Василий Большак - Проводник в бездну
Гриша хотел подбежать к соседке, но вовремя смекнул — и его прошьют пули, лишь только он высунется из кукурузы. До крови закусил губу, чтобы не закричать на всю Таранивку, на весь свой край полесский…
Вспыхнула ещё одна хата, потом ещё, ещё… И нигде ни души… Нет, одна душа всё-таки нашлась. Неизвестно откуда вылетел дед Петро с топором, бросился к поджигателю, стукнул его по темени. Факельщик снопом повалился на землю. А дед плюнул на поджигателя, приволок лестницу, взобрался на крышу и, скинув короткий пиджачок, принялся тушить им огонь. Сухо прогремел выстрел, дед вздрогнул, выпустил из рук пиджачок, зарылся руками в стреху, застыл на ней…
Горело село, а гитлеровцы деловито, как люди, привыкшие к такой работе, сходились на Савкову улицу, где стояла колонна, где гарцевал на коне обер-лейтенант Брандт и курил сигарету. Он удовлетворённо поглядывал на Таранивку, добрая половина которой пылала, на глазах превращаясь из красивого полесского села с высокими тополями и яворами в чёрное пожарище…
Гриша помчался к густому кустарнику, но, зацепившись за корень, упал за первым же кустом. Боль пронзила палец. Глянул — кровь струится… Но Гриша поднялся и побежал дальше. Заблестела речка. Сгоряча не перебрел — перелетел её, — и остановился на том берегу.
Немцы выбирались из села. Дорога перед ними раздваивалась. Справа огибал заросли лещины наезженный шлях. Это на Хорошево. А прямо в лес потянулся заросший спорышей просёлок. Это к Ревнищу, где таранивцы лагерь разбили. «Куда пойдут? — замер в ожидании Гриша. — Должны бы на наезженный шлях».
Дойдя до перекрёстка, немцы остановились. Обер-лейтенант, не слезая с коня, достал из кожаной сумки какую-то бумагу. Повертел перед собой, оглянулся на шлях, снова кинул взгляд на просёлок. Махнул рукой. И колонна тронулась по просёлку.
«Значит, послушались проклятой Федоры, — похолодел Гриша. — Скорее к своим, скорее!..»
Гриша добежал, тяжело дыша, до столетнего дуба. Взлез на него, глянул в туманную даль, — не видно ли своих? — перевёл взгляд на просёлок и едва не вскрикнул — немцы уже скрывались в сосняке. Как жёлудь, упал вниз.
В лагере мальчишку заметили, заволновались. А он, как только добежал до лагеря, схватился за молоденький осокорь, иначе не устоял бы на ногах.
— Горит… наша Таранивка… горит, — глотнул тягучую слюну. — Подожгли, гады…
— Сохрани и помилуй, — перекрестилась бабуся. — Что ты мелешь?
— Не мелю. Вон посмотрите — дым валит.
— Действительно, валит, — пожевала губами бабуся.
— И наша горит, сынок? — спросила Марина.
Как бы Грише хотелось покачать головой, сказать: «Нет, мама, нашу минули». Но произнёс другое:
— И наша, мама, горит…
Баба Денисиха стояла не такая, как обычно, ненасмешливая. И глаза не были колючими. Они умоляли: почему же ты про нашу хату не говоришь?
— Вашу не тронули…
Дед Зубатый коснулся Гришиного плеча.
— А тех… иродов видел? Где они?
— Идут… Сюда идут. Разве я не сказал?
— Ах, чтобы они кувырком пошли! — вскрикнула баба Денисиха. Её глаза налились гневом? — Денис, беги за быком! Да не мнись, не мнись! Чтоб вас день и ночь мяло и не переставало!
Дед Зубатый нахмурился, глянул на Ревнище — туда спускался добрый десяток подвод. Люди в лагере уже и сами видели: движется грязно-зелёная колонна.
— Гриша, а ну шкоренько жа волом! Ведь тут, доложу я вам, такая штукенщия выходит… — забегал дед Денис возле подводы.
— А ты чего стоишь как каменная? — накинулась баба Денисиха на Марину. — Навеки хочешь здесь остаться? Оришку на воз посади, оглобли привяжи… Да не летай, говорю, как кукушка по капусте. Одно дело сделай, затем второе. Несите Оришку на воз. Вон с хлопцем несите…
Подводы одна за другой катились вниз, в речку, двигались вдоль неё бродом, а метров за сто выезжали на ту сторону, прятались в густом верболозе.
Дед Зубатый нетерпеливо топтался по берегу, глядя, как мальчишка бьётся на том берегу с его чёрно-рябым волом. Тот упирался, не хотел идти. Наконец Грише удалось заарканить его и повести.
Дед Зубатый как стоял, так и вскочил в воду в серых от пыли больших юфтевых сапогах, побрёл навстречу измученному Грише, рывком схватил вола за налыгач.
— Топай, да пошкорее, шухорогий ты чёрт!..
