Василий Большак - Проводник в бездну
Офицер наклонился с коня к рыжему, стоявшему рядом и уминавшему колбасу, выслушал перевод и скривился, будто только что съел кислицу.
— Потшему?
— Упала я на ноги. Не понимаете? Ну, как вам сказать проще? Вот уже два года, как ногами не хожу. С того времени, как вы моего сына убили… Как раз на пречистую похоронку принесли.
— Вас ист дас [9] — «речистая»? — нахмурился офицер. — Вас ист… говориль?..
Рыжий переводчик тоже нахмурился, потому что и он ничего не понял. Может, у старухи паралич?
— Дизе альте швайн ист кранк [10], — доложил офицеру.
Не спеша офицер расстегнул кобуру и брезгливо сморщился.
— Аллее русиш — швайн [11]. Мы тебя — пиф-паф!
Гришу будто снегом обсыпало. А на бабусином бледном лице не дрогнула ни одна чёрточка.
— Что ж, пахкай. Вы мастера на это. От смерти нигде не спрячешься. То и вас ждёт: живёте вы, живёте, а потом чёрт его знает куда и денетесь.
— Вас? Вас?
— Не радуйся, говорю, чужой беде — своя впереди! Понимаете?
Офицер положил палец на спусковой крючок. Гришу будто кто выхватил из камыша.
— Я проведу в Старый Хутор!
Бабахнул выстрел. Офицер с перепугу нажал крючок. Пуля просвистела в каком-то сантиметре-втором от бабушки. Та инстинктивно наклонила голову и так сидела какое-то мгновение, раздумывая: жива ли она?
Солдаты мигом направили автоматы на мальчишку и кусты вокруг. Кто знает, может, под каждым кустом сидит вот такой маленький партизан?
Рыжий для проверки дал очередь по камышу, по воде. Забулькали пули, упали срезанные стебли, поплыли по течению.
— Вылезайт! — скомандовал офицер и махнул парабеллумом.
Гриша выбрался на берег. Он дрожал как осиновый лист. С полотняных вылинявших брючонок и такой же рубашонки стекала вода. Босые ноги покраснели от холода, к ним присосались пиявки. Мальчишка тёр ногу об ногу, сдирая пиявки пальцами.
Офицер окинул Гришу брезгливым взглядом. Такой же, как и тысячи других замурзанных, маленьких дикарей в этой дикой стране, которая даже воевать не умеет по классическим правилам.
— Ты… проведёшь? — с недоверием взглянул переводчик на мальчишку.
Гриша кивнул.
— Лесом? — переспросил рыжий.
Гриша кивнул.
— Да. Я в лесу каждую тропинку знаю.
Офицер слушал, мотая, как и его рысак, головой.
Потом что-то быстро затарабанил толстяку. Тот лениво перевёл.
— Герр гауптман [12] говориль… ты есть хороший малтшик. — Он хотел погладить Гришу по голове, но Гриша ловко вывернулся.
— Что я, маленький…
— Ты есть дикарь!
Рыжий сморщил своё веснушчатое лицо — смотри, какой гордый! Дикий, как неприрученный волчонок, замурзанный, босой, а гордый… Кто тебя поймёт, Россия?
— Форвертс! [13]
Выпрямился Гриша, оглянулся на Ревнище. Солнце клонилось к сосняку, и в речке дрожали тысячи солнц. Баба Оришка сидела на возу в оранжевом сиянии и не сводила глаз с внука. И, уже подталкиваемый рыжим, услышал бабушкин голос:
— Смотри же, дитя моё, будь осторожным. Эти ироды могут так отблагодарить, что родная мать не узнает… Боже, помоги!
— Вперёд! — повторил рыжий. Он достал из кармана кусок колбасы, ещё раз толкнул маленького проводника в худенькие мокрые плечи и зачавкал.
За ними потопали с оружием наизготове автоматчики. За автоматчиками офицер на коне.
— Герр гауптман, — обратился к офицеру рыжий.
Герр гауптман… Значит, этот голенастый на коне уже не обер-лейтенант, а гауптман — капитан. А за что? Погубил, наверное немало людей. Не одного Петра Сидоровича, не одну Олю… Говорят, недолго он был комендантом. Чем-то проштрафился, послали на фронт. И вот вернулся… Вишь, не запомнил дорог, будучи комендантом. Да и как бы он их запомнил, если в лес и носа не показывал — партизан боялся. И сейчас боится. Лесом решился идти не потому, что так ближе. Нужда заставила — вокруг уже гремят советские орудия.
За гауптманом двинулись орудия, заскрипели грузные высокие арбы, зашаркали по песку солдаты.
Гриша обернулся и встретился с маленькими глазками своего конвоира. Рыжий подмигнул, глотнул из фляги шнапса и больно наступил тяжёлым сапогом на босую ногу мальчика. Гриша вскрикнул от боли, а рыжий захохотал. Для него это развлечение.
