её постановки место, откуда можно было бы более или менее безнаказанно разить неприятельские орудия на горе.
Еще задолго до наступления сумерек, Павел Павлович вызвал охотников разыскать такую удобную позицию. Вызвалась, как один человек, вся рота. Вызвались вместе с ней и двое ротных «детей», юные разведчики Корелин и Агарин. И опять Павел Павлович решил командировать на разведку «детей», повторяя себе чуть ли не в сотый раз, что там, где трудно было бы пробраться взрослому человеку, может незаметно проскользнуть подросток.
Часа два тому назад молодежь пустилась в свое опасное предприятие, захватив с собой небольшой ручной фонарь-прожектор. Павел Павлович обходил свою команду и участь ротных «детей» не могла не тревожить молодого офицера. Он знал, что вся окружающая местность кишит австрийскими разъездами, что повсюду шмыгают их разведчики и каждую минуту отважные дети могут наскочить на такой неприятельский отряд. Правда, их костюм, крестьянское платье двух галицийских парнишек и непроглядная темнота ночи много облегчали им задачу да и на быстроту коня, захваченного y венгерцев этим молодчиной Агариным, как иначе Любавин теперь не называл Милицу, можно было положиться вполне. A все-таки, кто знает, чем могло кончиться такое опасное предприятие, надежду на благоприятный исход которого можно было возложить на одного Бога?
С прежними нерадостными думами обходил окопы капитан. Здесь всюду еще светились огоньки, несмотря на позднее время. Прознав о предстоящем им на утро штыковом бое, солдатики-пехотинцы деятельно готовились к нему. Кое-кто из них мылся у протекавшего тут же рядом болотного ручья; кто менял белье, кто точил штык или чистил ружье, немало поработавшее за день. A в одном углу ротный парикмахер, попросту взятый из Петроградской парикмахерской подмастерье-брадобрей, из запасных солдат, усердно работал бритвой, тщательно уничтожая отросшую на щеках и подбородках своих соратников щетину. Кто царапал письмо на родину. Может быть, прощальное письмо. Было что-то трогательное, за сердце хватающее в этом приготовлении к смерти «на всякий случай» русского солдата. Раненых в перестрелке еще засветло санитары вынесли из окопов на носилках. Убитых подобрали и схоронили в одной общей братской могиле. Но живые по-прежнему были бодры и сильны духом, той неуязвимой бодростью и силой, на которую так способен наш исключительный герой — русский солдат.
Проходя по окопам, Павел Павлович еще раз мог воочию убедиться в этом. Весь долгий нынешний боевой день, соседство смерти и гибель многих товарищей не отразились на бодрости духа этих чудо-богатырей. Невольно замедлял шаг Любавин, приостанавливаясь около отдельных групп, мирно беседовавших между собой, устроившись на ночь в вырытых в земле углублениях, на подостланных серых шинелях, и прислушивался к этим беседам. В одной из таких групп разговор вертелся вокруг сегодняшнего боя. Кто-то перечислял по именам погибших нынче под огнем неприятельских батарей товарищей.
— A Клементьев? — спрашивал с тревожной интонацией молодой голос.
— Приказал долго жить, — отвечал другой.
— A Перчин?
— Убит.
— A Куренков?
— При мне отнесли на пункту санитары.
— A Ловчиков, Ваня?
— Разнесло на мелкие кусочки снарядом так, что и косточек было не собрать.
— A Петрушка Кудрявцев, братцы?
— Тоже готов, никак…
— Ранили его под конец дня, сам видел.
— A то и убили, никак?
— На перекличке не было, стало быть, убили.
— Помяни Господи его душеньку во Царствии Небесном. Славный парень был, веселый, дошлый.
— Что это вы, братцы? Бога вы побойтесь! Ай никак живого хоронить вздумали? — И ротный весельчак-балагур и красавец Петр Кудрявцев, всеобщий любимец, вынырнул откуда-то из черноты ночи на огонек фонаря.
— Петрушка и то… Глянь, братцы, он самый… Ах, штоб тебя! Гляди, живехонек! — несказанно обрадовались своему любимцу солдаты.
— A што мне деется? — весело отозвался Петр, беспечно тряхнув головой, через которую шла во весь лоб окровавленная повязка, полу прикрытая кое-как нахлобученной на нее фуражкой. — Эвона осколком малость чарапнула да вот пальцы попортило тоже. — Тут Петрушка вытянул левую руку, изуродованную отсутствием четырех суставов и представляющую из себя теперь обрубок, тщательно обмотанный бинтом. — Да вот привел так Господь, поднадул-таки я ево, братцы… — хитро ухмыляясь и прищуривая глаза в ту сторону, где в темноте грозно прятались молчаливые неприятельские батареи. — Он меня, значит, напрямик в башку целил, a я ему левую рученку, не будь глуп, для услады, возьми да и подставь. Ну, малость дал побаловаться, отвести душу, подарил ему их…
— Кого подарил-то, болтун?
— Да пальцы-то… Ничего не поделаешь с ним, братцы… Палит издали, проклятый, во как палит. Так нешто пуля-то али снаряд тебе разбирает, где голова, где тебе руки… A уж жаркое нынче дело было, что и говорить. У кумы на именинах такого веселья не было. Хошь орешков — он тебе орешков даст, досыта, сколько влезет, из пулемета знай получай, на радостях, a захочешь арбуза, либо дыни…
— Что это, Кудрявцев, y тебя кровь на повязке выступила? — неожиданно, словно из-под земли вырастая перед стрелками, спросил незаметно подошедший к ним Любавин.
Те вскочили на ноги, при виде начальника, и вытянулись в струнку.
— Лежи, лежи, братцы, отдыхай, — поспешил успокоить их Павел Павлович и опять обратился к общему любимцу заметно тревожным голосом:
— Ты в голову ранен, Кудрявцев? И в руку тоже?
— Так точно, ваше высокоблагородие, — бодро, почти весело отозвался Петруша. — A только, дозвольте доложить, не рана это совсем, а, к слову сказать, не стоящее дело, одна хонфузия. Так что, ваше высокоблагородие, осколком одним пальцы, значит, отхватило, a другим по лбу сконтузило как есть малость.
— Так тебе перевязку надо сделать, настоящую перевязку в полевом лазарете… Ты что же это, братец мой, не пошел? — все больше и больше волнуясь, говорил Павел Павлович.
— Да так, што, дозвольте, ваше высокоблагородие, к слову сказать, недосуг было — подсобляли санитарам раненых таскать.
— Что? Таскать раненых, когда сам ранен? — совсем уже встревожился капитан. — Да ты на себя погляди, братец. Ведь лица на тебе нет… Кто тебе перевязку делал?