НОЧЬ, ЛЕС, БОЛОТО
Таранивские подводы все уже спустились вниз по Ревне, спрятались в зарослях клёнов, берёз, лещины. А спаренные возы наших бедолаг ещё и до брода не добрались.
Когда проезжали поляну меж опушкой и верболозом, Гриша осторожно глянул на дорогу, ведущую в Таранивку, и закусил до боли губу.
— Что ты, что? — встрепенулась мать, сидевшая на передней подводе сзади и испуганно глядевшая на своих детей и свекровь.
— Вы посмотрите…
Первой обернулась баба Оришка, поглядела на приближающихся врагов и перекрестилась. Прошептала, как молитву:
— Теперь уже, считай, капут. — И крепче прижала маленького Петьку к себе.
Колонна непрошеных гостей двигалась прямо на них. Тщедушная, сухонькая баба Оришка ещё больше сжалась, что-то беззвучно зашептала.
Вол дотопал до воды, остановился, у него заходили ходуном ноздри — собирался пить. Дед Зубатый в сердцах огрел его вожжами по бокам.
— Гей, шухорогий чёрт, гей! — плаксиво и вместе с тем злобно, сквозь зубы, прошипел он.
— Дождался! — крикнула баба Денисиха, и ошалелый дед размахнулся, хотел было и бабу огреть вожжами, но «сухорогий чёрт» рванулся, вошёл в студёную воду. Кося влажным глазом на хозяина с вожжами, тяжело потащил спаренные возы.
Неожиданно верёвка, которой были связаны возы, порвалась. Мовчанов воз остановился.
— Дед, дед! — испуганно позвал Гриша.
Дед оглянулся, красноречиво махнул рукой: тут, мол, хотя бы самому быстрее к лозе добраться, — и яростно заколошматил по чёрно-рябой спине быка.
Марина тоже оглянулась и так дёрнула деда Дениса за рукав, что тот едва не свалился в воду. Но и ухом не повёл дед, продолжая осатанело колотить быка. Марина спрыгнула в студёную воду, побрела назад. Выхватила из рук свекрови Петьку, порывисто обняла. Глаза застлал туман. Петька захныкал:
— Хочу к бабе…
Марина цыкнула на ребёнка, умоляюще спросила свекровь:
— А как же вы, мама?!
На удивление спокойно бабуся ответила:
— Беги сама, ради бога!
Мать сделала шаг в холодной воде, обернулась.
— Гриша, а ты почему сидишь?
Мальчишка соскочил с воза и застыл на месте. Смотрел на бабусю, и губы его вздрагивали… Дорогая, родная бабуся!.. Он здоровый, шустрый, от любого фрица удерёт, а она шагу ступить не может.
— Отнесите Петьку и приходите — бабусю заберём… — хрипло сказал Гриша матери.
— Х-хорошо, — выдавила одно-единственное слово Марина и быстро, как только могла, побрела речкой за кусты.
— Беги, Гриша, беги!.. Я уже своё отжила, — зашевелились побледневшие бабусины губы.
И тут на поляну осторожно вышли немцы. Гриша шмыгнул в густой камыш. Бабуся пригнулась, закрыла глаза. Ждала — что будет, то будет. Застучали пули по камышу, и Гриша по самую шею окунулся в воду.
Тем временем офицер на коне подал команду, и солдаты потопали к речке, стали на берегу, недалеко от воза, на котором сидела неподвижная и строгая баба Оришка. Солдаты держали автоматы наизготове, подозрительно пронизывали взглядами бабу Оришку, кусты верболоза. В этой стране случаются всякие неожиданности. В этой стране и старая женщина может оказаться партизанкой. Вот сидит буд-то парализованная, а может пошевелиться и из пулемёта — тра-та-та…
Убедившись, что старуха не собирается «трата такать», подъехал на коне небритый, грязный обер-лейтенант.
— Матка, матка, ком, ком, — играя поводком, усмехаясь, поманил бабу Оришку пальцем офицер.
Баба Оришка медленно распрямила спину.
— Матка… Старый Хутор. Понимайт?
К офицеру подскочил рыжий толстяк — переводчик. И они начали переговариваться вдвоём. После этих переговоров рыжий спросил немного понятливее.
Баба Оришка спокойно ответила:
— Понимаю. Пан офицер хочет, чтобы я провела вас в Старый Хутор лесом? Так?
Офицер оживился, даже оскалился.
— Я, я… Провожайт… Карош матка… Лесом…
Он замялся, потом, оттопырив губы, загудел:
— Дз-дз-дз… — Ещё и облизался.
— Мёду дашь? Угадала?
Баба Оришка хотела ещё спросить, где украли мёд, но удержалась.
— Я, да… Мйод, много мйод… Вставайт, матка карош. Вставайт, вставайт.
Баба Оришка пожевала губами, посмотрела на солдат, опустивших автоматы и с интересом прислушивающихся к разговору.
«Вишь, сначала стрелял, окаянный, — подумала баба Оришка, — а теперь сладкий стал, хоть в рот клади. Видать, здорово наши поколошматили фюлера».
— Не могу вас провести в Старый Хутор.