В лучах солнца тихо стоял лес. Гриша обогнул опушку, где таранивцы останавливались лагерем на ночь, и повёл немцев по узкой дороге в сосняк. В лесу таких дорог было много, огромное кружево узких дорог. По этим дорогам люди возили дрова и хворост из леса, ходили по грибы. Сколько Грише приходилось блуждать здесь, любоваться зелёной колыбелью, в которой качается вся жизнь полещу-ка. Так говорила им Ольга Васильевна…
Воспоминания оборвало прикосновение колючей палки. Рыжий только что выломал её и теперь подталкивал маленького проводника не прикладом автомата, а палкой.
— Герр гауптман спрашивайт…
Рыжий подвёл проводника к офицеру. Колонна недружно, но с удовольствием остановилась. Пофыркивали кони, тяжело дышали запыхавшиеся солдаты.
— Где мы ест тут?
Офицер водил пальцем по карте, показывал — вот Таранивка, вот речка, а вон сёла Хорошево, Орлово, и вон где — Старый Хутор, цель их перехода. По карте и дураку видно — можно пройти через Чернобаевку хорошей дорогой, прямой и надёжной, и никакого проводника не надо. Но там уже погромыхивают орудия. Так пусть мальчик покажет, как лучше обойти их. Проводнику разрешено было водить пальцем по жилкам дорог, по голубым лентам речек, по зелёным разливам лесов.
— Вот где мы стоим сейчас, эта местность Ревнищем называется, — обвёл вокруг рукой Гриша. — Можно пройти так… Вести дальше? — поднял глаза на капитана.
— Яволь, яволь! [14] Дальше, — бодро кивнул гауптман и махнул нагайкой, сбив листву с ольхи.
И вспугнул лесную красавицу иволгу. Выпорхнув из куста, иволга перелетела на клён и удивлён-но поглядывала на непрошеных гостей. В другое время Гриша залюбовался бы красивой птицей. Головка, шея, брюшко, даже ноги — всё жёлтое, лишь крылья выделяются чернотой на жёлтом фоне.
Солдаты не обратили внимания на иволгу. Только один пожилой немец восхищённо провёл взглядом по чёрно-жёлтой птице, потом улыбнулся мальчику украдкой, будто опасался, что эту улыбку заметит гауптман или переводчик.
— Хорошо-о, — протянул по-русски, как бы заверяя мальчика: он может не бояться его.
Действительно, солдат этот казался странным. Не такой, как все. Не смотрел волком на проводника. Наоборот, взгляд его словно гладил Гришу, словно успокаивал: «Ты меня, мальчик, не бойся. Я тебе зла не желаю».
Гриша зыркнул на переводчика. Лукавый Курт громко чавкал. «И тот враг, и этот. Но не одинаковые они. Один злой, ненасытный, коварный, а этот, вишь, с лаской, даже с улыбкой обращается ко мне. Говорит «хорошо». Видать, любит птиц, видать, неравнодушен к лесной красоте. Вон те все боятся леса, вздрагивают перед каждым кустом, а этот говорит «хорошо». Разве они не одной верёвкой связаны? Как сказала бы мама — чудеса… А может, он попал в безвыходное положение? Бывает же, человек не может свернуть ни влево, ни вправо, не может ни стоять, ни идти. Так неужели такое горе и с ним случилось?»
Колонна затопала по мокрой скользкой дороге. Солдаты двигались тихо. Был суровый капитанов приказ: не разговаривать!
Гриша шёл впереди. Шумели над ним родные сосны, высокие, стройные, будто шептались между собой, советовались и просили мальчишку завести непрошеных гостей в тёмные чащи, недра лесные, в такую глухомань, откуда возврата нет. И Гриша вёл, поглядывая в длинные коридоры между рядами сосен — не видно ли там парней из отряда Антона Степановича, — хотя хорошо знал — не встретится Яремченко, потому что пошли его «братцы» навстречу радостному грому наших пушек и «катюш». Митька шепнул ему на ухо, а Митьке — брат Сашко. Там у них задумана большая операция вместе с нашими войсками. А какая операция, Митька не сказал, потому что и сам не знал.
Э-эх, был бы поблизости Антон Степанович!.. О, тогда бы другое дело, тогда бы Гриша подвёл непрошеных гостей к партизанскому лагерю, подал сигнал и лес стал бы ловушкой для этих зелёных гадов…
Но партизан нет поблизости… Тогда куда же он ведёт грязно-зелёную колонну? Ведёт убийц отца, Ольги Васильевны, ведёт тех, кто поджёг их хату, соседскую… Что он делает? Мальчишку кинуло в жар. Может, всё-таки не стоило выскакивать там, на Ревнище? Может, надо было пересидеть в ледяной воде?.. Фашисты попугали бы бабушку и пошли… Не-ет, теперь они не пугают!.. Сам видел… Они перебрели бы речку, нашли лагерь таранивский и… Прощай, мама, прощай, Петька, дед Денис, все прощайте…
Вспомнив маму, неподвижную бабушку на возу, маленького и беспомощного Петьку, Гриша зашагал ещё энергичнее. «Надо отвести фашистов подальше от Ревнища…» Рыжий толстяк едва успевал за ним, сопел и что-то недовольно бубнил по-своему.
